Распихав маленьких засранцев по кроватям и десяток раз чмокнув Фрэнки, Томас с ногами рухнул на диван и стал смотреть старый "Зайнфельд". Но смеяться сегодня не получалось. Он прошелся еще по нескольким каналам. Новости перемежались рекламой, которая потакала предрассудкам большинства (информация, уподобленная любому другому удобству, первым делом ориентировалась на удовлетворение нужд потребителя) и погрязших в деньгах производителей. Гостиная то погружалась в темноту, то вспыхивала цветовым контрапунктом в трех измерениях.
Он тысячу раз ровно укладывал ладони на бедра, но пальцы его сами собой сжимались, и руки дергались.
Сэм не позвонила.
Ни по общенациональным каналам, ни по местным не сообщали ничего о Нейле или его преступлениях. Томаса это не удивило. Костоправ нанес новый удар, на этот раз отправив зашифрованное письмо в "Нью-Йорк таймс". Несколько сенаторов покинули зал заседаний, когда был поднят вопрос о субсидиях на бензин. Русская экономика, балансирующая на ниточке после разрушений в Москве, казалось, пребывала в полном и окончательном трансе. Разумеется, никаких бунтов в защиту окружающей среды в бывших ублюдочных странах Восточной Европы не наблюдалось. И конечно, несколько "хороших" новостей, поступающих из разных мест: небывалые урожаи в Техасе, еще один чудодейственный дождь в Сахаре, приток верующих в храмы по всему миру.
Где-то мир погибал, где-то начинался снова.
"Но всегда, - решил, подумав, Томас, - как-то по-иному".
Услышав, что кто-то скребется на кухне, он дернулся и посмотрел через край дивана. На кухне было темным-темно. Бледно-голубой отсвет плясал на стенах. Сердце его забилось изо всех сил. Слух уловил новые звуки. Что-то щелкнуло.
"Что за черт?"
На протяжении всего дня каждое его действие сопровождалось бесчисленными страхами. Теперь они сфокусировались на одном и стали почти нестерпимыми. Томас моргнул и уставился в черную угробу кухни. Ничего. Сердце забилось еще сильнее. Учитывая расположение палочек и колбочек зрачка, он знал, что центр зрительного поля менее чувствителен к свету, чем его периферия, поэтому попробовал слегка сместить взгляд вправо...
Но единственное, что он увидел, была Синтия Повски, кромсающая себя осколком стекла.
Томас чуть не взвыл от ужаса, когда из темноты вынырнул Бар. Люди могли забывать, что собаки - хищники, но приматы - никогда.
- О господи-и-и, Бар. Я чуть не обгадился...
Бар протрусил к дивану и положил морду на край, взгляд умолявших глаз был прозрачен.
Томас свернулся на диване и крепко обнял своего большого злополучного пса.
- Что, прогнал тебя сегодня Фрэнки, Бар? - пробормотал он в бурно растущую, чуть влажную шерсть. - Решил, что надо тебе поболтать со стариком?
Бар пару раз стукнул хвостом по кофейному столику, затем сбил на пол бутылку "Роллинг рок".
Чертыхаясь, Томас согнал собаку, улепетнувшую со всех ног. Пиво вытекло, так что волей-неволей пришлось отправиться на кухню за новой бутылкой.
Он помедлил перед темным дверным проемом, впервые осознав, что флюоресцентная лампа над раковиной не горит. Разве такие вещи не должны служить вечно? В это время ночи кухня, серебристая раковина и кран обычно отбрасывали свой стерильный свет на стоявший в потемках дом.
Во входную дверь отрывисто постучали. На этот раз он вскрикнул.
Он стиснул руки на груди и осторожно выглянул в окно. Это была Сэм.
Томас широко распахнул дверь. Неистовые, задыхающиеся поцелуи.
- Ты ведь меня впустишь? - тяжело дыша, прошептала она. - Дважды ты меня уже впускал.
- Извини, - сказал он.
- Никаких извинений, - ответила Сэм, помедлила, пристально посмотрела на Томаса. Потом озорно улыбнулась. - Только репарации.
