Ехали весело, беззаботно, а волнения начались перед таможней в Русе. Каждый вез с собой денег гораздо больше положенной тридцатки, и вопрос, куда их заныкать, был самым актуальным. Предлагались десятки вариантов, в том числе и совсем уж экзотические и даже можно сказать неприличные, но к единому мнению мы так и не пришли, решив пробиваться за кордон каждый сам по себе. Поэта от волнения прошибла "медвежья" болезнь, и он то и дело гонял в туалет, но Гена-друг не поверил ему, предположив, что это он там местечко для денег высматривает, а вожачок Виталик добавил, мол, поэт, если он настоящий, должен быть бессребреником, особенно, когда его зовут Вениамином. Сам поэт был бледен и на шутки отвечал глуповатой улыбкой, хотя лицо имел строгое и умное. Что же касается меня, то я поступил проще всех: свои триста рублей положил в пиджак и повесил его в купе на самом виду. Когда же поезд остановился, и таможенники без боя взяли его, Виталик придумал отвлекающий маневр: турнир по армрестлингу на звание чемпиона купе. В полуфинале мне достался поэт Вениамин. Именно в тот момент, когда он уже дожимал мою руку, объявились казенные люди, и при их появлении я начал медленно выправлять положение под "давай, давай" второй полуфинальной пары. На наше счастье один из таможенников оказался моим коллегой по спорту, который мой друг Владимир Ильич Азаров, уже однажды упоминаемый мною, называл третьим по интеллекту после "крестиков-ноликов" и перетягивания каната. Мы сошлись в смертельной схватке, и я, слегка раскачав его руку, рывком припечатал ее к поверхности стола. Мой соперник захотел тотчас реваншироваться, но тем самым лишь навредил своей руке. "Брзо, брзо", – сказал он, массируя ее и поводя туда-сюда головой. Парень он был крепкий и симпатичный. Они спросили нас, не везем ли мы чего-нибудь нехорошего, вроде оружия и наркотиков, и мы честно ответили: нет. Не везли мы также лишних денег и лишней водки и сигарет, потому как спортсмены не пьют, не курят и не ходят по магазинам. Засим досмотр и завершился. Уходя, обиженный мною таможенник что-то быстро сказал мне по-болгарски. Поэт Вениамин впоследствии перевел его фразу, как "ничего, следующий раз я тебе покажу!", так рассмешив Гену-друга, что тот налил мимо стакана, а это уже было совсем не смешным – также как и то, что у их с Виталиком жен спустя четверть часа конфисковали десять блоков сигарет, кстати, болгарских…
На вокзале в Варне мы высадились тем не менее в замечательном расположении духа. Было тепло, солнце сияло во все стороны, и в воздухе стоял тот самый неповторимый аромат приморского юга, который вмиг сообщает хорошее настроение. Комбат Курдюжный, проходя мимо меня, подтянул портупею и сказал негромко, к о н с п е р а т и в н о: "Бди!", тем самым вернув меня, расслабленного и умиротворенного, в суровые, фронтовые будни. Само собой, от хорошего настроения остался один пшик, и, видимо, поэтому я продремал почти всю дорогу до нашей прекрасной обители.
Назвав ее прекрасной, я ничуть не преувеличил. Это был оазис у моря, напоминавший дендрарий. Воздух источал легкий запах роз, коих здесь было немыслимое количество. Реликтовые деревья с причудливыми кронами и с кое-где переплетенными, вылезшими на поверхность корнями создавали естественный шатер, и лучи солнца, пробираясь в щели, окрашивали все золотистым цветом.
Поселили нас в старом, двухэтажном здании, и мне достался номер на троих. Третий пока не прибыл, а кто был вторым, вы, наверное, догадались. Когда я вошел, он уже повесил штабную карту, сменил подворотничок, искупался в "Шипре" после бритья и сидел за столом с болгарской газетой в руках.
– Где тебя черти носят? – приветливо спросил он, увидев меня.
– Проводил рекогносцировку местности, – ответил я и уронил на пол сумку, в которой радостно зазвенели бутылки. – Выявил дислокацию противника. Это многоэтажная "свечка" напротив нас.
