– Тимофей Бенедиктович, дорогой мой, один пунктик мы сегодня закрыли благодаря вашей всепобеждающей искренности. Я и раньше, по вашим скупым запискам имел некоторые подозрения, а теперь могу сказать определенно: ваша Агнешка страдала синдромом Уильямса. Заболевание это достаточно редкое, у новорожденных – один случай на двадцать тысяч. Суть его – в генетическом отклонении, которое возникает при потере двадцати определенных генов в седьмой хромосоме. Для вас это, конечно, все филькина грамота, но уж поверьте мне на слово, потому что…
Он продолжал говорить еще что-то, однако, я плохо слушал его. Агнешка была больна. Агнешка страдала синдромом какого-то Уильямса. Славный, видно, он был парень, коли его именем назвали целый синдром. Я распалялся все больше, обвиняя несчастного Уильмса во всех смертных грехах, и делал это для того, чтобы не думать об Агнешке. В чем проявлялся этот чертов синдром – в том, что она была неуловима, как ртуть или в ее любовно-бережном отношении к собственной девственности? Лидия ненавидела ее, пан Гжегош мучился рядом с ней, а я… А я стал мучиться п о с л е и страдаю до сей поры.
– Профессор, вы должны меня извинить, – сказал я, возвращаясь в разговор, – на меня вдруг нашло затмение, и я ничего не слышал из того, что вы говорили сейчас. Помню, что вы назвали все это филькиной грамотой, но я бы хотел в ней разобраться.
– Тогда вам лучше обратиться к Говарду Ленхофу из Калифорнийского университета, – посоветовал Перчатников, поводя своей длинной, как у гуся, шеей. – Он признанный авторитет в этой области. Могу дать рекомендательное письмо, мы с ним знакомы. Если же вы хотите выяснить, в чем проявляется болезнь, то тут и я сгожусь. Практически ни в чем. Просто есть ряд признаков, по которым распознается этот синдром. Агнешка была невысокой, хрупкой?
– Да, – ответил я, – мне она не доходила и до плеча. Кстати, она очень любила сидеть у меня на плечах и еще любила, когда я ее подбрасывал и делал вид, что ловить не буду. Она была очень нежной и иногда, в особые минуты говорила со мной на своем, придуманном языке. Слов было не разобрать, потому что это напоминало воркование птицы, но интонация была… Извините, профессор, это к делу не относится.
– Очень даже относится! – воскликнул Перчатников. – Именно это и относится. Вы спрашивали меня о признаках – вот они. Невысокие, хрупкие, с тонкими, красивыми чертами лица, причем, особо это касается формы губ, носа и глаз. Общее же выражение лица – почти что детское и, соответственно, такое же поведение: импульсивность, неугомонность, шкодливость. Часто обладают музыкальными способностями и удивительно сильным и чистым голосом. Имеют кошачьи повадки, могут ловко прятаться и бесшумно ходить. Весьма неравнодушны к драгоценным камням. Проблемы с сердечно-сосудистой системой. Увы, лекция завершена. Что-нибудь показалось вам здесь знакомым?
– Всё, – сказал я. – Вы просто сейчас описали ее. Про сердце я только точно не знал, хотя, по-моему, Лидия что-то однажды говорила. А голос… голос у нее был божественный. Я ведь впервые услышал, а не увидел ее. Она исполняла один известный вокализ, и я, идя с пляжа в первый же день, подумал: какая чистая и сочная запись! Иногда мы уплывали на лодке далеко в море, и она пела для меня там, на просторе.
– А что же пан Гжегош, Лидия – как они относились к вашим отношениям?
– Плохо относились. С паном Гжегошем мы вежливо сосуществовали, а Лидия устраивала мне сцены ревности, но я знал, чем ее успокоить.
– Полагаю, это была не настойка валерианы…
– Нет, не настойка. Это было именно то, о чем вы подумали.
