"А, может, и вправду? - мелькнула у Юли мысль. - Спрыгнуть сейчас с балкона, и все. Ни о чем не надо будет думать". Олежка К. найдет ее бездыханное, как у Михал Иваныча, тельце, вздохнет и пойдет дальше по жизни…
Но недаром по гороскопу Юля была Близнецы. Пока один близнец предавался унынию и суицидальным настроениям, другой судорожно искал выход из сложившейся ситуации. В конце концов Олежка К. не виноват, что мальчик в reima/мужик в дубленке ее обчистили. Олежка придет усталый и захочет есть. Значит, надо приготовить ужин.
Сказано - сделано. Юля решительно прошла на кухню, открыла буфет. Потом холодильник, потом шкафчики над мойкой. На ум пришла старинная детская сказка про Колобка. "Скребу по сусекам", - усмехнулась про себя Юля.
Итогом поскребушек стали: бутылка подсолнечного масла (на донышке), кусок засохшего батона, банка контрабандной красной икры (у секретарши Леночки дядя работал на Дальнем Востоке), бутылка водки и сухарики со вкусом бекона (опять хлеб!).
Юля почесала тыкву и потерла лоб. Тот заныл. "Слишком много тру в последнее время", - подумала Юля.
Мозг решительно отказывался придумывать, что можно приготовить из данного набора продуктов.
Запиликал мобильник. Юля схватила трубку. На секунду подумалось, что это мальчик в рейме/мужик в дубленке одумался и звонит, чтобы отдать злосчастный кошель с зарплатой (и премиальными, Юля!).
- Але, Юленька? - пропел в трубку Олежка.
- Я, - томно выдохнула Юля, поборов секундное разочарование.
- Ты ждешь меня, Юлечка?
- Да, - опять выдохнула Юля.
- Я лечу к тебе, моя сладкая!
Юля положила трубку. В кухню на мягких лапках вошел Барсик, принюхался к запасам на столе. "Жрааааааать!" - опять донеслось до Юли. Врезалось в уши.
Она вдруг решительно встряхнулась и пошла в ванную. Через секунду вышла оттуда, сжимая в руках швабру.
- Пошли на балкон! - строго скомандовала Барсику. Тот послушно потрусил следом.
На балконе Юля положила Барсика на пол, благо он был обклеен кафелем - в случае чего легко мылся. Барсик послушно лежал, вращая раскосыми голубыми глазками. Юля положила ему на шею, ближе к ушам палку от швабры. Потом схватилась за перила и со всего размаха прыгнула на палку, стараясь попасть ногами на разные ее концы. Раздался хруст, и глаза у Барсика с чпоканьем вылетели из глазниц, из горла вырвался хрип. Розовый язычок вылез набок. Юля попрыгала на палке для верности, потом сбегала на кухню за ножом и табуреткой. Села на балконе, и стала неторопливо освежевывать Барсика, воткнув ножик в горло. Шкурка слезала с трудом. На Москву спускался вечер.
Работа умиротворила Юлю. Она всегда успокаивалась, когда, например, чистила картошку или стирала носки.
Олежка пришел в восемь вечера. К тому времени Юля уже поставила Барсика в духовку и ждала, когда тот покроется румяной корочкой.
- Милая моя, - произнес Олежка, целуя Юлю в щеку. - Куда на сей раз мы отправимся?
"Блядь, - подумала Юля. - Ну неужели нельзя хоть один вечер посидеть дома и не шляться по промозглой Москве? Тем более Москва - вот она, рвется в окна - казино-корабль яростно мигает огнями". А вслух промямлила:
- Олеж… Я прям не знаю. Куда ты хочешь?
- На кладбище? - встрепенулся Олежка.
Юля вздрогнула. На кладбище они уже были позавчера. Ходили, читали фамилии, пили пиво, Олежка фотографировал кресты и памятники, которые казались ему особенно красивыми. Потом ему пришла в голову мысль, что неплохо было бы сфотографировать Юлю. Он велел ей раздеться догола и обниматься с крестами. Сам бегал вокруг с "Кэноном", искал ракурс получше. "Писькой, писькой прижимайся!" - орал он, входя в раж. "Лизни фотографию этого еврейчика! Давай! Стой так!" Или: "Все же попробуй. Ноги на перекладины а сама на верхушку креста, давай. Наденься на него, ну!" - он нетерпеливо тряс фотокамерой. Юля краснела, бледнела, руки дрожали. Она карабкалась на кресты и гранитные валуны, а октябрьский ветер пронизывал ее до костей.
