"Пропусти два хода". Нагруженная покупками и библиотечными книгами, я иду очень медленно, а дорога лежит мимо универмага в кафе Стеллы. На пороге лавки я помедлила: хотелось найти какую-то мысль, зацепку, чтоб охранила и помогла в пути. За моей спиной уже зашевелились, закхекали. Вот-вот заговорят снова; а Элберты небось таращатся друг на друга с дальних концов лавки и с облегчением вздыхают. Я нацепила на лицо ледяную маску. Буду думать, как мы станем обедать в саду; я шла, глядя прямо под ноги, - мамины коричневые туфли шагали: раз-два, раз-два, - а мысленно расстилала на столе зеленую скатерть и несла в сад желтые тарелки и белое блюдо с клубникой. Да-да, желтые тарелки! - а на меня глазели мужчины возле универмага, - и дяде Джулиану достанется вкусное яйцо всмятку, и он будет обмакивать в него гренок, и я напомню Констанции: пусть набросит дяде Джулиану шаль на плечи, ведь еще холодно, зима только-только кончилась. Не оборачиваясь, чувствую, как тычут в меня пальцами и ухмыляются. Чтоб вы сдохли, а я пройду по вашим трупам! Ко мне обращались редко, судачили меж собой. "Вон блеквудская девчонка идет, - глумливо пищал один. - Девица Блеквуд с ихней фермы". - "Да, жаль Блеквудов, - говорил кто-то едва слышно. - И девочек жаль". - "Отличная у них ферма, - завистливо говорили они. - К ней бы руки приложить - враз разбогатеешь". - "Разбогатеешь, коли не помрешь сперва: чтоб там сеять - три жизни иметь нужно, зато из земли все само прет". - "Сидят на земле - точь-в-точь собаки на сене". - "Разбогатеть - раз плюнуть". - "Жаль девчонок". - "На земле у Блеквудов любая чертовщина вырастет".
Я шагаю по их трупам, мы обедаем в саду, и на плечах у дяди Джулиана шаль. Сейчас надо держать сумки покрепче: однажды, недоброй памяти утром, я уронила сумку именно тут: разбились яйца, пролилось молоко, и я подбирала что могла, а люди что-то злорадно кричали. Я твердила себе: что бы ни случилось - не убегай; я лихорадочно запихивала банки и коробки в сумку, сгребала рассыпанный сахар и твердила себе: только не убегай.
На тротуаре перед Стеллиным кафе была трещина, прямая, точно указательный палец. Была она там испокон века. Другие отметины обезобразили поселок на моей памяти: когда я училась в третьем классе, строили магистрат и Джонни Харрис отпечатал свою пятерню на бетонном цоколе, а сын Мюллера нацарапал свои инициалы на библиотечном крыльце. Но трещина перед кафе была испокон века, да и само кафе стояло столько же. Я помню, как каталась тут на роликах, стараясь не попасть в трещину, а то - я так загадала - маме головы не сносить; помню, как катила здесь на велосипеде, а волосы мои развевались по ветру; поселковые нас в те времена еще терпели, хотя папа всегда считал их отребьем. Мама однажды сказала мне, что помнит трещину с детства, когда жила еще в доме Рочестеров; значит, когда они с папой поженились и она переехала к Блеквудам, трещина уже была; я думаю, что трещина, словно указующий перст, была здесь с незапамятных времен - с тех пор, как воздвигли поселок из серой лежалой древесины и уродливые люди со злобными лицами возникли из мерзкого ниоткуда и поселились тут навсегда.
Когда у Стеллы умер муж и ей выплатили страховку, она купила кофеварку и заменила старую стойку мраморной, иных перемен в заведении не происходило, сколько я себя помню; когда-то мы с Констанцией заходили сюда после уроков - потратить карманные деньги и купить папе газету; теперь уж мы газет не покупаем, а Стелла по-прежнему продает газеты, журналы, грошовые леденцы и блеклые открытки с изображением магистрата.