– Ты "Нарзан" там не побей, разведчик, – буркнул Курдюжный, углубляясь в газету.
Однако не прошло и трех секунд, как он газету отставил и заговорил обиженно:
– Вот опять же об этой твоей "свечке"… Ее только открыли. И кто, ты думаешь, там живет? Немцы, венгры, любимые тобой поляки, даже румыны, а мы здесь, в этой старой рухляди!
– Но мне лично здесь больше нравится, – сказал я. – Здесь как-то прямо по-солдатски. Кто у нас третий, не знаете?
– Какой-то корреспондент из Кишинева, – нехотя ответил комбат. – Какая тебе разница? Не полячка, не волнуйся.
– Что-то мне не нравится ваш настрой перед наступлением, командир, – сказал я. – Пойдем-ка на море или в спортзал.
– Это без меня, – отмахнулся Курдюжный и снова взял газету. – Что вот они тут пишут – поди разбери.
– Так по-болгарски же…
– А хоть и по-болгарски – так все равно, должно же хоть что-то быть понятно! – раздраженно сказал он, шмякнув неправильной газетой об стол.
Я быстренько надел плавки, взял полотенце и молча покинул штаб-квартиру.
Пляж был невелик, не особо благоустроен, но с великолепным песком того самого желтоватого отлива, который называют золотым. К пляжу примыкал летний бар. Купались трое. В баре сидели двое. Я нырнул, втянув живот, и метров двадцать проплыл "баттерфляем". Выходя из воды, которая была ласково теплой, заметил, что на меня смотрят шесть пар глаз.
Вытеревшись полотенцем и закурив, я направился к бару.
– Привет! – сказал я бармену, молодому, смуглому парню с достаточно развитым торсом и слегка перекаченной шеей. – У вас здесь есть спортзал?
– Да, чемпион! – улыбнулся он. – В новом корпусе. Будешь что-нибудь пить? – Он говорил по-русски медленно, но чисто. – Я – Пламен, – и протянул мне руку.
Я от души пожал ее, и он снова улыбнулся, чтобы не выказывать боли.
– Увидимся, – сказал я и пошел к себе.
Дорожка пролегала мимо "свечки", одного из ее торцов с небольшими лоджиями, и уже на подходе я услышал чудесный женский голос, исполнявший достаточно известный джазовый стандарт. Я любил этот вокализ, и для меня его всегда пела мисс Элла Фитцжералд. Здесь же все было иначе, и это был не классический "скэт" Эллы, а что-то иное – юное, трепетное и в то же время мощное и звучное.
Пение, однако, прервалось столь же неожиданно, как и возникло. Я выждал секунд пять и зааплодировал. Тотчас с лоджии третьего этажа свесилось женское лицо – холоднокрасивое, обрамленное темными, густыми волосами цвета вороньего крыла, белокожее, большеглазое, удивленно на меня глядевшее.
– Браво! – крикнул я. – Вы лучше Эллы.
Девушка что-то сказала, махнув при этом рукой, и исчезла в глубине лоджии. Я постоял, как полуголый Ромео под балконом пославший его вскоре одеться Джульетты, докурил сигарету и пошел дальше, дважды еще по дороге бесполезно оборачиваясь.
Комбат лежал на кровати в майке и семейных трусах, похоже, экономя силы перед наступлением. Трусы у него были какой-то легкомысленной раскраски да еще в мелкую, аптечную ромашку. Я хотел указать ему на нарушение устава, но передумал: кто знает, что его ждет в скором бою?
– Я тебе еще вот чего хочу сказать, – произнес он, почесав задницу. – Если будут говорить о возможном вводе наших войск на территорию Польши, то отвечать надо так, вопросом на вопрос: а вы хотите, чтобы войска ввели натовцы? Коли же возникнет такая опасность, то польский рабочий класс обратится с просьбой к Советскому правительству защитить завоевания социализма, хотя даже без такого обращения мы обязаны будем сделать это в рамках Варшавского договора, и горе тому, кто посягнет на наше омытое кровью братство, которое…
Я в это время уже переодевался после душа в другой комнате, и у меня было ощущение, что я слушаю "Последние известия", что-нибудь вроде заявления ТАСС.