- Нее… - протянула она через минуту. - На кладбище мы уже были. Помнишь? Позавчера. Это уже… э… э… неинтересно.
- Неинтересно? - обиделся Олежка, но обижался он недолго. Вот и сейчас бровки его разгладились, он примирительно произнес:
- Может, на лекцию по нанотехнологиям?
- Вчера были. - Юля заглядывала ему в глаза. - Я приготовила ужин… Может, посидим дома, посмотрим телевизор?
- Телевизор? - вздохнул раздраженно Олежка, но Юля глядела на него снизу вверх так трогательно, что он смягчился. - Ладно. Что у тебя на ужин?
- З…з… заяц, - клацнула зубами от волнения Юля.
- Аристократы ели!
Олежка прошел на кухню, уселся напротив окна, удовлетворенно крякнул, взяв в руку бутылку водки. Юля суетливо откинула дверцу духовки, обожгла мимоходом палец. Тихонько взвыла.
Олежка быстро расправился с Барсиком, лицо его залоснилось. Он зевнул. Встал, потрепал Юлю за щеку и отправился в гостиную, где лег на диван перед телевизором. Пока Юля мыла посуду, из гостиной донесся протяжный храп.
Олежка спал, приоткрыв рот.
И никакого секса.
…Утром Олежка проснулся, сладко потягиваясь. Юля проснулась раньше и теперь готовила завтрак - намазывала на батон красную икру. Слава богу, осталось немножко водки.
Олежка вышел на кухню, почесывая волосатый живот.
- Юленька, - промурлыкал он. - Чуть свет уж на ногах, а я у ваших ног!.. Трам-пам-пам!
Юля зарделась. Олежка опять потрепал ее за щеку. Сел. Налил в стаканчик водки, куснул бутерброд.
Расправившись с завтраком, он слегка пожурил Юлю:
- Неплохо бы кашки овсяной с черничкой приготовить бы… и сок свежевыжатый… Это в следующий раз. Нельзя быть такой прижимистой, Юлеш. Все икра да водка. Все, я побежал на работу в галерею! Вернусь к вечеру! - он подмигнул Юле, напяливая куртку.
Олежка убежал, хлопнув дверью, а Юля призадумалась. Надо было как-то добираться на работу. Пешком - нереально. На метро - нужны деньги. Вообще, деньги нужны.
Юля вздохнула. Взяла с буфета нож и пошла к соседям.
Постучала в железную дверь.
- Кто там? - раздался спустя пару минут скрипучий голос.
- Я, Наталья Павловна! - отозвалась Юля. - Соседка!
- Чего надо?
- Откройте, Наталья Павловна!
По ту сторону железной двери хмыкнули.
- Еще чего!
Юля вздохнула.
- Наталья Павловна! От вас… э… газ идет! Пахнет очень! Взорвемся ведь, как дом на Каширском шоссе, и привет! У вас утечка, видимо! Откройте!
Соседка некоторое время раздумывала, потом раздался лязг отпираемого замка. Выстрелила щеколда.
- Наталья Павловна, - Юля бочком протиснулась в открытую дверь. - Вот вы опасно придумали это, вот эту самодельную щеколду. Я смотрела "Службу спасения", так вот там постоянно вызволяют старушек из квартир, запертых на щеколды. А иногда и не успевают вызволить!
- Какая я тебе старушка? - огрызнулась Наталья Павловна. - Мне до пенсии еще год, если б ты знала, дурья башка!
Юля сжала в потной ручонке нож и притворила за собой дверь…
Сергей Самсонов
Точка невозврата
Останкино
Он живет, как будто получил с рождения божественное дозволение на свою бесподобность. В то время как другие жители "писательского" дома на углу Добролюбова и Руставели, 9/11 погружены в уныние, мало чем отличающееся от чувства окончательно проигранной жизни, мой сосед по комнате Татчук начисто лишен этого всеобщего ощущения безысходности.