- Доброе утро, Мари Кларисса. Как поживаешь? - сказала Стелла; я села у стойки, поставив сумки на пол; порой мне хотелось пощадить Стеллу - одну из всех, - когда они начнут умирать по моему велению; Стелла в сравнении с ними казалась даже доброй; кроме того, она сохранила хоть какую-то окраску. Была она кругленькой и розовой и носила яркие ситцевые платья, они блекли не сразу под стать всему вокруг, а сохраняли, пусть совсем недолго, свой цвет.
- Спасибо, очень хорошо.
- А как поживает Констанция Блеквуд?
- Очень хорошо, спасибо.
- А как сам?
- Лучше не бывает. Будьте любезны, черный кофе.
- На самом деле я люблю кофе с сахаром и сливками, чтоб не горчил, но я заходила к Стелле из гордости, значит - никаких поблажек.
Если кто-нибудь появлялся в кафе, я поднималась и тихонько уходила; но случались и неудачные дни. В то утро, не успела Стелла поставить передо мной чашку, на пороге возникла тень, и Стелла, взглянув туда, сказала: "Доброе утро, Джим". Она перешла к другому концу стойки - видно, надеялась, что он сядет там, а я смогу незаметно уйти, но не тут-то было. Пришел Джим Донелл - мне определенно не везло. Вообще-то, все поселковые на одно лицо, но некоторых я запомнила и могла ненавидеть прицельно; Джим Донелл с женой из их числа; они ненавидели нас неистово, а остальные - из тупой, стародавней привычки. Эти остальные прошли бы к Стелле в конец стойки, но Джим Донелл направился прямо ко мне и сел рядом, как можно ближе: он явно решил испортить мне утро.
- Поговаривают, вы уезжаете. - Он повернулся на стуле: хотел взглянуть на меня в упор.
Сел бы подальше! Стелла прошла к нам за стойкой; ну пусть, пусть Стелла попросит его подвинуться - я спокойно выберусь и возьму сумки, и не придется протискиваться мимо Джима Донелла.
- Поговаривают, вы уезжаете, - повторил он значительно.
- Нет, - ответила я, поскольку он ждал ответа.
- Странно. - Он взглянул на Стеллу и снова на меня. - Могу поклясться, кто-то сказал мне, что вы уезжаете.
- Нет, - повторила я.
- Джим, тебе кофе? - спросила Стелла.
- И кто это брякнул, что они уезжают, а, Стел? Кому такое в голову пришло, раз они вовсе не уезжают? - не унимался он. Стелла укоризненно покачала головой, но еле сдержала улыбку. Я опустила глаза: мои руки теребили бумажную салфетку на коленях - отрывали уголки; усилием воли я успокоила руки и задумала, как увижу клочок бумаги, вспомню, что нужно быть добрее к дяде Джулиану.
- Ума не приложу - как эти сплетни расползаются? - произнес Джим Донелл. Когда-нибудь Джим Донелл умрет; может, у него внутри уже завелась гниль, которая его погубит. - Ну где еще сыщешь таких сплетников? - спросил он Стеллу.
- Не трогай ее, Джим, - сказала Стелла.
А дядя Джулиан совсем старый, и он умирает, умирает неотвратимо; он умрет прежде Джима Донелла, прежде Стеллы, прежде всех. Бедный, старый дядя Джулиан умирает, и я твердо решила быть к нему добрей. И сегодня мы устроим на лужайке праздничный обед. Констанция принесет шаль, накинет ему на плечи, а я буду валяться на траве.
- А я никого и не трогаю, Стел. Разве я кого трогаю? Просто спрашиваю мисс Мари Клариссу Блеквуд, правду ли говорят в поселке, будто она и ее старшая сестрица от нас уезжают. Куда подальше. Насовсем. - Он помешивал сахар в чашке; краешком глаза я следила, как кружится и кружится ложечка, и мне хотелось смеяться. Отчего-то было до нелепого глупо: ложечка кружится, а Джим Донелл говорит. Интересно, протяни я руку и останови ложечку - замолчит он? Возможно, и замолчит, мудро рассудила я, возможно, он попросту выплеснет кофе мне в лицо.
- Куда подальше, - повторил он печально.
- Перестань! - попросила Стелла.
Отныне я стану внимательно слушать рассказ дяди Джулиана - всегда. И я несу ему ореховой карамели - это очень, очень хорошо.
