Когда он ушел, я почувствовал, как сильно у меня бьется сердце. Я взял стакан и увидел, что рука моя дрожит подобно руке алкоголика со стажем. Возможно, я им уже и был. Внутри меня гудела пустота. Мне даже не хотелось никуда идти. Я был в панике, хотя и не признавал этого. Я так и не смог подготовить себя к встрече с Агнешкой. Всякий когда-то в детстве испытывал страх перед темной комнатой, но вот детство давно прошло, а страх неизвестности остался. Я боялся не ожившего покойника. Я боялся разочарования, потому что и теперь не верил в эту крепко сбитую и ладно сшитую сказку. Даже леди Памела, как выяснилось, не поколебала моего стойкого неверия.
Спящей я видел Агнешку лишь однажды, когда пан Гжегош с Лидией уезжали в Гданьск. Мы пытались уснуть, обнявшись, но из этого ничего путного не вышло. Насытившаяся вроде бы ласками, она поворачивалась спиной и, скукожившись, плотно прижималась ко мне. Я обнимал ее одной рукой, которая вскоре отъединялась от меня и начинала жить своей собственной жизнью, тихо милуясь с агнешкиной грудью. Ответ следовал мгновенно: Агнешка принималась медленно вертеться, сопровождая вскоре эти плавные движения негромким постаныванием – и все начиналось сызнова, только без рук на шее. Для меня это был сущий ад, но в конце концов она нашла способ облегчить мои муки, и сделала это на удивление нежно и находчиво, хотя и не быстро, заставив меня мычать на манер больной коровы. Сквозь прикрытые глаза я глядел мутно на нее и видел напряженное лицо любознательной натуралистки, решившей во что бы то ни стало выяснить, что же будет, если как следует раздразнить большого жука… Уснули мы лишь тогда, когда не только отвернулись, но и отъединились друг от друга, разбредясь по краям необъятной тахты пана Гжегоша. Под утро я проснулся по известной причине и больше уж не смог заснуть. Агнешка лежала, повернувшись ко мне лицом, которое покоилось на ладони и выглядело вполне счастливым. Губы ее временами шевелились, словно во сне она с кем-то разговаривала, и иногда она едва заметно вздыхала, сопровождая это вздох каким-то нежным звуком. Я смотрел на нее неотрывно, боясь упустить момент пробуждения. Солнце уже вышло на свою бессменную вахту, и свет, проникавший в комнату сквозь легкие шторы, смягчал очертания предметов, придавая им налет таинственности. Я видел перед собой лик ангела – во всяком случае, именно т а к и м я его представлял. Лик этот с длинными, пушистыми ресницами, почти покрывавшими глазные впадины, с роскошными льняными волосами, с тончайше выписанными чертами был чист и непорочен. Открыв вскоре глаза, она судорожно закрыла лицо и забралась юрко под простыню, а я тотчас схватил этот дивный комочек, трепетавший безмолвно в моих руках, и понес его в ванную…
Антип вернулся вскоре, и по его веселому виду я понял, что разрешение на первое свидание с Агнешкой, пусть и спящей, получено. Мы миновали холл и спустились на так называемый нулевой этаж, где располагался восстановительный центр. Барышня-дежурная протянула мне халат, я накинул его на плечи – и вдруг почувствовал такую слабость в ногах, что невольно присел на стул, стоявший у стены.
– Вам плохо? – обеспокоенно спросила миловидная дежурная.
– Нет, – ответил я, пытаясь вздохнуть поглубже. – Просто нехорошо как-то. Это сейчас пройдет.
Антип, присев на корточки, принялся разглядывать меня.
– Может, отложим визит? – поинтересовался он, нащупывая мой пульс.
– Все в порядке, – сказал я, поднимаясь.
Ноги мои были все еще ватными, но в голове прояснилось. Рядом слева бесшумно отворилась дверь, и из нее вышел профессор Перчатников.
– Вы хотите взглянуть на Агнешку, – произнес он, роясь в карманах своего халата, – однако, прежде нам следует уточнить кое-какие детали. Прошу!