Правила таковы. Я наблюдаю.
Ты ставишь пакет с продуктами, роешься в сумочке, ищешь ключи.
Медленно едущий по улице велосипедист засмотрелся на твою юбку, твои ноги. Длинные, бледные, они нравятся ему.
Какая-то птица поет с доверчивостью потребителя.
Листья колышутся густой зеленой волной, как водоросли. Один слетает на землю, крутясь в воздухе, как долларовая бумажка.
Открывшаяся дверь ведет в темноту, в прохладные, кондиционированные чертоги.
Солнце режет глаза детям, играющим за соседней дверью.
Ты высыпаешь хлопья в темную прорезь. Хрустит сминаемая пластиковая упаковка. Я иду следом. Ближе, чем твоя тень. Не сливаясь с тобою.
Теперь ты лежишь, следя за моей рычащей тенью сзади, прислушиваясь к моему животному торжеству. Кровь лужицей натекла у тебя вокруг рта, ноздрей, теплая, как остывающее машинное масло. Ты вдыхаешь ее запах, запах своей жизни, такой же едкий, как любое выделение, и почти такой же неуловимый. Ты чувствуешь кровяную капель на щеке. Капли скатываются и падают вниз.
Ты умираешь, никем не оцененная, нерешительная, безвольная.
Шея сломана. Тело бьется в рыданиях. Таковы... Таковы правила.
Глава 10
24 августа, 19.55
Почему пала взял и уехал?
Надувной матрас под ним был холодным и комковатым и ходил ходуном, как его живот.
- Почему папа уехал? - спросил он Рипли.
- Я тебе уже говорила, - ответила та, поджав губы. - Это же не комната, Фрэнки. Папа слишком большой, чтобы влезть в палатку.
- Это комната, - тихонько проговорил Фрэнки.
- Ты сам сказал, что хочешь спать здесь один.
- Ничего я не говорил.
Рипли в отчаянии хлопнула ладонями по спальному мешку.
- А вот и говорил. Я сама слышала, Фрэнки. А теперь - спи!
- Но я передумал, Рипли.
- Фрэнки-и-и!
- Чего?
Поняв, что от Рипли ответа не дождешься, он отвернулся от сестры, широко раскрытыми глазами уставившись на освещенный фонариком потолок палатки. Прохладный летний воздух пах приближающейся осенью... Скоро он пойдет в детский сад! Но снаружи простиралась темнота и было пустынно, там лежали неизмеримые пространства, по которым бродили ужасные призраки. Издали донесся собачий лай. Сердитый.
- А где Бар?
- В до-о-оме, - угрожающе произнесла Рипли.
Ей казалось, что она така-а-а-ая большая. Но скоро Фрэнки перерастет ее, и никто уже не скажет ему, что делать, и он будет спасать детей от зловещей кукурузы, пуль и динозавров. Даже психи будут его бояться. На прошлой неделе, когда Миа уснул, ожидая, пока папа заберет их, они с Рипли смотрели шоу про психов - потрясное шоу. Они видели даже фотографии с места преступления: подтеки крови свисали со стен, как спагетти. Рипли называла их психосы. Очень плохие дяди, совсем как дядя Кэсс...
Фрэнки чего-то там захихикал, прошептал:
- Психосы!
Он решил, что ему нравится это слово.
- Психосы! - прошипел он опять. - Пси-хо-сы!
Затем ему послышалось потрескивание под нейлоновым пологом, и он снова испугался. А что, если это психос? Он судорожно сглотнул, подумав о том, какая большая и пустая темень лежит снаружи. Психос, он куда хочешь заберется, Фрэнки даже и не заметит. Как можно что-то знать, если ничего не видишь? Может, это на него лаяла собака, на больного психоса, прячущегося между домами, чтобы сделать из кого-нибудь спагетти?
Фрэнки не хотел, чтобы из него делали спагетти.
- Пойду посмотрю Бара, - сказал он. - Папа говорил, что Бар - экстрасенс.
- Прекрати скулить! - сказала Рипли маминым голосом.