- А я-то загрустил, - продолжал Джим Донелл, - негоже поселку терять одно из лучших семейств. Очень печально. - Он резко повернулся, поскольку на пороге появился новый посетитель; я смотрела на свои руки на коленях, на дверь не оглядывалась, но Джим Донелл сказал: "Привет, Джо", и я поняла, что это плотник Данхем.
- Джо, ты только вообрази! Весь поселок твердит, что Блеквуды уезжают, а вот мисс Мари Кларисса Блеквуд говорит - ничего подобного.
Все замолчали. Данхем, должно быть, нахмурился и переводил взгляд с Джима на Стеллу и на меня, пытаясь уразуметь смысл каждого слова.
- Правда, что ли? - произнес он наконец.
- Слушайте, вы, оба, - начала было Стелла, но Джим Донелл перебил ее; он говорил, сидя ко мне спиной и вытянув длинные ноги - не обойти, не выбраться:
- Я только сегодня объяснял людям, как плохо, когда покидают нас старожилы. Хотя, по чести сказать, большинство Блеквудов нас уже покинули. - Он засмеялся и хлопнул ладонью по стойке. - Покинули, - повторил он. Ложечка в его чашке уже не кружилась, а он все говорил. - Поселок теряет свое лицо, когда уезжают старожилы. А кой-кому может показаться, будто их вытурили, - медленно произнес он.
- Верно, - сказал Данхем и засмеялся.
- Подумают, вытурили с распрекрасных земель с оградками, и тропинками, и роскошной жизнью. - Он никогда не останавливался, пока не уставал. Раз задумав что-то сказать, он повторял это снова и снова, обсасывал и так и сяк; у него, очевидно, было не так уж много задумок, и каждую приходилось выжимать до последней капли. Кроме того, собственные мысли с каждым повтором веселили его все пуще, теперь завелся - не остановишь, пока не заметит, что оказался без слушателей. Для себя я решила: никогда ни о чем не думай больше одного раза, - и спокойно сложила руки на коленях. "Я живу на Луне, - сказала я себе, - живу в домике на Луне совсем одна".
- Что ж, - продолжал Джим Донелл; от него к тому же шел дурной запах, - буду всем рассказывать, что прежде знавал Блеквудов. Лично мне они ничего такого не сделали, лично со мной они были крайне вежливы. Правда, к обеду меня не приглашали, чего не было, того не было, - засмеялся он.
- Уймись, - сказала Стелла резко. - На ком другом язык-то точи.
- На ком это я язык точу? Я что, по-твоему, к ним на обед напрашивался? Я что, сбрендил?
- И мне есть что рассказать, - вступил Данхем. - Чинил раз у Блеквудов крыльцо, а мне так и не заплатили. - Он говорил правду. Констанция тогда послала меня сказать, что по плотницкой расценке ему не заплатит: криво прибить сырую доску - дело нехитрое; его же просили, чтоб ступенька получилась как новенькая. Я вышла и сказала, что мы платить не будем; он ухмыльнулся, сплюнул, поднял молоток, вовсе отодрал доску и, отшвырнув ее, сказал: "Чините сами". Потом залез в свой грузовичок и укатил.
- Так и не заплатили, - повторил он.
- Бог с тобой, Джо, это просто недосмотр. Немедленно пойди к мисс Констанции Блеквуд, и она отвалит тебе все, что причитается. Только, если тебя пригласят к обеду, Джо, будь тверд и откажись.
Данхем рассмеялся:
- Еще не хватало у них обедать. Но вот ступеньку я им чинил, и мне так и не заплатили.
- Странно, - сказал Джим Донелл. - Дом чинят, а сами уезжать собираются.
- Мари Кларисса, - Стелла подошла ко мне. - Иди-ка ты домой. Слезай со стула да иди домой. Пока ты здесь, покоя не жди.
- А вот это верно замечено, - подхватил Джим Донелл. Но под взглядом Стеллы он убрал ноги с прохода и дал мне пройти. - Так что, мисс Мари Кларисса, вы только покличьте - мы все сбежимся и вмиг ваши вещички упакуем. По первому слову, Маркиска.