– Представляю себе этот ваш отдых у моря: два господина имеют на перегонки одну мадам, а мадемуазель в перерывах исполняет для них вокализы и смущает изощренными желаниями – чтоб вы все были живы и здоровы! – на манер тоста провозгласил профессор Перчатников, потом вдруг посерьезнел и, вздохнув, завершил: – Извините, Тимофей Бенедиктович! Я просто как-то так… по-мужски, что ли, позавидовал вам, и упустил из вида, что все никак уже не будут живы и здоровы. Кстати, что стало за эти годы с паном Гжегошем и Лидией?
– Не знаю, – ответил я. – Пан Гжегош сидит, возможно, с клюкой на скамейке в парке и критикует нынешнюю власть в Польше, а Лидия, как и положено постклимакстерической тетке, ходит по салонам красоты. А, может, их прах уже удобрил землю, и…
– Первый вариант мне понравился больше, – перебил меня исследователь, – но коли речь пошла о потустороннем мире, ответьте мне на еще один крайне важный вопрос: вы в п о л н е уверены, что Агнешка окончательно и бесповоротно умерла тогда, тридцать лет назад?
Я сразу же собрался что-то сказать, но не смог. О чем он спрашивает, подумал я. Разве есть люди, которые умирают не окончательно и не бесповоротно?
– Это обнаружила Лидия, – сказал я после долгой паузы. – Она не дышала. А потом было следствие. Меня тоже допрашивали. Если следователям больше нечего было делать, как развлекаться таким образом…
– Смерть наступила от естественных причин?
– Говорили что-то о сердечной недостаточности…
– Вы были с ней накануне вечером?
– Нет.
– Следователь нашел этому подтверждение?
– Да. Я был гостем одной супружеской пары, кажется, из Мурманска. Или из Петрозаводска.
– Странно, – сказал задумчиво Перчатников. – Вам оставалось общаться два с половиной дня, а вы пошли в гости к какой-то супружеской паре из Мурманска или Петрозаводска. Может быть, вы навестили ее после гостей?
– Они жили в одном номере с Лидией…
– Но то цо? Лидия, судя по всему, была еще той шляйкой, и ее вполне могло не быть дома.
– Но она была дома, черт вас подери! Агнешка неважно себя чувствовала, – вскричал я и шлепнул больно по колену ладонью.
– А откуда вы это знаете? – быстро спросил допрашивальщик. – Вы что – туда заходили все-таки?
Он вскочил на ноги и пошел к столу – вроде как в укрытие. Выражение лица у него было противным, подленьким.
– Что вы хотите? – спросил я, потирая коленку. – Что вы хотите от меня?
Он сначала взял в руки объемную вазу и, вроде бы разглядывая причудливые узоры на ее боках, сказал громко и четко, как прокурор на заседании суда:
– Я хочу исключить вероятность того, что это вы ее задушили во время любовных утех. То есть, не в прямом смысле задушили, там бы асфиксию поймали, но, выполняя ее просьбу, поспособствовали остановке сердца. Не двигайтесь! Я нажму кнопку, и тотчас войдет охрана.
Обратно в кресло я не сел, а свалился, как мешок с мукой. Первое, что мне пришло на ум после короткой вспышки ярости: не собрать ли мне вещички и не дернуть ли отсюда, пока я не уменьшил количество отечественных профессоров минимум на одну единицу? Живой еще покуда профессор тотчас подал голос, точно знал, о чем я думаю:
– Глупо бросаться на меня и глупо уезжать, не пройдя и полпути. Мы пройдем весь путь и избавим вас от чувства лжевины.
– Вы меня избавите? – устало спросил я.
– Не мы – о н а, – сказал человек с той стороны стола. – Эльфы рано или поздно возвращаются сюда.
– И на здоровье, – одобрил я механически. – Только причем здесь Агнешка?
– Да притом, что она была к л а с с и ч е с к и м эльфом! – торжественно объявил Перчатников – будто козырного туза незаметно достал из рукава и бросил на стол. – Не верите мне, поговорите с профессором Ленхофом. Это он выдвинул и обосновал гипотезу, согласно которой легендарные, загадочные эльфы всего лишь люди с синдромом Уильямса. Теперь идите и выпейте чего-нибудь покрепче воды. А потом сыграйте в мою честь "Portreit of Jenny". Вы ее, конечно же, знаете. Она о девушке-эльфе. У меня есть запись Рэда Гарленда, но он играет для кого-то другого, а мне хочется, чтобы кто-то сел за фоно и сказал перед тем, как начать играть: "Исполнение этой композиции я посвящаю профессору Перчатникову". Сделайте это, Тимофей Бенедиктович! Поверьте, я этого заслуживаю.