С этими словами он мягким жестом распахнул передо мной дверь комнаты справа. Мы вошли и сели в объемные кресла, развернутые в разные стороны. Кроме стола с ноутбуком и пары стульев в комнате ничего не было.
– Я доложил правлению о нашей проблеме, – начал без премузий профессор Перчатников, – и решено пойти вам навстречу, сделав скидку в двадцать процентов. Таким образом, в завещании, касаемом денежных средств, должна стоять сумма в восемьсот тысяч долларов.
– Хорошо, – кивнул я, – спасибо. Только странно как-то все это выглядит. Тут в комнате напротив нас фантастические вещи происходят, а вы будто на базаре три рубля выторговываете. Вы человек или биоробот, профессор?
– Не важно, кто я, – ответил хмуро Перчатников. – Нам для дальнейших исследований нужны деньги, и эти три рубля пойдут не мне в карман. Вы и представить себе не можете, как вам повезло. Я даже не сверхскромные деньги ваши имею в виду, а то превосходное состояние, в котором пребывает сейчас Агнешка. По сравнению с леди Памелой… Ну, ладно, не об этом теперь речь, хотя, скорее всего, мы разрешим вам полный контакт через дня два. Черт возьми, неужели мы это сделали вновь да еще с регрессом в тридцать лет?!
Он молодецки выпрыгнул из кресла, стукнув меня по коленке. От его недавней угрюмости не осталось и следа.
– Мне бы тоже хотелось порадоваться, – сказал я, поднимаясь. – Но для этого нужно взглянуть на нее. Если бы вы были столь любезны…
– Да, да! – с воодушевлением произнес профессор Перчатников. – Мы сейчас с вами зайдем на минутку к ней, и ради бога, держите себя в руках. Не кричите, не прыгайте и не пытайтесь до нее дотронуться. Мы подготовим вашу встречу. А сегодня можете напиться до чертиков. Я даже настаиваю, чтобы вы напились до чертиков, Тимофей Бенедиктович!
– Держите меня, пожалуйста, под руку, – попросил я. – Что-то неладное с вестибулярным аппаратом.
– Восстановим, – пообещал Перчатников, беря меня под локоть. – Летать будете.
Мы тронулись в путь, и с каждым шагом я чувствовал, что слабею.
– Ну, как вы? – поинтересовалась вновь моим состоянием дежурная.
– Лучше всех, – ответил я, переступая следом за хозяином порог палаты, где лежала Агнешка.
Комната была тускло освещена синеватым светом, и невдалеке, у левой стены я различил ортопедическую кровать. Перчатников тем временем поправил простыню, моментально напомнив мне этим жестом пана Гжегоша, следовавшего когда-то суетливо по коридору за носилками, и взмахом руки подозвал меня к себе.
Я попытался шагнуть, но ноги не подчинились моему желанию. Тогда профессор, качая головой, направился ко мне и силой сдвинул с места.
Агнешка лежала на боку, повернувшись к нам. Лицо ее с безмятежным выражением покоилось на ладони, но не только оно шепнуло мне о ч у д е, а более него мерное посапывание с непременным вздохом в каждые семь – десять секунд. Я хотел что-то сказать, но ком встал в горле, и мне пришлось откашляться, чтобы проглотить его. Перчатников схватил грубо меня за руку и потащил к выходу.
– Ну я не знаю… – сокрушенно произнес он, хлопая себя по ляжкам. – Вы это нарочно, что ли, делаете? Неужели трудно было минуту обойтись без этого дурацкого кашля? Кашляйте сейчас хоть до утра – ан нет, тут вам это не надо!
Я огляделся, мы были одни. Он еще о чем-то резко говорил, но я мало что понимал, слыша не слова, а звуки. Когда же я пришел в себя, то обнаружил, что сижу на стуле и мотаю головой, пытаясь уклониться от брызг, летевших мне в лицо с руки Антипа. Рядом, со склянкой чего-то резко пахнущего стояла дежурная, а за ней – профессор Перчатников.