- А сестрице от меня передайте, - начал было Данхем, но я поспешила уйти; оказавшись на улице, услышала за собой громкий смех, смеялись все: и Джим Донелл, и Данхем, и Стелла.
У меня на Луне чудесный домик с камином и садиком (что может вырасти на Луне? Надо спросить Констанцию), и я обязательно буду обедать в саду на Луне. Все на Луне ярких, непривычных цветов; пусть домик будет лазурным. Ноги мои в коричневых туфлях мерно двигались - левая, правая, левая, правая, - а сумки с продуктами тихонько покачивались в такт; у Стеллы я побывала, осталось только миновать магистрат; там в эту пору пусто, лишь какие-то людишки выписывают справки владельцам собак, да сдирают налог с проезжих водителей, да рассылают счета за воду, канализацию и мусоропровод, да штрафуют за костры и рыбную ловлю; людишки эти сидят глубоко во чреве магистрата и согласно скрипят перьями; их мне бояться нечего - разве что задумаю половить рыбу в запретное время. Я ловлю алых рыбок в лунных реках… И вдруг я заметила мальчишек Харрисов: они сидели во дворе перед домом и шумно ссорились с пятью соседскими мальчишками. Я заметила их, обогнув магистрат; еще не поздно повернуть и пойти другой дорогой - по шоссе до протоки, а там, за протокой, как раз наша тропинка, - но я и так уже задержалась, да и далекий это путь с такими тяжелыми сумками, к тому же неприятно идти вброд в маминых коричневых туфлях; "я живу на Луне", - подумала я и прибавила шагу. Они увидели меня сразу. Чтоб вы сдохли, чтоб вы сгнили, чтоб валялись в корчах и истошно кричали, чтоб извивались и стонали у моих ног!
- Маркиса! - закричали они. - Маркиса, Маркиса! - и все до единого облепили забор.
Их, верно, обучили родители - все эти Донеллы, Данхемы, Харрисы поганые; небось проводили им спевки, старательно учили, голоса ставили - иначе откуда бы такой слаженный хор?
Эй, Маркиса, - кличет Конни, - хочешь мармеладу?
Нет, - ответила Маркиса. - Ты подсыпешь яду!
Эй, Маркиса, - кличет Конни, - не пора ли спать
Где скелет гремит костями - там твоя кровать.
Я не понимаю их языка: на Луне мы говорим тихонько, будто журчим; мы поем при свете звезд и глядим сверху на мертвый, высохший мир; вот ползабора уже позади.
- Маркиса! Маркиса!
- А где старушка Конни? Обед стряпает?
- Хочешь мармеладу?
Удивительно: я спрятала душу глубоко-глубоко; шла вдоль забора и ровно и строго, нарочито неспешно переставляла ноги, а душа моя затаилась. Они глазели - я это чувствовала, даже слышала их голоса, даже видела их, а душа моя была глубоко. Чтоб вы все сдохли!
- Где скелет гремит костями - там твоя кровать!
- Маркиса!
Однажды, когда я проходила здесь, на крыльцо вышла мать Харрисов: ей, видно, любопытно стало - чего это детки разорались. Она стояла там, смотрела, слушала, и я остановилась против нее, поглядела прямо в пустые, выцветшие глаза; я знала - заговаривать нельзя, но знала, что не удержусь. "Неужели вы не можете их приструнить? - спросила я в тот день, надеясь, что не все еще умерло у нее в душе; может, и ей доводилось бегать по траве, разглядывать цветы, радоваться и любить. - Неужели вы не можете их приструнить?"
- Детки, не обзывайте тетю, - произнесла она, но ничто в ней не дрогнуло, она продолжала получать свое убогое удовольствие. - Не обзывайте тетю.
- Хорошо, мама, - послушно отозвался один.
- К забору не подходите, тетю не обзывайте.
И я пошла дальше: они все орали и верещали, а женщина стояла на крыльце и смеялась.
Эй, Маркиса, - кличет Конни, - хочешь мармеладу?
Нет, - ответила Маркиса. - Ты подсыпешь яду!
Чтоб у них языки сгорели - сгорели в жарком пламени, и глотки чтоб сгорели сейчас, когда они изрыгают эти слова, и кишки чтоб у них обуглились в мучениях, точно на сотнях костров.