Когда я выходил из его кабинета, то чувствовал себя постаревшим лет на двадцать. Мне никогда не нравился образ надутого и покрашенного в веселенькие тона презерватива на ниточке после того, как его прокололи, однако, на сей раз именно он и стоял у меня перед глазами…
Глава шестая
Вернувшись к себе в номер, я первым делом решил напиться, благо у меня в услужении еще пребывали два джонниных братца – номер пять и номер шесть, но пригубив стакан, отставил его, сам не зная, почему. Быть может, потому, что мне предстояло осмыслить сказанное профессором, хотя в этом случае напиться следовало тем более.
От тяжких раздумий временно спас меня Антип. Постучав в дверь и получив приглашение войти, он с порога еще спросил:
– Ну, что – были у профессора?
– Были, – ответил я, доставая второй стакан.
– И как…?
– Да никак, – сказал я, наливая. – Посоветовал нажраться, а мне что-то не хочется. А еще попросил исполнить для него "Portreit of Jenny" – вот эту, если забыли…
Я сел за инструмент и пунктирно обозначил тему.
– Говорит, что она о девушке-эльфе.
И в следующие несколько минут рассказал ему коротко о нашей встрече. Гость мой откашлялся и сказал:
– Все будет хорошо, Тимофей Бенедиктович. Диагноз поставлен, лечение назначено – скоро будете совсем другим человеком.
– Минуточку, – остановил его я. – Каким это другим человеком? Я кого-нибудь просил об этом? И почему вы обращаетесь со мной, как с больным – диагноз, лечение?
– Да я это так образно выразился! – попытался было оправдаться Деревянко. – Чего вас лечить – вас танком не собьешь.
– Нет, подождите! – не унимался я. – Перчатников собрался избавить меня от чувства лжевины. Он профессор чего – химии? Или это у него кличка такая в вашей банде?
– Он довольно известный психоаналитик, и…
– А звание у него какое – полковник медицинской службы Франции?
Антип покачал головой и произнес, глядя мне прямо в глаза:
– А вы говорите, что вас не надо лечить. Собственно, вы-то сами чего хотите?
– Я хочу, чтобы мне прекратили морочить голову! – выкрикнул я. – Тридцать лет я оплакивал Агнешку, а теперь у меня спрашивают, уверен ли я в том, что ее нет в живых? Это с одной стороны, а с другой – не я ли тот самый варненский душитель, который удовлетворяет женщин путем их умерщвления?
Деревянко, покрутив в руке стакан, поставил его на стол, ни сделав и глотка. Он был напряжен и мрачен, будто я своими невоздержанными выкриками сильно обидел его. Впрочем, он тотчас понял, что не с той ноги ступил и, расслабив мышцы лица, сказал:
– Надо же, каким вас титулом наградили: варненский душитель! Шутка шуткой, но глядя на ваши руки вполне можно подумать что угодно… Вы вон мне ладонь перемололи… – он приподнял правую руку, и только тут я заметил, что она у него перевязана, – …лангетку врач наложил. А ведь играючи, с симпатией жали. Нет, конечно, никто вас ни в чем не подозревает, тем паче, у вас алиби имеется, да и уверен я, что женщины ваши, получив удовольствие, нехотя, но все же шли домой, варить своим мужьям щи, а не валялись бездыханными с вываленным набок языком.
От этого его физиологического натурализма меня аж передернуло. Он это не преминул заметить и засмеялся довольно:
– Вот-вот, какой же из вас душитель, если вы от десятка неблагозвучных слов в обморок того гляди грохнетесь.
Было ясно, что майор бронетанковых войск видел и слышал нашу с профессором Перчатниковым беседу по монитору в соседней комнате, а ко мне пришел, чтобы добить меня психологически. Я терял равновесие, и мне не за что было ухватиться.
