После этого Филипп не мог не дать бродяге фунтовую монету. Возможно, он получит что-то взамен.
- Как вас зовут?
Ответ был уклончивым:
- Все зовут меня Джоли.
- Вы всегда здесь?
- Здесь и на Сизарии, - он произнес так: "Си-са-рии", - и там до Илберт-стрит.
- Вы когда-нибудь видели, чтобы из того дома выходила девушка?
- Девчушка с седыми волосами?
Филиппу показалось странным такое описание, но он кивнул.
Старик прекратил жевать.
- Вы ведь не легавый?
- Я? Конечно, нет.
- Вот что я тебе скажу, начальник. Она сейчас дома. Она пришла десять минут назад.
Ничуть не стыдясь, старик протянул руку. Филипп не знал, верить бродяге или нет, но дал ему еще фунт. Проблеск надежды - вдруг дверь опять открыта - вскоре угас, но когда Филипп нагнулся, чтобы посмотреть в окно подвала, то заметил, что ставни слегка приоткрыты. Можно перелезть через невысокую штукатуренную стену, служившую лестнице балюстрадой, присесть на корточки и заглянуть в ее комнату. От предвкушения вида ее комнаты после двух недель воздержания - за исключением снов, тех снов - сердце Филиппа стало биться быстрее, он почувствовал, как кровь стучит в венах. Комната была пуста. На плетеном стуле висело серебряное платье Сенты и пара сиреневых колготок, поношенных, ненужных, нестираных - это было видно по тому, что они до сих пор хранили контуры ее ног и стоп. На постели по-прежнему были фиолетовые простыни и наволочки.
Филипп не стал стучать в дверь. Старик следил за ним, ухмылялся, хотя и не злорадствовал. Филипп попрощался: сказал "до встречи", несмотря на то, что не был уверен, увидится ли с ним снова. Он ехал домой, говорил себе, что не нужно возвращаться, что он справится, что нужно думать о жизни без нее, не сдаваться. Но в свою комнату он поднялся, еле волоча ноги, и, прислонив стул к двери, вынул из платяного шкафа Флору. Ее лицо, завитые волосы, отстраненная улыбка и гипнотизирующие глаза больше не напоминали ему Сенту. Он почувствовал что-то новое и чуждое. Ему хотелось сломать статую, ударить ее молотком, разбить вдребезги - и растоптать осколки, измельчить их в пыль. Для человека, который ненавидит насилие в любых проявлениях, это было постыдное желание. Филипп просто спрятал Флору обратно в шкаф. Потом, лежа на постели лицом вниз, он почувствовал, как его охватывают мучительные рыдания без слез. Он плакал - а глаза оставались сухими - в подушку, зарывшись в нее на случай, если мать войдет в комнату.
Только во второй половине дня в воскресенье Филипп распрощался с надеждами. Приехала Фи: она договорилась с Кристин, что та после обеда сделает ей прическу. И Черил была дома - Филипп видел ее впервые после возвращения из Корнуолла. Но сестра не задержалась надолго. Съев или, скорее, поклевав обед, приготовленный матерью (лучше, чем обычно: фаршированная жареная курица, картофельное пюре из порошка и действительно свежие бобы), она встала из-за стола и минут через пять ушла из дома. В те несколько минут, что они были одни, Черил попросила Филиппа одолжить ей пять фунтов. Пришлось отказать: у него не было пяти фунтов. Еще Филипп сказал, может и напрасно, что Черил не стоит рассчитывать на деньги и в воскресенье. Он сел за стол, где напротив него стояло стеклянное блюдце с двумя дольками консервированных персиков, и подумал: я больше никогда не увижу Сенту, все… все кончено, конец, всему конец. Больше всего пугало то, что он не мог себе представить, как переживет еще одну неделю. Наступит ли следующее воскресенье, будет ли он жив, выдержит ли? Переживет ли пытку еще одной такой неделей?
Когда вся посуда была уже перемыта, Кристин и Фи заняли кухню. Кристин никогда не брала с дочерей денег за прическу, но позволяла заплатить за использованные средства. Теперь они с Фи спорили, сколько Фи должна заплатить.