– Все хорошо, – сказал он деловито, видя, что я очнулся. – Нормальная реакция нормального человека. Выпейте настойки, и прошу подняться ко мне.
Вел меня Антип – молча и до противности бережно, и я сразу же освободился от опеки, едва мы вышли из подземелья.
– Ну-с, батенька, – начал развязно Перчатников, когда мы втроем уселись у него в кабинете, – что сообщите нам по поводу увиденного?
– Похожа, – ответил я.
– И все-то? – удивленно протянул он. – Нет, ты, Антип Илларионович, посмотри на господина Некляева: "похожа"! А послезавтра на свету, может быть, уже и "не совсем похожа". А послепослезавтра на ощупь будет и "вовсе не похожа". Ты все о премии спрашивал – теперь получишь нечто, похожее на премию! От "похожего", батенька, в обморок не грохаются.
– Лучше бы нам закончить сейчас с этим, – просительным тоном произнес Антип. – Тимофей Бенедиктович неважно себя чувствует, оттого иной раз и высказывается неловко. Завтра и поговорим на свежую голову. Вы как на это смотрите, Тимофей Бенедиктович?
– Завтра… на свежую голову, – повторил я монотонно. – Вы правы – я неловок сегодня. Извините.
В свой номер я вернулся с ощущением, будто слетал на Луну. Меня и не было-то тут всего с полчаса, но эти лунные полчаса вмещали в себя впечатлений на целую жизнь.
Антип начал с того, что принялся меня ругать за расточительность.
– Я ведь вам говорил, что для них и семьсот тысяч пойдет, – выговаривал он мне с досадой, – а вы им еще сотню уступили.
– Не волнуйтесь, – сказал я, – на вашей персональной премии это не отразится.
– Да я ж не о себе, – перешел он в защиту, и было видно, что мое замечание его успокоило.
Мы выпили трижды, прежде чем мне полегчало. Антип тоже заметно повеселел, и мы даже сыграли с ним "Love is here to stay" – без каких-либо изысков, в том изначальном варианте, в каком ее пела Билли Холидей.
Музыка окончательно вернула меня к жизни. Я старался не думать об Агнешке, но стоило мне сесть за инструмент, как она стала обретать плоть и кровь с каждым новым звуком.
Наказ профессора Перчатникова не был выполнен: я не напился до чертиков. Антип ушел, так и не задав ни одного вопроса, а в том, что у него их был полон рот, я не сомневался.
Накинув на себя плед, я вышел на террасу и по привычке глянул вниз, и только тогда понял, что все закончилось. Была глухая ночь, но площадь хорошо освещалась. Я же смотрел в темноту, которая со всех сторон окаймляла небольшой клочок благоустроенной земли, и мне казалось, что и я обложен этой темнотой – и неизвестностью. Меня мучил вопрос: почему я не спешу признать, что Агнешка вернулась? Да и признаю ли я это вообще? Вот что отравляло мое сознание и мешало вдохнуть радость полной грудью. Впрочем, я говорил себе: подожди всего два дня, и все прояснится, а вопрос твой завянет сам собой, лишившись подпитки. Согласись, что сегодня ты видел Агнешку, не кого-то, похожего на нее, а ее саму, потому что нельзя с ы г р а т ь сон, потому что первое чувство всегда истинное и единственно верное. Вечный скептик во мне, зевая, будто бы соглашался, но я то знал, что он долго еще будет колоть мою душу своими сомнениями, и ничего не мог с ним поделать.
Тогда я решил обмануть его и просто побаловать себя воспоминаниями об Агнешке, вплетая в них т у, которая мирно спала теперь в какой-то сотне метров от меня. Поначалу все шло прекрасно: скептик мой подремывал в углу, я целовал Агнешку в розоватую попку, вызывая у пигалицы ненормальный хохот, способный и мертвого поднять из гроба, что, собственно, и происходило вскоре, правда, в совершенно ином формате. Занудный дядька, дремавший с приоткрытым ртом, очухивался, потягивался, извлекая мерзкий хруст из всех членов своего рыхлого туловища, скреб в затылке и говорил, втягивая в себя то и дело сопли: "Так это т а гоготала, а будет ли так гоготать э т а – this is the quiestion!" И вновь я садился в лужу и сидел в ней намеренно долго, словно наказывал себя за что-то и самому не ведомое.
