Так это правда, решил он. Она прочитала записи и заключила, что нашла подходящего человека, чтобы помочь ей умереть. Вот почему она пристала к нему, липла, как испуганный ребенок, затащила в свою комнату, а сейчас дала понять, что ждет того, что должно случиться. Но самоубийцы любят оставлять записи происходящего. Где-то здесь в комнате должна находиться видеокамера, записывающая их разговор. Или у нее есть друг, сообщник, который фотографирует их сквозь эту стеклянную дверь как раз в это мгновение. Поэтому-то она и не зашторилась.
- Тебя, что ли, беспокоит, что я занавеску не закрыла? - спросила она, видя, что он напряженно смотрит на стеклянную дверь. - Я понимаю, почему ты хочешь, чтобы я сделала это, но я не буду, ладно? Я хочу смотреть вон на те высокие дома. Видишь, красные огоньки блестят сверху? Это чтобы самолеты и подобные штуки не разбивались о них, но тебе не кажется, что от этих огоньков дома выглядят так, будто они живые? Как будто они дышат и все такое?
Глядя на отдаленные небоскребы за спиной у девушки, Кавасима начал ощущать легкую боль в животе. Она улыбается, и ее влажные глаза блестят, отражая свет ночника. "Скорее всего, она так и умрет с чокнутой счастливой улыбочкой", - с отвращением думал он. Он увидит ее, обливающуюся кровью и экстатически шепчущую: "Еще! Еще!", в то время как он наносит удары по ее шее, запястьям и животу. Он для нее только орудие, не более того.
"Что с этим парнем? - думала Тиаки. - Я делаю все, чтобы он мог расслабиться, а он только напрягается все больше и больше. Насколько же трудно мне будет исполнить свою работу? Может, у него никогда раньше не было женщины. Может, если я положу ему руку вон сюда, его охватит такая дрожь, что кровь потечет у него из носу. Я должна набраться терпения и мягко направить его. Сначала я расскажу ему про свое половое влечение. Парням обычно нравится, когда я говорю об этом".
- Знаешь, я такой человек, что, когда у меня исчезает половое влечение - ну, временами, - я чувствую себя по-настоящему незащищенной. - начала она. Она приподняла угол одеяла и положила руку Кавасимы на простыню. - Почувствуй это. Ты можешь сказать, что это? Шелк. Я купила эти простыни два года назад. Проведи по ней рукой. Не похоже на шелк из Кореи или с Тайваня, который ты покупаешь в универмагах, верно? Даже дешевый шелк мягок на ощупь, но этот совсем другой. Он как молоко, ну или вроде того, только сухой. Представь себе, что я лежу на нем, и ты на меня смотришь, и этот шелк мокрый от… - ну, от всего, что полагается, сам понимаешь… Подумай, как это будет. Я никому раньше не позволяла спать на этих простынях.
Слушая девушку и глядя на ее лицо, Кавасима испытал знакомый ему, совершенно особенный страх. Страх, что им манипулируют какие-то посторонние силы. Он вспомнил ужасную историю, которую мать обычно рассказывала ему, предварительно побив. Ему было, когда это началось, года четыре или пять, он едва способен был понимать смысл ее слов. Но она повторяла ему эту историю много раз и позднее, всякий раз, когда, избивая его, ей не удавалось добиться страстно желаемого результата - его слез.
"Ты странный ребенок, - говорила она, - и когда ты вырастешь, ты будешь сумасшедшим придурком. Я знаю это, потому что у меня был такой одноклассник, и я его навещала в психушке. Он находился в маленькой узенькой комнатке без окон, и все, что он делал целыми днями - это стоял, прижав ухо к стене, слушая голос, который он один мог слышать, смеясь или плача. Когда он учился со мной в одном классе, что бы ни попросили сделать этого лунатика, он делал ровно наоборот. Если его просили заткнуться, он начинал тараторить как сумасшедший, если ему говорили поесть, он закрывая рот и так сжимал зубы, что ничем было не открыть. Упрямый и непослушный, как ты. Подожди-ка, однажды ты окажешься в маленькой камере без окон, слушая голоса из стены, как мой одноклассник.