- Да, но, дорогая, ты нам купила эту прекрасную ветчину, и клубнику, и сливки, а я вернула тебе деньги только за хлеб, - говорила Кристин.
- Мам, клубника - это подарок, это для меня удовольствие, ты же знаешь.
- А делать тебе мелирование, дорогая, - это удовольствие для меня.
- Давай тогда так: назови мне цену краски, я еще хочу кондиционер, его тоже можешь посчитать, и еще мусс, которым ты пользуешься, и вычти, сколько хочешь, за ветчину, она стоит фунт двадцать два, а я заплачу тебе, что останется.
Филипп сидел в гостиной, держа Харди на коленях и уставившись в "Санди Экспресс". Он не читал, а просто делал вид, что читает. Кристин вошла в комнату с банкой из-под чая, где она держала мелкие деньги.
- Знаешь, я готова поклясться, что здесь было не меньше семи с половиной фунтов до того, как я уехала, а сейчас только тридцать пенсов.
- Я не устраивал налетов, - ответил Филипп.
- Жаль, что я не заглянула в нее в среду. Я до сих пор думаю, может, это случилось вчера днем, пока тебя не было, а я вышла погулять с Харди вокруг квартала и оставила дверь незапертой. Я, конечно, знаю, что нужно дверь запирать, но по-прежнему считаю, что у нас славный район. Меня не было всего десять минут, но, знаешь, этого достаточно, чтобы кто-то вошел, быстро все осмотрел и что-нибудь взял. Думаю, это был какой-нибудь несчастный, без гроша в кармане, доведенный до отчаяния человек. Я могу только посочувствовать… Мы здесь для милости Господней, я всегда так говорю.
Филиппу казалось, что он прекрасно знает, кто может быть этим доведенным до отчаяния несчастным бедняком без гроша в кармане. Кража состоялась как раз перед обедом, а не вчера. Когда-то он встревожился бы, почувствовал бы, что должен что-нибудь предпринять, по крайней мере рассказал бы Кристин то, что знает. Но теперь он не беспокоился ни о ком, кроме себя. И все же опустошил свои карманы и отдал всю мелочь матери. Он на секунду подумал, где сейчас Черил, в какие дела она втянута с теми семью с половиной фунтами. Что можно купить на эту жалкую сумму? Ни героина, ни травки, ни крэка. Бутылку виски? Да, вполне. Что-то вроде растворителя? Но он не мог себе представить, чтобы сестра нюхала клей.
Волосы Фи, когда все было готово, представляли собой каску из раздутого мерцающего меда со светлыми полосками. Даже Филипп, который мало что понимал в этих вещах, знал, что мать до сих пор продолжает делать прически, которые были модными в ее молодости. Она даже обращалась к ним по именам ("Итальянец", "Улей"), как будто эти названия были вечными и их понимали все поколения, а не только те, чья молодость пришлась на шестидесятые. Фи выглядела довольной. Если она и подозревала Черил в краже содержимого банки, то Филиппу ничего об этом не сказала.
Когда Фи уехала, Кристин начала складывать в сумку вещи, необходимые ей для завивки волос той женщине, которая не могла выходить из дома. Между делом Кристин рассказывала Филиппу, как ее мать делала химическую завивку в двадцатые годы, как волосы накручивали на железки в электрическом аппарате и сушили локонами, как женщины сидели весь день, прикованные к этому устройству, как к духовке. Ему было жаль, что Кристин уходит, ему не хотелось оставаться наедине с собой и своими мыслями. Это глупо, это выглядело так, как когда он был маленьким и не хотел, чтобы мама уходила, хотя всегда кто-то оставался за ним приглядывать.
Еще месяц назад Филипп вздыхал с облегчением, когда мать говорила, что уходит. Меньше года назад он очень хотел, чтобы она вышла замуж за Арнэма. Он спросил Кристин и сам удивился своему вопросу (мать, будучи странно тактичной, никогда не спрашивала его об этом):
- Когда вернешься?
