- Но у меня нет ни иголки, ни ниток. Придется тебе подвязаться веревкой, или пусть болтается, как тога.
- А дамасковую я возьму вместо плаща. Ну, скажи, у кого еще есть плащ из Дамаска?
- Ох, Маркисонька. - Констанция выронила из рук скатерть и обняла меня. - Что же я наделала? У моей девочки ни дома, ни еды. Вместо платья - скатерть. Что я наделала?
- Констанция, я тебя очень люблю.
- Девочка одета в скатерть, точно кукла.
- Констанция. Мы будем очень счастливы, слышишь?
- Ох, Маркиска, - она обняла меня еще крепче.
- Констанция, ну послушай же! Мы будем очень-очень счастливы.
* * *
Я сразу облачилась в скатерть, чтобы Констанция не успела передумать. Выбрала я клетчатую, красно-белую; Констанция прорезала дырку для головы, а я взяла золотой шнур с кисточкой - тот, срезанный с занавески из гостиной, - и подвязала вместо пояса; получилось, на мой взгляд, очень красиво. Констанция сперва загрустила, печально отвернулась, увидев меня, и принялась отстирывать в раковине мое коричневое платье; но мне новое одеяние нравилось, я радостно закружилась по кухне, и скоро Констанция снова улыбнулась и даже засмеялась.
- Робинзон Крузо носил звериные шкуры, - заявила я. - У него не было ярких одежд с золотыми поясками.
- Должна признаться, яркое тебе очень к лицу.
- Вот и носи шкуры дяди Джулиана, а я предпочитаю мою скатерочку.
- Ее стелили для завтрака, когда выносили столы на лужайку. В столовой красное с белым, конечно, неуместно.
- Я теперь буду то завтраком на лужайке, то званым ужином при свечах, то…
- Маркиской-грязнулей. У тебя чудесный наряд, но грязная мордашка. Мы потеряли почти все, милая барышня, но чистая вода и расческа у нас пока остались.
Уборка в комнате дяди Джулиана оказалась неожиданно удачной: Констанция поддалась на уговоры и вытащила кресло-каталку на улицу - укрепить мои завалы. Констанция катила пустое кресло, и выглядело это ужасно нелепо; я попыталась представить, что в нем сидит дядя Джулиан, сложив на коленях руки; но о дяде Джулиане напоминали лишь потертая спинка каталки да носовой платок под подушечкой. Кресло-каталка будет в моей баррикаде могучей силой - мертвый дядя Джулиан отпугнет пришельцев грозной пустотой, которая от него осталась. Я очень боялась, что дядя Джулиан совсем исчезнет: бумаги спрятали в коробку, каталку выставили на баррикаду, зубную щетку выкинули, даже запах дяди Джулиана выветрился из комнаты; но на лужайке, где он обычно сидел, Констанция высадила куст желтых роз, а я однажды вечером сбегала к протоке и похоронила на берегу золотой карандашик с его инициалами: чтобы вода нашептывала его имя. Иона повадился в запретную прежде комнату дяди Джулиана, а я так и не зашла.
* * *
Хелен Кларк появлялась у наших дверей еще дважды: стучала, кричала, звала, умоляла ответить, но мы затаились. Обнаружив, что из-за моих завалов дом не обойти, она сказала у парадных дверей, что больше не вернется; и впрямь - не вернулась. Однажды вечером - возможно, в тот день, когда Констанция посадила куст для дяди Джулиана, - мы, сидя за ужином, услышали робкий стук в парадные двери. На Хелен Кларк не похоже - стучат слишком робко; я молча встала и поспешила через прихожую - удостовериться, что парадные двери заперты; Констанция из любопытства пошла за мной. Мы прильнули к дверям и прислушались.
- Мисс Блеквуд, - тихонько позвали снаружи. Он, верно, и не подозревает, что мы совсем рядом. - Мисс Констанция? Мисс Мари Кларисса?
На улице еще не совсем стемнело, а здесь, в прихожей, мы едва различали друг друга, только лица наши белели у дверей.
- Мисс Констанция, - окликнул он снова. - Послушайте меня.
Должно быть, говорит и озирается - не подглядывает ли кто.