Итак, с мокрой задницей и омерзительным чувством собственной ничтожности я возвращался в действительность и видел перед собой яркое пятно, окруженное беспросветной теменью. Такого я не ожидал. Вероятными казались варианты приятия или неприятия Агнешки, но теперешняя тягомотина и в страшном сне не могла привидеться! То, что происходило сейчас, напоминало приказ командира-дебила своему подчиненному: "Стой там, иди сюда!" Нетрудно было догадаться, кто являлся этим самым командиром-дебилом…
Я выпил еще пол стакана и улегся в постель, надеясь забыться. На этот раз, как ни странно, мне повезло.
Глава девятнадцатая
Утро, к сожалению, оказалось не мудренее вечера. В голове у меня по-прежнему была каша, да к тому же заветревшая и загустевшая. В какой-то момент даже возникло мимолетно такое ощущение, что с этой кашей мне придется теперь жить до конца дней своих, но через часок-другой настроение как-то само собой (плюс двойной "джонни") улучшилось. Во всяком случае, я начал злиться на Антипа, который явно не спешил ко мне с новостями. Он явился после обеда и объявил, что меня ожидает профессор Перчатников. Сколько я не старался выпытать у него хоть малую толику о состоянии Агнешки, он отнекивался незнанием и бодряческим прогнозом, предельно ясно сформулированном в идиотской песне со словами: "…вся жизнь впереди, надейся и жди!"
Профессор Перчатников был угрюм и даже мрачен. Мне это не понравилось, и я вместо приветствия спросил, еще не присев:
– Что-то не так?
– Конечно, не так, – раздраженно ответил он, гоняя по столу между руками карандаш. – У меня не т а к, а у вас все так. Я доложил правлению о вашей первой реакции, и она всем не понравилась – также как прежде ваши торги. Мне сделали замечание, что смазало общую картину в целом успешной работы.
– А она, действительно, в целом успешная? – поинтересовался я, почувствовав облегчение.
– Да куда уж дальше, – сказал Перчатников, смягчившись. – Пока это, безусловно, наша лучшая работа. Потому и обидно получать тычки.
– Вы ее видели сегодня? – спросил я.
– Что значит "видели"? – удивился неприязненно он. – Я с ней работал почти пять часов.
– И как она?
– Нормально, даже более чем нормально, – ответил Перчатников, медленно описав головой полукружье. – Плачет. Поначалу плакала, когда узнала, что осталась одна, потом – после информации о тридцатилетней коме, а сейчас и горше всего, когда высчитала, что ей теперь сорок девять лет. Смотрите, не начните ее переубеждать. Вам же легче будет.
– А она видела себя в зеркале?
– Пока нет, но скоро увидит и, полагаю, приятно удивится, – сказал профессор. – Вам бы я посоветовал тоже почаще говорить ей о том, что она выглядит, как тридцать лет назад. Здесь вы ни в чем не покривите душой. Покупайте побольше нарядов. Но вы все ходите вокруг да около. Не хотите узнать, спрашивала ли она про вас?
Лицо его приняло то выражение, которое обычно называют снисходительно-насмешливым, и мне пришлось выдавить из себя, по сути, теперь уже риторический вопрос.
– Если за это утро она произнесла условно тысячу слов, то, по меньшей мере, двести пятьдесят из них звучали, как "Тим", – с уже откровенной усмешкой ответил Перчатников. – Где-то я слышал это прозвище, а вот где – не припомню.
– Пойдите вы к черту со своими шуточками! – не удержался я. – Что она говорила про меня?