- Ты не мама, - пробормотал он.
Потом он услышал... Звук шагов, с присвистом шелестевших по влажной от росы траве. Ш-ш-ш-ш-бух, ш-ш-ш-ш-бух...
- Рипли! - задушенно произнес он.
- Слышу, - ответила она, теперь так же тихо, как и брат.
Ш-ш-ш-ш-ш-ш-бух...
Фрэнки повернулся и увидел искаженное от ужаса лицо сестры. Фонарик лежал между ними, освещая ее лицо снизу. Еще вечером она подставляла фонарик снизу к подбородку и корчила страшные рожи. Фрэнки только смеялся. Теперь лицо у нее было страшнее страшного.
- Я не хочу, чтобы из меня делали спагетти, - пробормотал Фрэнки. - Рипли-и-и-и...
По крыше палатки раздался тяжелый удар. Схватив фонарик обеими руками, Рипли направила его туда.
Что-то остроконечное мелькнуло сквозь оранжевый нейлон.
У Фрэнки перехватило дыхание. Он хотел завопить что есть мочи, но в горле застрял комок.
Снова что-то ударило сверху. Резко дернув фонариком, Рипли направила его на вход.
За москитной сеткой стояла черная-пречерная ночь. Молния стала расстегиваться - блестящий зубчик за блестящим зубчиком.
Щелк-щелк...
Рипли пронзительно взвизгнула. Молния разошлась. В палатку ворвалось что-то темное, свет исчез. Фрэнки почувствовал, как чья-то лапа железной хваткой впивается в его живот.
- Я - медведь! - прогремел голос, и папино смеющееся лицо возникло в свете фонарика. Безжалостные пальцы продолжали щекотать детей.
Фрэнки и Рипли взвизгнули и расхохотались от удовольствия.
Хотя и стало тесновато, Томас лежал с детьми, пока за шуточками и прибауточками их не сморил сон. Затем, держа фонарик над головой, так чтобы от него на землю падало только маленькое пятнышко света, осторожно выбрался из палатки.
- А-а-а-а, - негромко протянул он, застегивая молнию на джинсах и строя гримасу посмешнее, потому что знал, как захихикали бы дети, застань они его за этим занятием.
Потом прошел в глубину двора и сел.
Вытащив из холодильника бутылку "Роллинг рок", он открыл ее и стал разглядывать темный двор: шаткую изгородь, одинокий клен, детские качели, то место, где они с Норой однажды хотели устроить пруд. Он чувствовал себя одновременно печальным и гордым - ему казалось, что именно эти чувства одолевают большинство мужчин, критически озирающих свои скромные владения.
Странно, как часто слово "мой" заставляло его стыдиться, применимо к вещам.
"Вот моя хибара, - подумал он, делая глоток. - Пристанище неудачника, но... мое".
Значение полученных в детстве мелких душевных травм не волновало теперь практически никого в психологических кругах. Как принято было считать, дети - это отважные маленькие засранцы, способные многому противостоять. Их могли погубить только гены, выверты социальной уравниловки или чрезмерно дурное обращение со стороны родителей. Все остальное, по мнению экспертов, впоследствии стиралось.
Томас был не согласен. Мелкие травмы, подобно паукам, продолжали жить в надломах юношеского возраста, питаясь чем попало и оставляя поживу и более крупным хищникам. Его собственные родители были бедняками и алкоголиками, но школьные друзья происходили из относительно зажиточных и благополучных семей. Он вырос в постоянном стыде: коробка для ланча у него была как из реквизита фильма двадцатилетней давности, он стыдился своей купленной на распродажах одежды, побитых яблок вместо налитых и полновесных. Во время ланча он превращался в тихоню.
Теперь же стыд окрасил все принадлежавшее ему. Все "мое".
Но, как сказал бы Миа, в том и состояла вся суть экономической свободы. В стыде.
"Хотя дети, - подумал он, - это уже другая история".
Гордость, от которой готово разорваться сердце.
Он протер глаза и вскочил, заметив тень, мелькнувшую позади дома.
- Кто... кто?..