Мы возвращаемся в общагу, мы поднимаемся на землю из Люциферовых хлевов московского метро: я - как всегда пришибленный и оглушенный поражением, он - как всегда обласканный удачей и с неизменной победительной улыбкой на устах. Я - ненавидящий азербайджанцев, русских, молдаван, евреев, таджиков, украинцев, негров и других землян, сорок тысяч которых ежедневно протекают по вестибюлям станции Дмитровская (с ее мраморной облицовкой цвета засохшего кровоподтека). И он - не замечающий всей этой шушеры в упор, проходящий насквозь, как будто он имеет дело только с голографическим изображением людского стада.
- Ну что ты дуешься? - вдруг говорит он, когда мы выходим из подземного перехода на Бутырскую улицу. - Как будто это я во всем виноват.
- Я так не считаю.
- Ну, как не считаешь, когда я вижу, что считаешь? Ну, скажи мне беспристрастно, разве виноват я в том, что в папке с твоим личным делом не оказалось ни одной твоей рукописи? Это, друг мой, судьба.
Значит, дело было так: координаторы одной литературной премии обратились к руководству нашего института с просьбой прислать им пару-тройку наиболее интересных рукописей. И все нужно было сделать буквально за считаные часы - выбрать и прислать, ибо сроки приемки романов и повестей уже заканчивались. Выбрали нас с Татчуком и еще одного студента. Отыскали личные дела, вот только моя несчастная папка оказалась пустой в отличие от татчуковской - набитой битком. Я опоздал… Проходит месяц, и сосед мой - в списке претендентов на всероссийское признание и кругленькую сумму.
К остановке подходит троллейбус маршрута 29К, и мы вбиваемся в переполненный швалью и мразью салон.
- Слушай, прекрати, - говорит он, брезгливо поводя плечами и расталкивая давящихся в троллейбусе людей. - Ну, хочешь, помогу тебе устроиться в "Профиль"? Пойдем завтра вместе, и я намекну, что лучше бы им было остановиться на твоей кандидатуре? - великодушно предлагает он.
- А что же ты сам? - говорю.
- Об этом можешь не беспокоиться. Устроюсь в "1-й архитектор бизнеса" - там и денег предлагают больше.
В то время как другие месяцами мыкаются в поисках работы, у него всегда есть выбор между четырьмя-пятью завидными предложениями. Достаточно ему переступить порог любой редакции, как женщины-начальницы тотчас же принимаются ссать кипятком. "Ах, какой милый мальчик!" Он наделен всем тем, что отвечает сексуальным интересам как юных девушек, так и зрелых матрон: чистой линией массивной нижней челюсти, кариатидами игриво выгибающихся бровей, глазами ангельской чистоты, мускулистыми кистями и прочими признаками доминирующего самца. Вы бы знали, с каким обожанием на него взирают снизу вверх все наши студентки, несомненно, изнывая от готовности отдаться ему.
Он нисколько не дорожит завоеванным рабочим местом и преступно пренебрегает порученными обязанностями. (Он ни разу не продержался в редакторском кресле больше трех-четырех недель, но всякий раз без всякого усилия находил себе работу, как если бы московские работодатели открывали все новые и новые вакансии специально для него.) За ним и в самом деле тянется как будто некий шлейф удачи, как за мифическим оленем, из-под копыт которого фонтанами бьют самоцветы: уже не раз моя причастность к его победительному ореолу приносила мне неплохую сезонную работенку.
Мы выходим на остановке "2-й Гончарный проезд". Книжный магазин с идиотским названием "Корешки", "Аптека" и "Оптика", идущие друг за другом по принципу созвучности названий, остаются у нас за спиной.
- Пойдем возьмем чего-нибудь пожрать, - говорит он, кивая на неоновую вывеску продуктового магазина, в котором молодые литераторы покупают жратву на завтрак и ужин (пачку крабовых палочек и пакет майонеза, с очень редким позволением себе какой-нибудь гадости вроде ливерной колбасы или глянцевитой, подозрительно-ненатурально розовой связки сосисок). Он берет триста граммов деликатесной ветчины, двести граммов голландского сыра, консервированные оливки и две бутылки чилийского красного вина.