Он изгибал шею в одну сторону, чтобы слушать свои голоса, и в конце концов не смог ее выпрямить, и ему пришлось так и разгуливать: подбородок прижат к плечу, одно ухо торчит спереди".
Годы спустя Кавасима слышал про эту душевную болезнь. Людей, похожих по поведению на того человека, которого описывала ему мать, называют шизофрениками. Один из симптомов шизофрении - ощущение, что кто-то или что-то манипулирует вами, заставляя делать некие вещи против собственной воли.
"Я не собирался убивать ее, офицер. Это помимо меня произошло. Девушка ранила себя в ногу, а потом она упросила меня убить ее. Она лежала нагая на кровати, и, когда я воткнул нож ей в живот, она была совершенно счастлива и умерла с улыбкой на лице".
"Представь себе, что ты говоришь что-нибудь в этом роде, - подумал Кавасима. - Они точно признают меня придурком. Хотя если кто-то мной и манипулирует, то это точно не эта девушка. Она только служанка, рабыня. Случайно выбранная суицидально-эротическая маньячка, посланная кем-то, кто хочет, чтобы я обезумел. Я хочу, чтобы она вопила, плакала, молила о пощаде - а поглядите-ка на нее: сидит здесь с затуманенным взором и улыбается, как маска из комедии, воображая, как я ее зарежу. В глазах ее похоть, и она тарахтит так, будто это счастливейший момент в ее жизни".
- Подумай, - говорила она, - сначала ты потрогаешь такую простыню. А потом потрогаешь мою кожу. - Она положила его руку на левое бедро, то. на котором не было повязки. - Никто не делал этого раньше.
"А вот это правда, - подумала она. - Никто еще не трогал эти простыни - ни Ясияки или Ятака, ни Ацуси или Хицао, или Кадзуки, или кто-то другой. Насладиться прикосновением к ним, а потом прикосновением к моему телу - это совершенно особое чувство. А главное, что я скажу тебе, господин такой-то - ничего страшного, если ты испачкаешь все мои новенькие простыни своей спермой.
Спермой, - повторила она и почувствовала, как улыбка исчезла с ее губ. - Интересно, какая у него будет физиономия, когда он кончит? Не такая, как у других? А какая? "Возьми это в рот" - так говорил Сама-знаешь-кто. "Мы же не хотим, чтобы ты забеременела, Тиаки". Сама-знаешь-кто заставлял меня брать это в рот, и сразу же вслед за тем он кончал, и все это выплескивалось. Но этот мужчина другой. Другой ли? Он помог мне в ванной и ждал меня на холоде. Потому-то я думаю, что могу сделать все, что он захочет, позволить ему совершить со мной все что угодно, даже облизывать меня, если ему это нравится. Он оближет меня, а потом я возьму в рот. Возьму в рот. И это выльется. Может быть, я влюбляюсь. Потому что даже когда я кусала его за палец, он не делал мне ничего, только шептал тихонько на ушко, и потому, что он стоял на этом жутком холоде и ждал меня. Влюбляюсь в него. Потому что он ничего не делает. И не пытается ничего сделать. Он не такой, как Сама-знаешь-кто, совсем не такой. Сама-знаешь-кто: "Возьми в рот, Тиаки. Возьми в рот, Тиаки. Возьми в рот"".
Девушка все еще держала Кавасиму за руку, но уже перестала двигать туда-сюда бедрами. Она как будто хотела что-то сказать, но прикусила язык и будто сглотнула слова. Она опустила взгляд на свою руку, державшую его за ладонь, потом расплела пальцы и отдернула. Она поднесла пальцы к верхней губе, как будто нюхая их, и закрыла глаза. Ее губы задвигались, как будто она шептала что-то собственной руке. Когда Кавасима мягко отнял свою руку от ее бедра, она открыла глаза и сурово поглядела на него.