Ужинал я в компании Виталика, Гены-друга с женами, а также поэта Вениамина, успевшего уже где-то отловить большую женщину Надю, превосходившую его в размерах раза в полтора. Один я оказался неприкаянным, но меня со всех сторон заверили, что и я еще найду свое счастье. Знали бы они, ч т о я вскоре действительно найду…
Вернувшись к себе, я еще за дверью услышал раскаты далекого грома, и, вздохнув, шагнул в пыточную. Комбат храпел, производя при этом звук разрыва артиллерийского снаряда. Если его усилить да пустить через хорошие динамики, то противник сдастся без боя. Закрывшись подушкой, я кое-как уснул.
Пробуждение мое было насильственным, и не воздушная тревога разбудила меня, а небольшой чернявый мужичок, который тряс мое плечо и приговаривал: "Вставай, брат, я приехал!" Это был кишиневский корреспондент Гриша Ковач, которого я знать не знал до этой минуты и уверен, что не был бы в обиде на судьбу, если бы она и дальше продолжала утаивать от меня Гришу. Увидев, что я открыл глаза, он поднял портфель и сказал:
– Поднимайся, брат, знакомиться будем под самый лучший молдавский коньяк!
– А сколько время? – щурясь и зевая, спросил я.
– Утренняя дойка уже прошла, – ответил он. – Четверть шестого. Там старый ветеран спит – его будить?
– Если хочешь маршировать с утра, то давай, – сказал я, поднимаясь.
Гриша посмотрел на меня с изумлением и присвистнул.
– Да ты прямо богатырь! – восхищенно произнес он, дотрагиваясь до дельтовидной мышцы.
– Я бы не советовал тебе увлекаться комплиментами мужчинам, – сказал я. – То, что ты видишь, – это баловство.
– Извини, – смутился Гриша. – Тебя женщины уже этим делом забодали, а тут еще я… Извини, брат! Давай выпьем за знакомство.
Он открыл потертый портфель и торжественно достал из него темную бутылку с белой бумажкой на боку. Всего бутылок в портфеле было, если я не ошибался со счетом, семь.
– Это не самопал, брат, – заверил меня Ковач. – Это из личных запасов директора Кишиневского коньячного завода. Мы с ним старые друзья, и когда он узнал, что я еду сюда, выбрал самый лучший коньяк и сказал: "Выпей там с хорошими людьми". И Бог мне прямо сразу послал хорошего человека.
– А не рано ли начинать в половине шестого утра? – с безнадегой в голосе спросил я.
– Поздно, – ответил Гриша, наливая мне полный стакан. – И не возражай, брат! Первый прием должен быть самым весовым, а дальше все идет по нисходящей. Такова коньячная традиция.
– А можно мне привести себя в порядок? – решил я потянуть время.
– Конечно, – кивнул с важным видом Гриша Ковач. – Приведи себя в порядок, оденься, брат, понарядней – мы с тобой будем к о н ь я к пить!
Не стану описывать последовавшую за этим вакханалию, могу только сказать, что в зачет благих дел она мне на том свете не пойдет. Мы усидели полторы бутылки марочного коньяка двадцатилетней выдержки, закусывая яблоком, а потом пошли на завтрак в столовую. К сожалению, там я вел себя не совсем пристойно: говорил на полдецибела громче, чем приличествовало, смеялся и хлопал по плечу малознакомых людей, а в довершении всего поднял и перенес по воздуху между столиками одну симпатичную иностранную барышню, которая не могла там пройти естественным способом. Барышня трясла головой, сучила ножками и что-то лепетала, скорее всего, по-венгерски с обилием согласных, а опустившись на землю, сделала мне шутливо реверанс и многообещающе стрельнула глазками.
Спустя полчаса меня вызвал на ковер Курдюжный.
– Ну, что, – хмуро сказал он, – на подвиги сразу же потянуло? И где это ты с утра уже наклюкался, причем, не водки, судя по запаху?