- Послушайте, - повторил он. - Я тут курицу принес. - Он тихонько постучал в дверь. - Я надеюсь, что вы меня слышите. Я принес курицу, жена сама готовила, жарила. Тут еще немного печенья и пирог. Я надеюсь, что вы меня слышите.
Глаза Констанции округлились от изумления. Мы оторопело глядели друг на друга.
- Я знаю, вы меня слышите, мисс Блеквуд. Я там у вас стул сломал, простите меня. - Он снова постучал в дверь, совсем тихо. - Ну, так я оставлю корзинку тут, на пороге. Надеюсь, вы меня услышали. До свидания.
Робкие шаги звучали все тише, спустя минуту Констанция сказала:
- Что будем делать? Откроем?
- Позже. Когда совсем стемнеет.
- Интересно, какой там пирог? Как думаешь, он не хуже моих?
Мы доели ужин и дождались темноты; наконец я решила, что нас уже никто на веранде не заметит; мы прошли через прихожую, я отперла двери и выглянула. Корзинка стояла на ступени, прикрытая салфеткой. Я внесла ее в дом и заперла двери, а Констанция забрала корзинку на кухню.
- С черникой, - сказала она. - На вид хорош и еще теплый.
Она нежно и любовно вынула курицу, завернутую в салфетку, и пакетик с печеньем.
- Все еще теплое, - сказала она. - Жена, должно быть, пекла и жарила после ужина, чтоб он сразу отнес. Интересно, она два пирога испекла: для нас и для домашних? Видишь, завернула все в салфеточки и велела отнести сюда. Только печенье у нее не хрустящее.
- Я отнесу корзинку обратно на веранду, и он поймет, что мы все нашли.
- Нет-нет, - Констанция схватила меня за руку. - Сначала я постираю салфетки. Что его жена обо мне подумает?
* * *
Иногда приносили грудинку домашнего копчения, иногда фрукты или домашние консервы; они неизменно оказывались хуже, чем консервы Констанции. Чаще всего приносили жареную курицу, пироги или лепешки, очень часто - печенье, порой - картофельный салат или рубленую капусту. Однажды принесли в кастрюльке рагу из мяса и овощей - Констанция разделила все на составные части и соединила вновь, согласно своим собственным правилам приготовления этого блюда; иногда были кастрюльки с тушеной фасолью или с макаронами.
- Несут, как на приходской благотворительный ужин, - сказала как-то Констанция, когда я притащила на кухню каравай домашней выпечки.
Они приносили еду по вечерам, молча ставили на ступеньку и уходили. Мы представляли все это так: жены готовят корзинки к приходу мужей с работы, а те сразу берут их и несут сюда - чем позднее, тем лучше, чтоб не увидал кто: носить нам пищу, верно, очень стыдно, и делали они это втайне друг от друга. Констанция утверждала, что готовит не одна, а несколько женщин.
- Вот эта обожает томатный соус, - объясняла она, пробуя тушеную фасоль. - И вечно льет чересчур много. А вчерашняя предпочитает патоку.
Порой мы находили в корзинках записки: "Это за тарелки", "Простите за занавески", "Извините за арфу". Дверь мы открывали только глубоким вечером, когда поблизости наверняка никого не было, и всегда ставили корзинку обратно на ступеньку и тщательно запирали двери.
Обнаружилось, что к протоке мне больше дороги нет: во-первых, там теперь дядя Джулиан, во-вторых - слишком далеко от Констанции. Я теперь не ходила дальше опушки леса, а Констанция дальше огорода. Хоронить сокровища и брать в руки камни тоже больше нельзя. Зато я ежедневно осматривала доски на окнах в кухне и, заметив щелку, прибивала новые. По утрам я проверяла, крепок ли замок на парадных дверях, а Констанция мыла кухню. Мы подолгу просиживали у парадных дверей, особенно в дневные часы, когда мимо ходили люди; боковые стекла я тоже забила картоном, оставив с обеих сторон по щели: мы видели всех, а нас - никто. Там играли дети, ходили мимо люди - мы слышали их голоса, чужие голоса, видели чужие злобные лица - они таращили глаза и разевали рты. Однажды к дому подъехали люди на велосипедах: две женщины, мужчина и двое детей. Оставив велосипеды на аллее, они разлеглись на траве - отдохнуть и поболтать. Дети как шальные носились по аллее, скакали по кустам и кружили меж деревьев. В тот день мы узнали, что вместо сгоревшей крыши разросся плющ: одна из женщин украдкой взглянула на дом и сказала, что за плющом и не видно, был тут пожар или нет. Они редко оборачивались к дому лицом, глядели краем глаза, из-за плеча или меж пальцев.