Кристин посмотрела на него в изумлении:
- Филипп, я не знаю. Это займет часа три. Постараюсь все сделать хорошо для милой старушки.
Он больше ничего не сказал, пошел к себе, наверх. Как только он переступил порог комнаты, в дверь позвонили. Кристин открыла почти сразу же. Она, наверное, уже стояла у двери, собираясь уходить.
- А, здравствуй, дорогая. Как у тебя дела? Ты к Черил?
Ответа не было слышно. Если он ничего не услышал, не увидел, то как же он догадался? Он же не спускался по лестнице, затаив дыхание и стиснув руки!
Мать объясняла:
- Черил нет дома, но она скоро вернется. Мне самой уже пора уходить, и… о, боже, я уже опаздываю. Может, войдешь и подождешь Черил здесь?
Филипп спустился. К тому моменту Сента уже вошла и стояла в коридоре. Никто не проронил ни слова, они смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Если Кристин это и показалось странным, она не подала виду - просто вышла и закрыла за собой дверь.
Филипп молча приблизился к Сенте. Она тоже сделала шаг ему навстречу, и они бросились в объятия друг друга.
Обнимая ее, ощущая ее запах, наслаждаясь вкусом ее мягких, влажных и соленых губ, чувствуя давление ее груди, он на минуту подумал, что может упасть в обморок от восторга. Но вместо этого ощутил прилив сил и энергии, какое-то внезапное невероятное удовлетворение. Взял Сенту на руки и поднял ее. Но на полпути вверх по лестнице она стала сопротивляться, вырвалась и побежала в его комнату.
Они лежали в его постели - как в самый первый раз. Они никогда не занимались любовью так великолепно, получая такое бесконечное удовольствие, - ни в первый раз, ни даже в ее комнате в подвале, купаясь в роскоши исполнения всех прихотей. И вот они лежат рядом, и Филипп словно купается в нежности к Сенте. Упрекнуть ее в чем-то невозможно. Ужасные поездки на Тарзус-стрит и то, как он колотил в дверь, как вглядывался в окна, пытался дозвониться, - все это теперь похоже на сон, очень отчетливый и реальный, не исчезающий еще какое-то время после пробуждения, тревожащий тебя, а потом постепенно забывающийся.
- Я люблю тебя, Сента, - сказал Филипп, - я люблю тебя. Я действительно люблю тебя.
Сента повернулась к нему и улыбнулась. Провела своим маленьким пальчиком с ногтем молочного цвета по его щеке вниз, к уголку рта:
- Я люблю тебя, Филипп.
- Замечательно, что ты пришла. Это самое замечательное, что ты могла сделать.
- Только так и можно было поступить.
- Знаешь, я встречался с Ритой и Майком Джейкопо.
Сента была невозмутима.
- Они передали мне твое письмо, - сказала она и обвилась вокруг него так, чтобы тела полностью соприкоснулись. В каком-то смысле это был еще один половой акт: Сента будто стремилась слиться с Филиппом в единое целое. - Я ничего им не сказала. Да и с чего бы? Они мне никто. К тому же они снова уехали.
- Уехали?
- Они ездят по разным конкурсам бальных танцев. Они так и познакомились. Недавно завоевали какой-то серебряный кубок.
Ее легкое хихиканье вызвало у него ответный смех.
- Ах, Сента, Сента! Мне хочется повторять твое имя снова и снова. Сента, Сента. Знаешь, так странно - будто ты и не оставляла меня. В то же время я словно только сейчас начинаю осознавать, что ты вернулась, и мне хочется смеяться и кричать от счастья.
Когда она заговорила, он почувствовал ее дыхание на своей коже.
- Извини меня, Филипп. Ты простишь меня?
- Мне нечего прощать.
Голова Сенты лежала у него на груди. Он посмотрел на макушку и увидел, что рыжие корни волос покрашены в серебристый свет. На мгновение что-то холодное прикоснулось к его счастью, и совершенно некстати пришла мысль: ей было хорошо без меня, она занималась своими делами, красила волосы. Ходила на какую-то вечеринку…
Сента подняла голову и посмотрела на него:
- Не будем сегодня говорить о том, что мы сделаем друг для друга. Мы ничего не испортим, просто обсудим все завтра.