Я коротко объяснился, запутав все, насколько это было можно. Вот, сказал я, пошел на пробежку в половине шестого, так как из-за чьего-то храпа не мог спать, а там в молдавской делегации чей-то день рождения отмечали и всем, кто мимо проходил, коньяк наливали, прося уважить. Не обижать же было людей….
– А меня позвать трудно было? Я бы тоже уважил молдавских товарищей. Тем более, Леонид Ильич там долгое время работал, – обиженным тоном произнес Курдюжный. – Неужели для этого ума много надо?
– Ну, какой ум у спортсмена, Михал Николаевич! – сказал я. – Конечно, надо было вас позвать, вы бы речь там толкнули, то есть, с речью бы выступили. Ничего, я каждый день с утра буду бегать, может, еще у кого день рождения справим.
Курдюжный вздохнул безутешно и рукой махнул неопределенно – мол, иди ты… куда хочешь. Уходя, я сообщил ему о прибытии третьего, охарактеризовав его, как человека положительного и непьющего, на что комбат вздохнул еще горше прежнего.
На пляже я узнал новость: сегодня после захода солнца планируется вечер знакомств. За столами все будут сидеть вперемежку, чтобы познакомиться поплотнее. Жены Виталика и Гены-друга сразу же взяли надо мной шефство, предложив что-нибудь погладить, а Надя, крупногабаритная подружка поэта Вениамина, посоветовала мне быть п о д ж е н т и л ь н е й с импортными девами. Я хотел оставить этот вопрос без ответа, но Гена-друг спросил: чего, чего – п о ч е г о ему надо быть? Надя пустилась в этимологические тонкости, которые были жестоко высмеяны Виталиком и Геной-другом. Самое интересное, что и их жены также подхихикивали без зазрения совести. Я молчал, наслаждаясь солнцем, и представлял себе, как бы карикатурно выглядела эта д ж е н т и л ь н о с т ь в моем исполнении. И тоже посмеивался над Надей, но в тряпочку.
Ровно в семь вечера все уже сидели в столовой и тайком оглядывали друг друга. Я так и остался непоглаженным, но мой коричневый ансамбль из джинсов "Wrangler" и рубашки polo вкупе с замшевыми мокасинами цвета натурального шоколада имел именно ту степень помятости, которая была желательна для всякого стильного мужчины, к коим я себя, безусловно, относил. Единственным критиком моего наряда выступил, разумеется, комбат, у которого была историческая идиосинкрозия к коричневому цвету. Другие, а их в столовой собралось человек двести, замечаний мне не делали.
Я невзначай инспектировал публику, выискивая вчерашнюю брюнетку, поразившую меня своим голосом, но ее не было в зале. Кто-то из устроителей вечера уже подошел к микрофону, зычно проверил его – и в это самое время в столовую быстро вошла группа из трех человек, среди которых находилась и моя брюнетка. На ней был черный комбинезон тонкой кожи, волосы были собраны на затылке в кокулю, и она имела вид баронессы, исполнявшей на карнавале роль женщины-вамп. Я привстал и приветствовал ее рукой, однако она не заметила моего жеста.
– Ого, – сказал с усмешкой Гена-друг. – Да ты, парень, время не теряешь. Только что-то она тебя в упор не видит.
– Ну все, сучки появились – кобели встали в стойку! – тихо проговорила жена Виталика. – Ладно Тима, а вы-то куда?
– Смотреть, что ль, нельзя? – огрызнулся Гена-друг. – Телка первоклассная, чего уж тут…
Я не слушал их, также как не обращал внимания на речи устроителей вечера – я разглядывал брюнетку и ее окружение. Были там упитанный, большеголовый, боксерского типа мужчина лет сорока пяти, который если и имел при себе расческу, то, возможно, для бровей или груди, одетый в парадный костюм с галстуком, платочком в верхнем кармашке, и девочка – подросток, милейшее существо из тех, которых детские врачи называют гиперактивными. Вероятно, это была его дочь, ну, а брюнетка, чей возраст оценивался мною в диапазоне между двадцатью тремя и тридцатью пятью годами, вполне могла оказаться ее мамашей, допустимо, что и не родной. Подобный вариант ничего хорошего мне не сулил, и я нехотя отвел глаза от благородного семейства, пытаясь теперь высмотреть утреннюю свою венгерку, которая взглядом уже в известной мере авансировала меня.