- Говорят, красивый был особняк, - сказала одна из женщин, сидевших на нашей траве. - Когда-то, говорят, он был местной достопримечательностью.
- Теперь он похож на надгробие, - отозвалась другая.
- Ш-ш-ш, - остановила ее первая и кивнула на дом. Потом она громко сказала: - Говорят, им резную лестницу в Италии делали. Очень, говорят, красивая.
- Они ж тебя не слышат, - удивилась другая. - Да и пусть слышат, какая разница?
- Ш-ш-ш!
- И вообще, никто не знает наверняка: есть там кто-нибудь или нет. Россказням местных я не очень-то верю.
- Ш-ш-ш. Томми, - окликнула она мальчика. - Не подходи к ступеням.
- Почему? - Мальчик попятился.
- Там живут дамы. Они не любят, когда тут ходят.
- Почему? - Мальчик остановился у лестницы и со страхом взглянул на дом.
- Дамы не любят маленьких мальчиков, - отозвалась вторая. Эта из ненавистниц, ее рот был виден мне сбоку - точь-в-точь змеиный.
- А что они со мной сделают?
- Поймают и накормят конфетами с ядом; уж сколько неслухов не вернулись из этого дома. И все оттого, что подошли слишком близко. Поймают маленького мальчика и…
- Ш-ш-ш! Этель, ну в самом деле!
- А маленьких девочек они любят? - Девочка подошла ближе.
- Они ни мальчиков, ни девочек терпеть не могут. Девочек они просто съедают.
- Этель, прекрати. Ты же пугаешь детей. Она просто дразнит вас, крошки, она все придумала.
- Не бойтесь, они выходят только по ночам, - уточнила женщина-змея, злобно глядя на ребятишек. - И в темноте охотятся на детей.
- Все равно, - вступил вдруг в разговор мужчина. - Нечего детям к дому подходить.
* * *
Чарльз Блеквуд появился лишь однажды. Приехал на машине с каким-то человеком, а мы как раз сидели у парадных дверей, сидели уже долго, день клонился к вечеру, и все чужаки разошлись; Констанция сказала:
- Пора картошку варить, - и собралась было встать, но в этот миг на аллее показалась машина, и мы остались посмотреть. Чарльз и его спутник вышли из машины и направились к лестнице; глядели они вверх, но нас видеть не могли. Я вспомнила, как Чарльз приехал сюда впервые и точно так же стоял, задрав голову и глядя вверх, на дом. Но на этот раз ему сюда проникнуть не удастся. Я дотронулась до замка - крепок ли? Констанция кивнула, она тоже знала, что Чарльзу сюда не проникнуть.
- Видите? - произнес Чарльз, стоя у лестницы. - Вот он, дом, все, как я рассказывал. Теперь уж не так страшно смотрится - плющ прикрыл, но крыша прогорела насквозь, и внутри все разграблено.
- А женщины там?
- Наверняка. - Чарльз засмеялся; я вспомнила его смех, его огромное белое лицо, вытаращенные глаза и прямо отсюда, из-за двери, принялась насылать на него смерть. - Сидят как миленькие. На деньгах сидят, на бешеных деньгах.
- Вы точно знаете?
- У них там денег тьма-тьмущая, они и сами не знают сколько. У них золото повсюду закопано, и сейф битком набит, одному Богу известно, где они деньги хранят. Так и сидят взаперти со своими деньгами и носа на улицу не высунут.
- Послушайте, - сказал второй. - Они ведь вас знают?
- А то как же. Я им брат двоюродный. Я тут даже раз гостил.
- Вам удастся с ними поговорить, хоть с одной? Подойдите к окну или к двери, а я сфотографирую.
Чарльз задумался. Глядел то на дом, то на спутника - думал.