- Да я это, - сказал Миа, держа в руке свою бутылку. - Подумал, что так и не выпили вместе.
- Господи, Миа... - Томасу с трудом удалось отдышаться.
- Нервишки того?
- Тс-с, - сказал Томас, кивая на палатку посреди темного двора. - Дети только уснули.
Миа кивнул и рассмеялся.
- Они все чего-то шептались насчет какой-то великой экспедиции на днях.
- Я обещал им еще на прошлой неделе, до того, как все стряслось. - Отчасти он сожалел, что уступает их неустанному давлению. Томас прекрасно знал, что при разводе это обычный парадокс: в пору семейного кризиса бывает тяжело не проявлять снисходительности и еще тяжелее - быть суровым. - Мне показалось, что невозможно постоянно жить в сумасшедшем доме - нужна хорошая встряска, развлечение.
Миа кивнул и спросил:
- Слышал чего-нибудь новенькое про Нору?
Томас скривился.
- Она все еще не хочет давать показания. Предпочитает отсиживаться за решеткой.
Кошмар, вызванный появлением Нейла, в последующие дни пару раз приобретал сюрреалистические оттенки. Арест Норы был самым ярким среди них. Простая мысль об этом провоцировала ощущение недоверия, похожее на то, что он ощутил после взрыва башен-близнецов, чувство, что кто-то запустил киноленту в Большом Просмотровом Зале и тень зловещего сценария надвигается на реальный мир.
Нора отказывалась верить, что Нейл имеет хоть какое-то отношение к происходящему.
Она любила его.
"Нейл и Нора".
- Бе-е-е-едная, бе-е-едная деваха, - сказал Миа, подражая ломаному шотландскому языку Фрэнки.
С того момента, когда Томас рассказал ему про Нору и Нейла, Миа проникся неискоренимой неприязнью ко всем потаскухам.
- Мне ее жаль, - признался Томас.
- А не следовало бы. И поделом сучке.
Томас ухмыльнулся, вспомнив старую тираду Миа но поводу "честных эпитафий".
- А я-то думал, ты хочешь, чтобы на твоем могильном камне выбили что-нибудь вроде...
- Вроде чего?
- "Да не бросит первым камень..."
- Это если ты живешь в Израиле. Да-да, называй меня теперь ханжой. Так или иначе, свою эпитафию я изменил.
- И как же она звучит теперь?
Миа воздел руки наподобие шатра.
- "В конце концов, это не смешно".
Томас рассмеялся, хотя что-то во всем этом вызвало у него мягкий толчок отвращения.
- А ты, оказывается, умник.
Улыбка зазмеилась на кислом лице Миа.
- Кстати, уж коли насчет горизонтального положения, - сказал он, - то как там дела со специальным агентом Самантой Логан?
Томас ухмыльнулся. Уже одно упоминание ее имени навело его на кое-какие мысли.
- Она как раз вернулась из Нэшвилла. Какой-то телепроповедник Джеки Форрест пропал без вести несколько дней назад.
Услышав об исчезновении Джеки Форреста, Томас спустился в подвал порыться на книжных полках, где он хранил учебники, которые присылали ему издатели-доброхоты и которые ему было лень выбросить. Он нашел то, что искал, сравнительно быстро, не только по безвкусному показному блеску корешка, но и потому что книга стояла рядом с заблудшим экземпляром его собственного труда "Сквозь потемки мозга". Совпадения иногда бывают такими жестокими.
Книжка, автором которой значился Джеки Форрест, называлась "Новый герой. Почему гуманизм это грех?" и была восьмилетней давности реликтом недолгого флирта Норы с фундаментализмом. Томас был все еще не в силах забыть, какое облегчение испытал, когда жена возвестила о своем возврате к агностицизму. Тогда Томас решил, что ему удалось доказать Норе, как неярко свечение, исходящее от Иисуса, по сравнению со светом Разума, но теперь ему казалось, что определяющим фактором была ее интрижка с Нейлом. Когда дело дошло до ее бессмертной души, Нора склонилась на сторону траха.