Мое смущение было замечено. Жены, хлебнувшие после сухого вина, выставленного организаторами, еще и нашей водочки (мы все сбросились по бутылке), принялись наперебой утешать меня, находя в моей несостоявшейся пассии всякого рода изъяны и награждая ее всевозможными пороками. Тем временем стали разносить и прикреплять номера для участия в конкурсе на звание "Мисс и Мистер" вечера. Я посмотрел на брюнетку и увидел, что номер ее был 127. Номера 128 и 129 были, соответственно, у ее предполагаемых дочери и мужа. Их я и начертал на двух листках, которые дала мне большая Надя. А ты перебьешься, подумал я, посмотрев на брюнетку. Жди, когда тебя выдвинут на "Грэмми".
Глава восьмая
Коктейль из общения с профессором Перчатниковым и Антипом-патриотом оказался слишком крепким для меня. Я не хотел задумываться над тем, что услышал в первую очередь от профессора, и глушил эти мысли сначала музыкой, а затем воспоминаниями. И еще я не хотел признаваться себе в том, что чего-то боюсь. Я чувствовал, что с каждым ударом сердца приближается неумолимо минута, когда я должен буду либо назвать себя ослом уже de facto, либо соприкоснуться с каким-то немыслимым миром, о существовании которого потом никому не расскажешь, не рискуя заработать репутацию сумасшедшего. И все же я допускал, что дело здесь не столько в них, моих любезных хозяевах, готовивших для меня невиданный аттракцион, сколько во мне самом, в моем тупом нежелании считаться с простыми истинами, одна из которых гласит: умерший уходит навсегда.
Они большие профессионалы, эти мои любезные хозяева. Если бы я был ценителем не джаза, а, скажем, астрономии, то в номере бы у меня стоял не фортепьянный инструмент, а хороший телескоп и занимался бы мною не Деревянко, а какой-нибудь Обезьянко, проводящий все свободное время за изучением небесных светил. Я мог бы приводить еще десяток примеров того, как они выстраивают наши отношения, точно их направляет не человек, а компьютер, но что толку от этих моих знаний, когда на самом дне, в самом темном месте моей души, прячась от всех и стыдясь самое себя, теплилась слабенькая надежда на то, что это не блеф, а новое, непостижимое моему уму достижение человеческого разума.
Дождь капризничал, то стихая, то вновь усиливаясь. На террасе стало прохладно, пришлось перебраться в гостиную, где я и наткнулся на агнешкины эскизы, сделанные прошлой ночью. Они отрядили меня к портрету Агнешки, написанному в холодном доме в глухом понизовом селе, портрету удачному, со счастливой выставочной историей, где все было в плюсах до той поры, пока я совсем недавно не увидел случайно другое полотно, посвященное другой женщине. То был портрет Сары Вон, сделанный примерно в той же стилистике, что и мой: этот синеватый фон и это белое платье, похожее на ночную рубашку, и эти руки около страдающего лица, и эта полоска света, что нимб, над головой… Мисс Вон была запечатлена в момент концертного исполнения одной из лучших джазовых композиций "Misty" Эррола Гарнера. Агнешка же пела (только на картине) "Sophisticated lady" Дюка Эллингтона. Если уместно здесь говорить об утешении, то портрет Агнешки был написан чуть-чуть раньше портрета мисс Сары Вон, да и по большому счету различий в художественной манере было достаточно, чтобы не морочить себе голову, однако я был расстроен… Портрет Агнешки назывался также, как и музыкальная композиция, и спустя время, уже после того, как он поколесил по городам и весям, я вдруг подумал, а не обиделась ли бы сама Агнешка на такое название, считала ли она себя утонченной, а уж тем более порочной? Ответа я не получил, менять же название было поздно. Да и, в конце концов, я ведь не обозначил ее, как утонченную или испорченную, порочную барышню (это всё переводы названия) – я оставил для нее оригинал, а в "Sophisticated lady" было что-то возвышенное и, соответственно, грубым переводом уродуемое…