Тиаки знала, что она на грани, что она в любую минуту может сорваться. Глядя на свое бедро, отвергнутое гостем, она почувствовала, как нарастает ее гнев. "Да он такой же, как все они", - сказала она себе. Но в каком отношении такой же? И кого она имела в виду под "всеми ими"? Эти вопросы вставали перед ней, но у нее не было энергии и воли отвечать на них сейчас. Она как будто видела гнев - единственную вещь, которую не могла пережить, против которой была бессильна. Как будто она видела, как ярость пенится и ползет от пальцев ее рук и ног к сердцу и мозгу. Хотя зачем это надо, спрашивала она себя, и на глазах ее проступали слезы. Зачем нужен этот глупый поток гнева? Были времена, когда, медленно доходя до роковой черты, он наконец рвался, как резиновая лента, а бывало, что все происходило без предупреждения, как сейчас, как будто нити, сковывающие поток гнева, обрезали ножом.
"Всегда происходит что-то ужасное, когда я в таком состоянии, - думала она. - А когда все заканчивается, я чувствую себя настолько больной, что хочу умереть. Ненавижу это. Ненавижу, но мне никогда не хватало сил, чтобы это остановить, а это, может быть, как раз то, что мне действительно нужно. В гневе я хочу разрушить все, что вижу, - и людей, и вещи, и себя саму, сжечь все до основания. Но зачем подобное нужно людям? Тогда, в начальной школе, в комнате, где хранились снаряды, наедине с молоденьким учителем физкультуры… я задрала юбку, взяла его за руку и попыталась засунуть ее себе под белье. Я думала, что всем взрослым мужчинам это нравится, что я делаю ему приятное. А он отдернул руку. Тогда меня охватил гнев, и я стала вопить так, будто горю в огне, а когда учитель взял меня за руку и сказал: "Я понимаю, ты просто хочешь дружить со мной?", я покусала ему руку до крови. Так и с этим человеком, - решила Тиаки и снова на него взглянула. - Я знаю, что он сейчас рассердит меня. Рано или поздно он сделает что-то, что сорвет меня с тормозов. Попытается он поцеловать меня, или убежать прочь, или облизать, или ударить, или стать на колени и просить о прощении - кончится тем, что я разъярюсь, как это было всегда, раньше или позже, со всеми остальными.
Ненавижу это, - думала она, - ненавижу то, что всегда должно случиться".
Она снова закрыла глаза, представив, как шла с этим человеком рука об руку, сидела с ним в такси, а вокруг них светились огни небоскребов. Она помнила, каким холодным было прикосновение его руки, и это воспоминание немного ее остудило. "Я не хочу делать это снова, - думала она, молча мусоля эти слова во рту. - Не хочу так больше с ним гулять".
- Пойду сделаю суп, - сказала она, встала и пошла на кухню.
Она чувствовала, каким взглядом провожает ее, проходящую через комнату, этот человек. "Наверное, он по-настоящему разочарован, - думала она. - Я так ничего и не позволила ему, и это его обескуражило. А что я буду делать, если он скажет, что уходит?"
Эта мысль испугала ее, и она решила подсыпать в суп немного ксалкиона.
* * *
- Не многовато ли я положила карри? Извини! Не слишком острый получился?
- Нет, хороший суп, - сказал Кавасима, вытирая рот платком.
Он съел тарелку супа до последней капельки и умял две булочки. В конце концов, он ничего не ел после того сандвича в аэропорту Ханеда, когда вчера вечером покупал там сумку. Он чувствовал, как его тело согрелось изнутри, и в этом тепле расплавилась часть напряжения.
Тиаки с удовлетворением посмотрела на пустую супницу и отнесла ее в раковину. Она включила горячую воду и улучила момент, чтобы проверить содержимое бутылочки для специй на полочке. Она была все еще наполовину полна. На ярлыке значилось "тимьян", на самом же деле здесь был бело-голубой порошок из измельченных таблеток ксалкиона. Продавец из того магазинчика у станции "Сибуя" так посоветовал ей прятать снадобье. В суп мужчине она подмешала примерно две таблетки. Поэтому ей пришлось добавить карри, чтобы он не заметил, что ксалкион такой горький, однако она опасалась - вдруг он все же почувствует его вкус? Но мужчина опрокинул все в один присест, как голодный волк, да еще и две булочки с маслом, и ничего не заподозрил. Должно быть, чертовски голоден. Ел он молча, на переносице его выступил пот.