- Они думают, это как-то связано с Нейлом? - спросил Миа.
- Похоже на то. По крайней мере, Джеки Форрест подходит к типу жертв. Полудурень-полузнаменитость.
Миа покачал головой. За этим последовало недолгое молчание, во время которого Томас вообразил проповедника, пронзительно вопящего в каком-нибудь вонючем подвале или, подобно ему, пытающегося крепиться. Несмотря на предписание агента Атты, Томас продолжал держаться в курсе событий, связанных с делом Нейла. Миа был не просто любителем совать нос в чужие дела, но был таковым неустанно, и против его добросердечного любопытства невозможно было устоять. С некоторой обреченностью Томас рассказывал ему все обо всем - и после этого чувствовал себя лучше. Миа был прозорлив и, что, пожалуй, еще более важно, проявлял честность в ответных реакциях.
Но когда дело дошло до личного семантического апокалипсиса Нейла... Иногда даже Миа проявлял своего рода сожаление.
"Когда ты сказал, что он свихнулся, - заявил он позавчера, - я подумал о реках крови, ножах, отрезанных титьках. Нет, тут другое. Это по ту сторону болезни и здоровья".
Его сосед номер один ступил на почву любопытства-сгубившего-кошку и понял это. Миа откашлялся.
- Так ты уже вставил Сэм или нет?
"Неуклюжий способ сменить тему, - подумал Томас. - Но все к лучшему".
- Ты о чем?
- Да брось ты... Провел частное расследование?
- Так у тебя на нее тоже стоит?
- Еще как, - ответил Миа, внеся в беседу задушевную теплоту. - Не будь тут всякого такого, я бы своего не упустил. Сидели бы мы с тобой и толковали о кошечках и футболе.
- А разве мы и без того не толкуем о кошечках? - рассмеялся Томас.
- Привилегия тех, кто вырос двуязычным.
- Кстати, отвечу на твой вопрос: нет, еще не вставил. Она же не расстается с пистолетом, сам знаешь.
- Может, это и к лучшему. Во всяком случае, она не такая горячая, как агент Скалли...
- Кто-кто?
- Нет у нее такого вида, что она все время в течке.
Томас оглушительно хохотнул, но затем сдержался, вспомнив о детях.
- Тс-с-с, - сказал Миа, смеясь.
- Иногда, - задыхаясь, произнес Томас, - с тобой посидеть все равно что косячок курнуть.
Миа прибегал к этому средству уже не раз, особенно в самый мрачный период развода: отвлекал Томаса от его бед, напоминал о том, что человек вообще-то может и смеяться.
Томас вытащил еще две бутылки пива из холодильника и бросил одну соседу номер один.
- Значит, ты представляешь, как он выглядит... Тот парень, который играл Фокса. Дэвид Духовны, да?
- А кто не представляет? - ответил Миа. - И что?
- Все девчонки в Принстоне торчали от Нейла, потому что думали, что он похож на него.
"И со всеми-то ты умудрился переспать, верно, Нейл?"
Миа пребывал в нерешительности, ему не хотелось касаться еще не зажившей раны - или, по крайней мере, так казалось Томасу.
- Не хотелось бы говорить, но старина Фокс не стал бы держать свечку Нейлу. Помнишь, как мы с Биллом вечно просили тебя вытащить его купаться?
- У тебя же нет бассейна, - улыбнулся Томас.
- В том-то и дело. В этом мужике было что-то олимпийское...
Миа помолчал, потом торопливо добавил:
- Поэтому-то он и свихнулся на трахе. Со всеми гениями так бывает.
"Да, это было больное место", - подумал Томас.
Он отвел взгляд, не находя нужных слов.
Как всегда, Миа проявил себя неутомимым говоруном.
- Значит, Сэм - горячая девчонка, - сказал он, словно раскладывая по полочкам состоявшийся разговор. - У вас у обоих то самое рыльце в пушку... Не выношу, когда считают, что я сую нос не в свои дела, но, как ни взглянешь, ее машина торчит возле твоего дома... У вас что, ребята, это серьезно?