- Тебе не кажется, - говорит он на выходе, - что мне пора бы написать новую повесть или хотя бы рассказ? Я давно ничего не сдавал, а весна уже не за горами. Сессия, зачет по писательскому мастерству. Я предпочел бы повесть, исполненную в стилистике Набокова. В соединении с магическим реализмом Маркеса. Интересно, ты бы потянул?
- А сексуальную откровенность Миллера, - не выдерживаю я, - туда же не завернуть?
- Нет, Миллер - это не то, - отвечает он, поколебавшись. - Интимные отношения показаны у него чересчур вульгарно. Я предпочел бы более изысканные постельные сцены, решенные полутонами. А "я вогнал ей по самое "не балуйся"" - это можешь оставить для своих рассказов. Это как раз твой уровень, - смеется он. - Уровень порнографических фантазий, которые ты не можешь воплотить в действительность.
Когда все это началось и почему все это происходит так? Нас в институте называют не иначе как "новошахтинскими близнецами" - в столицу приехали вместе и разве что только в сортир отправляемся по отдельности. Пребываем в смертельной зависимости друг от друга…
А вот и наше обиталище - какого-то бледно-морковного цвета и как будто покрытое копотью семиэтажное здание. Вы там, в своей далекой Америке, способны представить писательский дом, до отказа набитый растущими дарованиями? Нет, такое возможно только в России - специальный университет, в котором молодые люди обучаются составлять слова, специальное для них общежитие. Присутствие Останкинской телебашни неподалеку незримо, но странным образом ощущается; говорят, что магнитные волны, исходящие от отравленного останкинского шприца, порождают в душах окрестных жителей суицидальные настроения и воздействуют на обитателей нашего общежития подобно дудочке Крысолова, увлекающей непризнанного литературного гения в уютное небытие. Я считаю: полнейшая чушь, не в магнитных волнах тут дело.
А вот мы уже в нашей комнате. Допотопный, но исправный холодильник, свежие обои, плотные алые шторы (на восходе и закате становящиеся угрожающе багровыми на просвет), новые паркетные полы и даже вырезанные из журналов репродукции полотен Ван Гога и Босха на стенах, оставшиеся от прежних хозяев.
- Слушай, - говорит он, едва переступив порог и чутко принюхавшись к воздуху в комнате, - сколько раз я просил не курить в коридоре за дверью? Ты же знаешь - я не выношу. И все равно как будто делаешь нарочно.
- Да я все больше на лестнице, - отвечаю, - но другим же не запретишь? Как курили, так и курят в торце у окна.
- И другим бы тоже хорошо… Давай сопрем табличку "Не курить" из институтского сортира. Повесим у нас рядом с дверью. Давно мечтаю о такой табличке… Слушай, ты бы мог спереть ее свободно, у тебя всегда отлично получалось тырить всякую ерунду. Помнишь - как книги из школьной библиотеки? А я тебя тогда не сдал, пожалел. Зачем, подумал я, твою судьбу губить? Шутки шутками, но тогда бы ты на полном серьезе понес уголовную ответственность. Так что цени. А то кем бы ты был сейчас? Студентом элитного столичного вуза или харкающим кровью туберкулезником?.. А чему ты усмехаешься скептически? Что, срок давности истек? Теперь никто не привлечет тебя за прошлое и, значит, можно наконец вздохнуть свободно?.. Ну и дурак же ты был два года назад. Вот скажи мне: что тебя заставило?
- Тяга к прекрасному, - отвечаю серьезно. - Книжки я очень любил. Какой-то прямо чувственной любовью. Золотое тиснение, кожаный переплет, по странице рукой проведешь - и каждую буковку чувствуешь… как слепой азбуку Брайля.
- Чувственной любовью надо девушек любить, - усмехнулся он. - А если серьезно, то думаю, что тяга к преступлению у таких людей, как ты, в крови и обусловлена генетически. Ты - из низов, как, впрочем, и подавляющее большинство из тех, кто учился тогда с нами вместе. Нет, ну ты, конечно, молодец - не превратился в полное, законченное быдло, как многие из нашей тамошней-тогдашней гопоты.