Был случай, она подсыпала Кадзуки в еду чайную ложку порошка - три таблетки, но Кадзуки регулярно принимал ксалкион. Она не считает, что этот человек - постоянный потребитель снадобья. Ему хватит двух таблеток, чтобы через полчаса отключиться, как слон, которому ввели снотворное, и спать как убитый около часа. И одной таблетки хватило бы, но часто ксалкион перед тем, как усыпить мужчину, стимулирует его сексуальное влечение. Тиаки представляла, как этот мужчина возбудится и с выпученными глазами поползет к ней, и думала: "Если он прыгнет на меня прямо сейчас, это только пробудит те ужасные воспоминания. А пока он спит, он весь принадлежит мне. Он не проснется, даже если ему отрезать пальцы".
Кавасима устал. Глядя на спину девушки, моющей посуду, он удивлялся тому, почему ее настроение так быстро изменилось. Будет ли она соблазнять его снова, когда домоет посуду? Или идея быть зарезанной испугала ее? Перед тем как готовить суп, она и в самом деле посмотрела на него со злостью. Из-за чего это?
Он замучился от этих умственных упражнений и с тоской подумал о своей постели в отеле "Акасака Принц". Он бы вызвал массажистку лет под сорок и забыл бы обо всех этих огорчениях. Согласно плану, он как раз сейчас закончил бы уничтожение улик и вернулся бы к себе в номер. Кавасима гадал о том, каковы были бы его чувства; и ему захотелось перечитать свои записи. Они были на дне его сумки.
Девушка дотошно помыла супницу, пользуясь только очень горячей водой без мыла, отскребая осадок. Она осмотрела супницу на свет, и, заметив маленькое пятнышко, начинала мыть ее сначала. Закончив наконец с супницей, она возобновила ту же самую процедуру с кастрюлей. Кавасима изучил взглядом комнату и заметил, что здесь не так-то много бумажного и прочего мусора. Никаких недопрочитанных газет или журналов, открытых баночек с чипсами или коробочек с шоколадом, скомканных тряпочек, фруктовых очистков. Косметические принадлежности на столике расставлены в идеальном порядке, как фигуры на шахматной доске, маленькие баночки и бутылочки сгруппированы по размерам и форме. Кушетка и шкафчик для аудиокассет расположены на одинаковом расстоянии с точностью до сантиметра, отметил он, от кофейного столика, разделявшего их. На книжных полках не было ничего постороннего. Стеллажи не были забиты письмами, почтовыми открытками, пузырьками с таблетками, бумажниками, записными книжками, кредитными картами, буклетами и монетками. Вся эта мелочь хранилась за пределами кухни, в стоящих стопкой прозрачных пакетиках из магазина. Самого его посадили за обеденный стол на двоих, его поверхность была вычищена до такого блеска, что Кавасима мог видеть отражение своего лица. Жилье напоминает квартиру из рекламного буклета по продаже недвижимости. Безупречно и безжизненно. Единственное исключение - угол кровати, на котором они сейчас сидели. Одеяло отогнуто, видны помятые простыни, и тени от этих морщин лежат неравномерными, кривыми полосами на блестящем шелке. Как округлые холмы в какой-нибудь неизведанной стране или рубцы, нанесенные яростными ударами, на чьих-то нежных плечах и груди. Кавасима вспомнил удушающую тревогу, которую испытал, сидя рядом с девушкой, и стал озираться, думая: а ведь немалых трудов стоит содержать комнату в такой чистоте.
Кавасима представил себе, как эта девушка часами трудится, убирая каждую пылинку, когда внезапно комнату сотряс удар такой силы, что он вцепился в край обеденного стола. Он испуганно оглянулся, только чтобы убедиться, что ничего не упало и девушка, моющая кастрюлю в раковине, кажется, ничего не заметила. Значит, это не землетрясение, подумал он, потирая глаза и качая головой. Кавасима неподвижно сел, ожидая, что будет дальше, но ничего не случилось. Он просто устал, вот и все.