Заметив мое состояние, Антип поднялся и, не прощаясь, тихо вышел – этакий английский джентльмен, навестивший занедужившего приятеля…
Зверем ходить по комнатам, из одной в другую через террасу, конечно, можно, но всякий раз, проходя мимо стола в гостиной, тянет выпить, в то время как я по какой-то необъяснимой причине, напиваться передумал. Выход я нашел быстро, просто сменив маршрут.
Я вышел из гостиницы и по тропинке с указателем пошел вниз, к магистрали. Эльфы – маленькие и большие, в трусах с помочами и в коротеньких юбочках – теперь уже не раздражали меня своим видом. Более того, по возвращении домой я решил выразить Антипу протест в связи с отсутствием у меня соразмерной униформы.
Шел я довольно долго, наслаждаясь тенью и ароматным воздухом. Вскоре послышалось гудение моторов, и показалась дорога. Перейдя ее, я вдоль моря, лежавшего внизу, пошел налево, памятуя о том, что до международного дома творчества здесь всего лишь километр.
И впрямь: "высотка", в которой когда-то жили Агнешка, пан Гжегош и Лидия, была видна столь отчетливо, словно находилась от меня в трех шагах, но это был обман зрения – я шел к ней, а она ко мне не приближалась.
Местность была незнакома. Я силился вспомнить что-то, зацепиться в памяти за какую-нибудь безделицу, но все скользило, как по молодому льду, и исчезало в темной полынье. И вдруг я понял, почему это так. Повинуясь, видимо, какому-то своему внутреннему распорядителю, я шел теперь медленнее, чем хожу обычно. Смешно утаивать что-либо от самого себя, поэтому я сразу признаюсь в том, что неспешным своим шагом я пытался оттянуть момент встречи с домом, в котором я потерял когда-то своего любимого эльфа. Боже, думал я, останавливаясь то и дело без надобности, какой боли добавил мне этот профессор кислых щей! Я ведь и сам, глядя иной раз на Агнешку, смутно ощущал: что-то в ней не так, как у остальных homo vulgaris, и за этим "что-то" стояла тайна пропажи каких-то двадцати генов в какой-то седьмой хромосоме! У меня ведь тоже, вероятно, не хватает скольких-нибудь генов в какой-нибудь двенадцатой хромосоме, и у вас не хватает, и у вас – кто же мы тогда такие?
Как не готовился я к встрече, а все же низкие воротца вынырнули из-за угла совсем нежданно. Я не стал подходить к ним, просто присел сбоку на теплый камень и принялся что-то там впереди высматривать – уж не Агнешку ли с самим собой? Веселые, здоровые люди с золотистым загаром, оживленно обсуждая планы на вечер, шли мимо, не замечая меня, проходили в распахнутые воротца и по аллее спускались к "высотке", а там поднимались на лифте на пятый этаж и, войдя в номер, бросали сумки на пол в прихожей и принимались целоваться у стены – жадно, ненасытно, с вскриками и сладостно – мучительными стонами… Из брошенных сумок за ними равнодушно следили большие бутылки "пепси"; нектарины краснели круглыми, нежными щечками; впервые видя такую сцену, пялились во все глаза отмороженные стейки, которые давно уже были циниками, а вот пиву, "Мартини" и водке не повезло: они были заточены в красивые коробки и видеть могли только стены своей прекрасной тюрьмы…
Я остановил такси и поехал назад, к эльфам. До этого был момент, когда я, казалось бы, решился пойти т у д а, но сделав два шага по направлению к входу, без каких-либо объяснений с самим собой развернулся и, перейдя дорогу, поднял руку. Позже я безоговорочно утвердил это спонтанное решение. Я не был готов войти т у д а, на это кладбище воспоминаний. Собственно страшился я не самих воспоминаний, а совсем иного: того, что не увижу я там ни одного знакомого креста, и станет мне тогда совсем худо.