Да, еще полгода назад он держал меня на этом крючке. Знал, в чем меня уличить - в детской шалости, за которую полагалось недетское воздаяние. Но разве в этом действительная причина моей всегдашней зависимости от него?..
Началось все три года назад. Мир облезлых "хрущоб", новошахтинской школы, мир свирепых, грубо тесанных лиц, любое из которых будто от рождения отмечено несомненной принадлежностью к миру воровства, насилия или, по крайней мере, беспросветно-тяглового шахтерского существования.
Мир отбросов, шпаны, немигающих глаз, что сызмальства по-бычьи приучены давить на чужака, мир безбожно незавидных участей - девять классов средней школы, горное училище, армия, шахта, пиво после смены, футбол на выходных или не слишком продолжительное членство в бандитской бригаде с неминуемо-скоропостижным пулевым отверстием в твердокаменном лбу.
И вот на этом многоногом пролетарском теле возникает будто бы болезненный нарыв - появляется мой нынешний сосед, Татчук, невесть откуда взявшийся пришелец с горделиво возносимой головой, ясноглазый и орлиноносый. Носитель оскорбительной инакости во всем - в одежде, по сравнению с которой добротные штаны и куртки окружающих превращались в отребья; в безупречно правильной, лишенной паразитов речи, в манере чуть брезгливо прикасаться ко всем чужим вещам и даже в идеально ровном, нерушимом проборе, на который он расчесывал свою густую жгучую шевелюру.
Всем, чего мне так катастрофически недоставало, он был наделен с избытком, и прежде всего редкостной отвагой, почти уродливым отсутствием трусости, с которым он отстаивал собственное "я". Ведь ему приходилось каждодневно, каждочасно отвечать за все, непрерывно выдерживая ненавидящие взгляды и убогие в своем однообразии издевки ("фу, жеманный!", "педик"), и он отвечал - неизменным смехом постороннего, той улыбкой, за которую хотелось ударить, таким превосходством, таким сознанием своей неотразимости и правоты она дышала.
Он говорил о том, что большинство людей подобно рыбам, которые способны обитать лишь в специально отведенном им слое воды, и вздумай они однажды рвануться глубже или выше, покинув пределы предусмотренной зоны, им тотчас разорвет кишки.
Едва он появился, как тут же для меня забрезжила надежда переместиться в высшие слои и избежать при этом неминуемой погибели. Забрезжила возможность дружбы с ним, способным перемещаться по вертикали свободно, и было в этом что-то от влюбленности - как в старшего брата, который всегда защитит, осенит тебя своим бесстрашием… и о, чудо! все вышло так, как я и ждать не смел: он пошел мне навстречу, мы сблизились, и вот он уже говорил мне, как это ужасно - быть заурядностью, и что мы с ним, конечно, не такие, чтоб смириться с прозябанием в этом городишке. И я верил в него, как древние аргонавты в специально приглашенного любимца богов, чье единственное назначение на корабле заключалось в привлечении удачи.
Тихий вечер в общаге. Вдруг из соседней с нами комнаты - вопли, причитания, звон тарелок, затем истерический плач. Срываемся с места, предвкушая спектакль. В 620-й, где живут Самохин с Зюскиндом, Зюскинд поднял бунт. (У Самохина вечно компания, пьянка, девицы, а сосед его Зюскинд - забитый и угрюмый нелюдим.)
- Хватит мной… хватит! - Зюскинд с перекошенным лицом вопит, по-поросячьи взвизгивая и колошматя тарелки. - Напились моей крови, вампиры! Чуть что - сразу Зюскин, кто у нас персонаж Достоевского, кто у нас Смердяков? - Да, конечно же, Зюскин! Телевизор свой врубят - Зюскин, смотри, болей за наш "Локомотив", а я ваш футбол ненавижу! Смеетесь надо мной - приехал человек из Пензы в почти сорок лет писателем становиться. Признать талант, который уже признан, не трудно, а вы попробуйте поверить в мой талант! И запомните мою фамилию: я Зюскин, а не Зюскинд! Роман! Сергеевич! Зюскин!..
- Утю-тю-тю, вон как мы запищали, - с изумлением молвил Самохин, делая возроптавшему Зюскинду козу и собираясь потрепать его за мягкий безвольный подбородок.