- Продадите это фото в журнал или еще куда - половина моя.
- По рукам.
- Что ж, попробую, - сказал Чарльз. - Вы за машиной лучше укройтесь, они ни за что не выйдут, если чужих увидят. - Второй отошел к машине, вынул фотоаппарат и исчез.
- Готов, - закричал он, и Чарльз стал подниматься по ступеням.
- Конни? - окликнул он. - Эй, Конни! Это я, Чарльз! Я вернулся.
Я взглянула на Констанцию: никогда прежде не доводилось ей видеть Чарльза в его истинном обличье.
- Конни?!
Теперь она знает, что Чарльз призрак и демон, что он из тех, чужих.
- Давай все забудем, - сказал Чарльз. Он подошел вплотную к двери и заговорил вкрадчиво, заискивающе: - Давай снова станем друзьями.
Сквозь щелку я видела его ноги. Одной ногой он постукивал об пол веранды.
- Не знаю, за что ты на меня обиделась, - сказал он. - Я-то все жду, когда ты позовешь меня обратно. Если чем обидел, прости, Бога ради.
В метре над нашими головами он молил дверь о дружбе и прощении, он и не подозревал, что мы сидим на полу под дверью и слушаем его, глядя на его ноги.
- Открой, - говорил он проникновенно. - Конни, ну открой же, это я - братец Чарльз.
Констанция, подняв голову, поглядела на дверь, туда, где должно быть его лицо, и нехорошо усмехнулась. Видно, она давно приберегла эту усмешку на случай, если он появится снова.
- Я сегодня утром был на могиле старика Джулиана, - сказал Чарльз. - Я приехал на его могилу, и еще тебя повидать. - Он немного подождал и сказал изменившимся, трагическим голосом:
- Я положил цветы на его могилу… на могилу старика; он был очень хорошим человеком и так меня любил.
Вдалеке спутник Чарльза вышел из-за машины с фотоаппаратом.
- Эй, послушайте, - окликнул он. - Зря надрываетесь. И мне тут целый день торчать некогда.
- Вы что, не понимаете? - Чарльз отвернулся от двери, но говорил все так же надрывно. - Мне необходимо увидеть ее снова. Ведь всему виной я.
- Как так?
- А из-за кого, по-вашему, две старые девы похоронили себя заживо? - спросил Чарльз. - Но Бог нас рассудит. Я не хотел, чтобы все так обернулось.
Я испугалась: вдруг Констанция не выдержит и заговорит или рассмеется вслух, я тронула ее рукой - сиди, молчи, но она и головы не повернула.
- Мне б хоть словечко ей сказать, - повторял Чарльз. - Впрочем, поснимайте пока дом и меня на пороге. Я могу стучать в дверь. Снимите, как я отчаянно стучу в дверь.
- Да хоть умрите от отчаяния на этом пороге - мне-то что? - Спутник Чарльза отнес фотоаппарат в машину. - Трата времени.
- Там же столько денег! Конни! - громко позвал Чарльз. - Да открой же ты дверь наконец!
- Знаете, - второй уже сел в машину, - боюсь, не видать вам этих денег, как своих ушей.
- Конни, - взывал Чарльз. - Что ты со мной делаешь! Я не заслужил, это жестоко! Конни, ну пожалуйста!
- Хотите пешком до города идти? - спросил второй. И захлопнул дверцу. Чарльз отошел было от двери, но вернулся.
- Ладно, Конни. Но знай: если ты меня сейчас отпустишь - больше не увидишь. Так и знай.
- Я уезжаю, - сказал из машины второй.
- Так и знай, Конни, я больше не вернусь. - Чарльз начал спускаться с лестницы, но все говорил через плечо. - Смотри же, ты видишь меня в последний раз. Я ухожу. Но одно твое слово - и я останусь.
Я испугалась: вдруг он не успеет уйти? Вдруг Констанция не выдержит? Ну же, Чарльз, быстрее!..
- Прощай, Конни, - сказал он, спустившись, и побрел к машине. Казалось, сейчас вытащит платок и вытрет слезу или высморкается, но его спутник сказал:
- Поторапливайтесь.