– Что вы единственный и неповторимый, – сказал он, вполне удовлетворенный моей реакцией, – и что ей очень жаль. Правда, чего именно ей жаль, она не уточнила. Еще спрашивала, есть ли у вас жена и где вы сейчас находитесь. Я не стал ничего придумывать, отметив вашу особую роль в ее выздоровлении, после чего она вычислила свои ужасно большие годы и устроила по этому поводу настоящую истерику.
– Когда я смогу увидеть ее?
– Думаю, завтра, – ответил Перчатников. – Агнешка, кстати, тоже рвется к вам. Особенно после того, как я сообщил с сожалением, что вы изрядно постарели и подурнели. Она посоветовала не говорить ерунды, но эта новость, кажется, пришлась ей по душе. Во всяком случае, рыдать она прекратила, перейдя на всхлипывания.
– Ну спасибо, добрый человек! – сказал я. – А то ведь могли и до членовредительства дойти. Мол, хромой, глухой, горбатый. То-то радости бы тогда было!
– С членами своими разберетесь сами, – с пошловатой усмешкой произнес профессор. – Какая жизнь вам предстоит, Тимофей Бенедиктович! Краше Агнешки я девушки не встречал. К тому же она вас любит, в этом нет сомнений. За что вам такое счастье привалило на старости лет, не знаете?
– Знаю, – кивнул я, – но не скажу.
– Ладно, – примирительно махнул рукой Перчатников, – я не завистливый – я меркантильный. До конца недели, то есть, в течение ближайших трех дней вам нужно будет подписать завещание. Я вас не тороплю, но желательно было бы уложиться именно в эти сроки.
– Уложимся, – снова кивнул я. – Не волнуйтесь.
В холле меня поджидал Антип. Как и всякий бывший чекист, наполовину состоявший из лжи и лицемерия, он попытался прикинуться случайным прохожим, но я был великодушен и не стал выводить его на чистую воду, а напротив, приспособил для собственных нужд. По моей просьбе он взял служебную машину, и мы отправились в "Корфур", который хотя и был от нас дальше, чем "Пикадилли", но по масштабу и ассортименту не шел с последним ни в какое сравнение.
Никогда еще я не накупал столько снеди, напитков и особенно разнообразной ненужности, в число которой входили халаты, дамское и постельное белье, наряды, обувь, косметика, парфюм и даже большая напольная ваза для цветов! Антип, служивший при мне тележечником, предложил пари, что одной тележкой мы не обойдемся, и выиграл его еще задолго до появления вазы, в которой не видел вообще никакой нужды. Он с самого начала устроился на пол ставки бродячим комментатором и оценивал все по своим меркам. Нападкам подвергалась практически вся ненужность, за исключением французского белья, чье появление в вверенной ему тележке он приветствовал соразмерным "о la la!"
Я не спорил с ним. Мне даже было приятно его ворчание. Этим он напоминал мне Вовочку – божьего человека, который не уступил ему в практичности и здравом смысле. Тот тоже бы раскритиковал халаты, платье, похожее на майку, и сандалии для гетеры, не говоря уже о пресловутой вазе. Конечно, я где-то слышал, что шлёндранье по магазинам (не правда ли, куда более приятное для русского уха определение известного действа, чем "шопинг"?) улучшает настроение, но не настолько же!
Вечером я приводил свой номер в порядок. Надо заметить, что с самого начала я отказался от услуг уборщицы, и теперь лишний раз убедился в правильности своего решения. Убирался я с каким-то подозрительно радостным чувством, хотя вся уборка сводилась к элементарному уходу за жилым помещением и длилась не более получаса. Радостное же чувство по-настоящему расцвело во мне потом, когда я, бережно поместив в вазу девятнадцать роз нежно-розового цвета, сел в кресло и щелкнул дистанционкой антиповского музцентра, из которого спустя несколько мгновений потек мужественный голос Фрэнка Синатры, утверждавшего в "Too marvelous for words", что и в большом вебстеровском словаре нет слов, способных описать ощущение чуда при виде тебя…