Его мысли вернулись к записям. Если бы только он мог лечь в постель и перечитать их! Его беспокоило, что он уже забыл многое из того, что записал, может быть, потому что все обернулось таким непредсказуемым образом. Он знал, что исписал семь страниц мелким, убористым почерком, но не помнил, например, что написал в самом начале. Он набросал, вероятно, какой тип проститутки подходит ему или какой отель выберет, но он не был в этом уверен. Его записи - это было что-то вроде потока сознания, без всякого плана и всякой системы. "Если бы только эта девчонка уснула, - думал он. - Я немедленно пересмотрел бы все".
Она закончила уборку, встала посреди кухни и, скрестив руки, уставилась на него. Он заметил, что она бросила взгляд на часы - настенные и наручные. Прошло двадцать пять минут с тех пор, как они доели суп. Глядя на нее, молча пялящуюся на него из кухни, он начал думать о том, как удалось ей вычислить его план. Какую часть его записей она прочитала? Он покинул номер на несколько минут, не больше.
Сколько из его накарябанных как кура лапой строк успела она прочитать за это время? Невозможно понять, о чем вообще идет речь, наскоро прочитав страничку. Так ведь? А она к тому же была не совсем в себе. Но как-то она все вычислила! "Она знает вещи, о которых не знала бы, не прочитай она его заметки, - думал он. - То, что я остановился в другом отеле. То, что я пригласил ее не для садомазохистских игр. Что еще?"
Что-то еще есть, решил он, когда комната снова затряслась. Он снова ухватился за край стола. Девушка по-прежнему стояла, скрестив руки, и смотрела на него. Казалось, она улыбается. Комнату опять тряхануло. И еще раз. Завладевшая им тяжесть увеличилась вдвое, втрое, и теперь ему приходилось лежать, навалившись на стол, только чтобы не упасть на пол. "Что это?" - подумал он, и его охватил ужас при мысли, что он сейчас окажется внутри чего-то темного и огромного. Как будто гигантский полукруглый железный ставень закрывался у него перед глазами. "Если я не выберусь отсюда, - думал он, - я буду здесь замурован". Перед ним возник образ улыбающейся матери в светящемся окне. Или это девчонка-самоубийца? Ее голос отдавался у него в ушах:
"Я говорила тебе! Посмотри на себя - ты заперт в узкую камеру без окон!"
"Прекратите это!" - закричал он и попытался вырваться, но будто превратился в камень.
"Разве я не предупреждала тебя, что ты будешь сидеть целыми днями с ухом, прижатым к стене, слушая голос, который слышишь только ты? Что шея твоя будет все время повернута в одну сторону? Я всегда предрекала, что это случится, когда ты вырастешь! Я говорила тебе, что ты ненормальный!"
Это была мать, разумеется. Отверстие стало исчезать. Вскоре весь свет исчез. Кто-то смеялся. Нет, не кто-то. Все. Огромное море смеющихся людей. Или веселящихся. Рев толпы в каком-то огромном театре. А рядом с театром - маленькая камера без окон и мощный железный замок запер его в ней.
Он огляделся. Как будто его собственное бессознательное стало видимым ему, предстало в образе подступающего прилива. Волны били его по ступням, потом по щиколоткам, лодыжкам, коленям. Волны наводнения, лениво окатывающие его блевотиной и отходами, давно отброшенными образами, всем изношенным, изорванным, ржавым, перекошенным, выжженным, расплавленным, разбитым, подернутым патиной, гниющим, испачканным, изъеденным бактериями и наполненным воображаемым ужасом. Сейчас он лежал, уткнувшись в эту мерзость подбородком, и страх его превратился в огромное отвратительное насекомое, которое появилось из топи, чтобы ползти по его лицу и вплетать свои лапы и щупальца в его волосы. На лапах насекомого были острые шипы, а щупальца заканчивались остриями, вонзавшимися в его шею и кожу головы. Кавасима, доведенный до слез, отпустил край стола и начал оседать. Его колени коснулись пола. Прилив прошел над его головой, и он что было сил позвал Йоко.