Чарльз снова оглянулся, печально махнул рукой и сел в машину. Только тогда Констанция рассмеялась и я тоже; Чарльз быстро обернулся, точно услышал наш смех, но машина тронулась и укатила по аллее к шоссе, а мы хохотали в обнимку в темной прихожей; слезы текли по нашим щекам, а эхо смеялось в пролете сгоревшей лестницы и устремлялось ввысь, в небо.
- Я так счастлива, - наконец вымолвила Констанция в изнеможении. - Маркиса, я так счастлива.
- Я же говорила, что тебе понравится на Луне.
* * *
Однажды в воскресенье около дома остановилась машина Каррингтонов, они возвращались из церкви; Каррингтоны тихонько сидели в машине и смотрели на дом, точно считали, что мы обязательно выйдем и попросим их о каком-либо одолжении. Иногда я вспоминала о навеки закрытых гостиной и столовой; о чудесных маминых вещицах, беспорядочно разбросанных по полу; о пыли, что бесшумно сеется на них сверху; но в доме нашем появились новые достопримечательности, подобно тому, как дни наши обрели новый порядок. Изуродованный, обугленный пролет прежней чудесной лестницы стал нам столь же привычен, сколь некогда и сама лестница. И доски на кухонных окнах стали частью нашего дома, мы с ними сроднились. Мы были очень счастливы, хотя Констанция постоянно боялась, что разобьется одна из наших чашек с ручками и придется кому-то взять чашку без ручки. У нас появились излюбленные места: стулья у стола, кровати, щелки у парадных дверей. Констанция стирала мою красно-белую клетчатую скатерть и рубашки дяди Джулиана, которые носила сама; они сохли в саду, а я пока надевала скатерть с желтой каймой - с золотым пояском просто загляденье. Мамины коричневые туфли мирно стояли в моем уголке на кухне, поскольку в теплые летние дни я ходила босиком, как Иона. Констанция не любила срезанных цветов, но на столе в кухне все-таки стояла ваза с розами или маргаритками; только с куста дяди Джулиана она цветов не срезала. Я иногда вспоминала о голубых стеклянных шариках, но на длинную поляну мне теперь пути не было; наверно, этим шарикам нечего больше охранять, дома-то нет, а к нашему нынешнему дому они отношения не имеют - мы живем тут очень, очень счастливо. Моими новыми охранными сокровищами стали замок на парадных дверях, доски на окнах и баррикады около дома.
По вечерам перед домом слышались шорохи и шепот:
- Перестань, вдруг дамы увидят!
- Что они, в темноте, что ли, видят?
- Говорят, они все вокруг видят и знают.
Потом слышалось хихиканье, тающее в теплом мраке.
- Скоро нашу аллею назовут "дорожкой влюбленных", - сказала Констанция.
- Несомненно, в честь Чарльза.
- Жаль, не пустил он себе пулю в лоб прямо на аллее, - задумчиво и серьезно проговорила Констанция. - Хоть малостью искупил бы.
Из разговоров чужаков мы поняли, что снаружи видны лишь бесформенные руины, перевитые плющом; принять их за дом было очень трудно. Руины эти высились ровно на полпути от поселка к шоссе, на самой тропинке; наших глаз за листвой никто не видел.
- Только к двери не подходи, - стращали друг друга дети. - А то дамы сцапают.
Однажды какой-то мальчуган встал у лестницы лицом к дому, другие его подзадоривали, а он трясся, почти плакал и чуть не убежал, но потом закричал дрожащим от страха голосом:
- Эй, Маркиса, - кличет Конни, - хочешь мармеладу?
И тут же унесся прочь, остальные следом. В тот вечер я обнаружила на пороге корзинку со свежими яйцами и запиской: "Простите, он не хотел вас обидеть".
- Бедняга, - Констанция перекладывала яйца в миску, чтобы нести на ледник. - Наверно, забился со страху под кровать.
- А может, его выпороли хорошенько, чтоб знал, как себя вести.
- На завтрак будет омлет.
- Интересно, могу я съесть ребенка?
- Я вряд ли смогу его приготовить.
- Бедные чужаки, всего на свете боятся.
- И я боюсь - пауков, например.
- Мы с Ионой охраним тебя, ни один не сунется, - сказала я. - Констанция, до чего ж мы счастливые!