Дома, в своем уютном номере, слегка пообщавшись с Джонни-предпоследним, я признался себе, что сделал ошибку, приехав сюда на поиски призраков. Джонни шептал: конечно, старина, конечно, и пытался подлить мне еще, но я держался из последних сил. Я был зол на себя, потому что большего несоответствия достаточно суровой, решительной внешности и безвольного, тряпичного таки характера, чем у меня, трудно было себе представить. По сути, за два дня я ничего толком не выяснил, всякий раз откладывая самые главные вопросы на потом. Я и себе-то перестал их задавать, будто уже давно все узнал, а знания эти упаковал и схоронил. Да, я говорил им, что не верю их басням, но отчего бы не спросить у них прямо в лоб: вы что, господа – новые Иисусы, массово воскрешающие новых Лазарей? Впрочем, профессор назвал это реконструкцией, но как это не называй, все одно: прописанный на том свете человек должен вернуться на этот! Они собираются вернуть мне Агнешку – очень хорошо. Я в полнейшем восторге и, конечно же, не пожалею для этого чуда никаких денег. Но прежде они должны сотворить это чудо!
Возбудив себя уничижением, я взялся за телефон, и пока слушал и считал унылые гудки, в дверь постучали. Разумеется, это был Антип Деревянко, русский патриот. Он приехал на французском танке и, судя по его решительному виду, был готов к всеобъемлющему и безоговорочному услужению.
– Проходите, Антип Илларионович! – сказал я. – Давненько с вами не виделись. Что новенького в мире достопочтенных эльфов?
Антип откашлялся прежде, чем ответить, словно пришел держать экзамен, потом налил себе джонниной наливки, выпил, что-то разгладил под носом, из чего я заключил, что еще недавно он носил усы, вздохнул и, наконец, произнес – как милостыню подал:
– Вы мне очень не понравились прошлый раз, Тимофей Бенедиктович. Я даже хотел начальству представление сделать о приостановлении работы по… ну, по вашему проекту, потому что психологическое ваше состояние было ужасным.
– Я что – кусался? Или убить кого грозился? Чего вам мое психологическое состояние не понравилось? Нормальное состояние стареющего, на хрен никому не нужного мужчины, усугубленное перманентной алкогольной и вообразительной интоксикацией. Кстати, что-то я давненько не усугублял первую из этих двух интоксикаций – наиболее безобидную, между прочим.
– Давненько это сколько – четверть часа? – поинтересовался мой оруженосец, отнимая у Джонни-предпоследнего последнюю надежду на долгожительство.
Мы молча выпили, и я сказал:
– Ладно, шутки в сторону. Давайте-ка лучше поговорим предметно о моем, как вы изволили его назвать, проекте. Вот я вас, Антип…извините, Антиб-б Илларионович, спрашиваю… Хотя прежде послушайте-ка одну байку. У меня друг был, Азаров Владимир Ильич, акробат от Бога, да что там акробат – человек от Бога! Он был восточных кровей, предки его жили в междуречье Тигра и Евфрата, так вот, любил он острые всякие кушанья и всегда предупреждал своих гостей, мол, смотрите – могут быть проблемы на выходе. Спрашиваю прямо в лоб: а у меня какие проблемы могут быть на выходе после этого самого моего проекта? Это первое. И второе – тоже в лоб: вы собираетесь вернуть Агнешку с того света? А на какое время? А в какой возрастной категории – прежней или нынешней? А в каком телесно-душевном состоянии? А каков будет ее социальный и гражданский статус: переселенка, беженка, гражданка Евросоюза? А можно ли будет ее потрогать? Как видите, вопросов много, но мне хотелось бы услышать ответы хотя бы на те, которые я сейчас задал.
Не знаю, хотел ли я его озадачить или нет, но то, что озадачил, было видно с расстояния в двести метров. Да что там озадачил – уничтожил, смёл, порушил, превратил в пыль! Он сидел теперь, опустив голову, и тонзура его смотрелась белым флагом, поднятым над ранее неприступной крепостью. Я был уверен, что вскоре он поднимется, по обыкновению вздохнет протяжно и уйдет опять же по-английски, а утром в рабочем порядке профессор Перчатников объявит о досрочном завершении моего проекта в связи с ухудшением политической обстановки на острове Борнео. Я был готов к такому повороту событий и в известной мере желал этого, но, видимо, политическая обстановка на острове Борнео неожиданно улучшилась, потому что танкист мой вдруг поднял голову, и я увидел, что он улыбается.