- Прощай, Маркиса! - закричали они, когда я дошла до конца забора. - И больше не приходи.
- Прощай, Маркиса! Привет Конни!
- Прощай, Маркиса! - Но я уже дошла до черного камня - там калитка и тропинка к дому.
2
Чтобы отпереть ворота, сумки пришлось поставить на землю; замок был совсем простой, висячий, такой запросто собьет любой мальчишка, но на калитке висела табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ, - и дальше никто не шел. Таблички, ворота и замки появились, когда папа перекрыл тропинку; прежде все сокращали путь до шоссе - шли по тропинке из поселка к автобусной остановке мимо нашего дома, так короче метров на четыреста. Но мама терпеть не могла, чтоб шастали взад-вперед возле дома, и вскоре после женитьбы папе пришлось перекрыть тропинку и обнести оградой все земли Блеквудов - от шоссе до протоки. Другой конец тропинки - туда я ходила редко - упирался в ворота, на них тоже был висячий замок и табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ. Мама говорила: "Для простого люда существует шоссе, а мой дом - для меня".
Наши гости, заранее приглашенные, подъезжали к дому по аллее, она тянулась от ворот, выходивших на шоссе, до парадного входа в дом. В детстве я, бывало, лежала у себя в спальне, в глубине дома, и представляла площадку перед входом оживленным перекрестком: по аллее туда-сюда разъезжают достойные люди, опрятные и богатые, разодетые в шелка и кружева, им к нам в гости можно; а по тропинке снуют жители поселка - украдкой, воровато оглядываясь, подобострастно уступая дорогу. "Им сюда не проникнуть, - убеждала я себя, а в темноте на потолке качались черные тени деревьев, - им сюда не проникнуть, тропинка закрыта навсегда". Иногда я доходила до ограды и, прячась за кустами, смотрела, как люди тянутся из поселка к остановке прямо по шоссе. Насколько я знаю, никто и никогда не пытался пройти по тропинке с тех пор, как папа запер калитку и ворота.
Я втащила сумки, и тщательно заперла калитку, и замок подергала - держит ли? Теперь я в безопасности. Тропинка вилась в сумраке: когда папа стал тут хозяином, блеквудские земли пришли в запустение, и деревья, кусты, травы разрослись привольно, зелень стояла стеной везде, кроме большой поляны да сада с огородом, превратилась в густые заросли, и никто, кроме меня, не ведал тайных путей. Я шла по тропинке легко - я уже дома, и мне знаком каждый куст, каждый поворот. Констанция знает названия всех растений, мне же довольно знать, как и где они растут, знать, что они преданно укроют меня от любой опасности. На тропинке только мои следы: в поселок и обратно. За поворотом могли попасться и следы Констанции - она иногда выходила мне навстречу, но в основном ее следы в саду и в доме. Сегодня она встречала меня в конце сада - я увидела ее, как только свернула: стоит на фоне дома, освещенная солнцем. И я побежала навстречу.
- Маркиска, - улыбнулась она. - Гляди, как я сегодня далеко зашла.
- Слишком далеко, - сказала я. - Не успеешь оглянуться - ты и в поселок за мной увяжешься.
- Может, и схожу как-нибудь.
Я похолодела, хотя знала, что она просто дразнит; потом вымученно засмеялась:
- Тебе там не шибко понравится. Ну-ка, не ленись, возьми хоть одну сумку. А где мой кот?
- Ты же опоздала, вот он и принялся бабочек гонять. Ты яйца купила? Я забыла написать.
- Купила-купила. Давай устроим обед на лужайке.
В детстве я свято верила, что Констанция - сказочная принцесса. И все пыталась ее нарисовать: с длинными золотыми локонами и синими-синими - аж грифель крошился - глазами; на каждой щеке - ярко-розовое пятнышко; я всегда удивлялась своим рисункам: Констанция и впрямь была именно такая, даже в самые трудные времена - розово-бело-золотистая, - и ничто не могло ее затмить. В моем мире и по сей день Констанция - самая дорогая драгоценность. Я пошла в дом следом за ней, по мягкой траве, мимо выращенных ею цветов, а из цветов появился мой кот Иона и увязался за мной.