Фантазировать было не в характере Филиппа. Он никогда, занимаясь любовью с одной девушкой, не представлял себе другую, более красивую и сексуальную, никогда, лежа ночью в постели, не вызывал в уме образы обнаженных женщин в фантастических позах, которыми он наслаждается в выдуманной непристойной обстановке. Он никогда не представлял себя ни успешным богатым и влиятельным человеком, у которого роскошный дом и большая быстрая машина, ни искушенным путешественником, исколесившим весь мир, ни финансистом, ни промышленным магнатом. Воображение никогда не заводило его дальше ковра напротив стола директора-распорядителя "Розберри Лон", стоя на котором он принимал поздравления и новости, касающиеся своего стремительного продвижения по службе. У него было обостренное чувство настоящего, реальности.
Выдумать что-то и доставить Сенте удовольствие (вот ведь что предстояло сделать) - задача непосильная. Первую неделю после примирения Филипп все время чувствовал необходимость что-то придумывать. Он ощущал этот тяжелый груз, даже когда был всем доволен, когда, к примеру, был с Сентой на Тарзус-стрит и в этот абсолютный покой, предполагающий абсолютную беспечность, вторгалась безмолвная, смотрящая в упор опасность. Она и вправду смотрела на него, она действительно казалась живым существом, проникавшим в его сознание в самый неподходящий момент, и как будто стояла над ним, скрестив руки и угрожая.
Поступок, который Филипп должен совершить, пусть и на словах, невозможно больше откладывать. Нельзя уходить от него, надо придать ему какую-то форму, придумать сценарий с двумя актерами: один - это он сам, а другой - жертва.
- Нам действительно нужно доказать свою любовь, Филипп. Мучений в разлуке недостаточно: это происходит со всеми обыкновенными людьми. - Сента всегда настаивала на том, что они не обыкновенные люди, а чуть ли не боги. - Мы должны доказать друг другу, что готовы преступить обычные человеческие законы. Даже больше: доказать, что ни во что их не ставим, что они просто-напросто для нас не важны.
Сента много размышляла в одиночестве и решила, что они с Филиппом - реинкарнация какой-то известной пары влюбленных из прошлого. Какой именно пары, она пока не поняла, или, как она говорила, истина еще не открылась ей. А еще за время, что они были в разрыве, Сента ходила на прослушивания и получила роль в авангардной театральной постановке. Роль незначительная, меньше двадцати реплик, но на самом деле не такая уж второстепенная, ведь женщина, которую ей предстоит играть, в конце концов оказывается тайным агентом, которого на протяжении пятнадцати сюрреальных сцен пьесы разыскивают все остальные герои.
Филипп ощущал тревогу, что на этой стадии их отношений было явно излишним. Ему просто хотелось радоваться вновь обретенной любви, быть может, строить разумные, осмысленные планы на будущее, думать о возможной свадьбе. Стремился ли он и в самом деле жениться? В этом он был не вполне уверен, но знал, что нет другой женщины, которую он мечтал бы видеть своей женой. А Сента ставила его в очень неловкое положение, когда просила вспомнить, кем он был в прошлой жизни: Александром Македонским, святым Антонием или Данте. К тому же Филипп все-таки недопонимал: роль в авангардной постановке - это вымысел или реальность.
Вымысел, он почти уверен. То, что Сента нередко говорит о себе правду, еще не значит, что она честна всегда, он уже удостоверился в этом. Самой большой ее фантазией было то, с чем ему предстоит теперь совладать, и Филипп изо дня в день откладывал свой ход в этой довольно неприятной и глупой игре. И чем дальше он медлил, тем больше думал об этом, тем противнее ему становилось. Убийство - это так чудовищно, это, несомненно, худший поступок из всех, какие человек может совершить, - потому-то Сента и твердит об убийстве - так что даже просто говорить, что ты совершил его, пусть это и вымысел на самом деле, неправильно и безнравственно. Филипп едва ли осознавал, что именно вкладывает в эти слова, но собственное отношение к убийству было для него однозначным.
Станет ли нормальный здравомыслящий мужчина говорить женщине, что кого-то убил, заявлять, что это его рук дело, в то время как на самом деле он совершенно невиновен? И, если на то пошло, может ли человек, признавшийся в убийстве, быть невиновным? Филипп понимал, что должен суметь убедить Сенту в том, что именно эта ее фантазия - глупость, что о ней и думать не стоит. Если они любят друг друга так сильно, то должны уметь говорить о чем угодно и все друг другу объяснить. Ошибка, думал Филипп, здесь общая. Он знал, что он не бог, но, когда возражал, Сента отвечала так: ты поймешь, бог ты или нет, только со временем, когда тебе будет объявлена правда.
- Мы Арес и Афродита, - говорила она, - эти древние боги не умерли, когда появилось христианство. Они лишь спрятались и время от времени возрождаются в избранных. Мы с тобой как раз избранные, Филипп. Мне открылось это во вчерашнем сне, где мы с тобой стояли в слепящем свете на оси земного шара, одетые в белое…
Филипп не был уверен, что знает, кто такие эти Арес и Афродита, хотя и предполагал, что они существуют только в человеческом воображении. Может, в воображении таких девушек, как Сента? Она объяснила ему, что эти боги (их также называют Марсом и Венерой, сказала Сента, что несколько прояснило ситуацию) многих смертных лишили жизни, мало беспокоясь об убийствах тех, кто когда-то оскорбил их или помешал самим фактом своего существования. Филипп силился припомнить кого-либо, кто обидел его или тем более досадил ему своим существованием, и не мог. Когда-то, не так давно, в эту категорию попал бы Джерард Арнэм, но теперь сама мысль о том, чтобы причинить ему вред, казалась Филиппу невероятной.
В понедельник - то есть больше чем через неделю после того, как Сента вернулась к нему, - Филипп решил, что, какими бы ни были последствия и нравственные мучения, он не может больше откладывать этот важный шаг. Стоит его предпринять - и всем трудностям конец. Сента увидит, что он доказал своею любовь, сама сыграет в такую же игру, чтобы доказать свои чувства, а когда все будет позади, они смогут наслаждаться друг другом, и светлыми итогом станет общий дом, помолвка и даже свадьба. Филипп успокаивал себя: истинная сила любви вскоре избавит Сенту от необходимости все время фантазировать. Эта замечательная мысль пришла к нему легко, без каких бы то ни было усилий.
День выдался на редкость свободный. По дороге на работу Филипп купил несколько утренних газет. Возвращаясь из Уэмбли после осмотра отремонтированных квартир, он купил еще вечернюю газету. Первая кипа оказалась бесполезной. Спустя год журналисты вернулись к делу Ребекки Нив. Тело так и не нашли, и теперь отец и сестра пропавшей вместе учреждали что-то под названием "Фонд Ребекки Нив". Они просили делать пожертвования: из собранных средств будет финансироваться центр, в котором женщинам станут преподавать самооборону и боевые искусства. На фотографии Ребекка была в том самом зеленом вельветовом спортивном костюме, в котором ушла из дома в последний день. Условное изображение этого костюма будет эмблемой фонда.
В "Ивнинг Стэндард" напечатали материал о судьбе Ребекки и двух других девушек, пропавших без вести за последний год. Кроме того, в газете была короткая заметка, которая оказалась как раз тем, что Филипп искал. Он прочитал ее, сидя в машине на парковке торгового центра на Брент-Кросс, куда заехал, чтобы купить Сенте вина, клубники и шоколадных конфет.
"На участке сноса здания в Кенсал-Райз, северо-западный Лондон, найдено тело мужчины, опознанного как Джон Сидней Крусифер, шестидесяти двух лет, бродяги, без постоянного места жительства. Полиция рассматривает версию убийства".