Выпивка на вольном воздухе тем и хороша, что раздвигает рамки условностей до самого горизонта. Ты полностью отдаёшься собеседнику, разделяя с ним его судьбу и настроение, и вот уже и твоя судьба, и твоё настроение смешиваются, как смешиваются в стакане напитки, образуя с ног сшибающий коктейль. Но мы пьём не коктейль, а нашу казённую водку, которую ни с чем смешивать не полагается, поэтому я осторожно задаю вопрос о его преображении: как стал бывший состоятельный человек таким неправдоподобно ничтожным, и кормится лишь тем, что обнаружит его неутомимый электромагнитный посох в рассыпчатым приморском песке золотого пляжа Тель-Авива.
– А мне здесь в самый раз! – похваляется Николай Константинович, теперь ставший, как в школьные годы, просто Шмырём. – Скажешь вслух: "Шмырь!" и всё становится ясно, всё на своём месте.
– Но у тебя же был бизнес, приличное состояние, работа, наконец!
– Вот этот "конец" и привёл меня сюда, на землю обетованную. Сорок лет Господь водил евреев, чтобы подарить им этот рай, а меня сюда привела простая публичная девка, с которой я прожил каких-то пару лет, и вот я здесь! Но путь всё равно был длинным и утомительным. Я тогда им, голубкам, всё оставил: живите и размножайтесь! Потом взял себе в жены танцовщицу Свету-Светунца из ночного клуба. Уж очень мне её хотелось! Девочка – что надо! Главное, – цельная, как того требует устав клуба. Ах, Света, Света, мечта поэта!
Он глубоко вздохнул и набулькал себе в пластик:
– Ну, давай, как говорится, за прекрасных дам!
Зная нравы клуба "Стрекоза", я непроизвольно хмыкнул, но мой собеседник или не услышал, или не принял во внимание мой скепсис, и, смущённо шмыгнув носом, продолжал: – Наш медовый месяц мы провели у меня на Кипре. Что нужно молоденькой девушке? Деньги, море, хорошая одежда, рестораны – всё это я ей предоставил в полном ассортименте, как теперь в эпоху развитого рынка, принято говорить. И вот, что самое интересное – первая брачная ночь для неё была действительно первой. Уму непостижимо! "Папочка, – через некоторое время говорит этот Светлячок, – давай я сюда братишку меньшова привезу. У него с лёгкими плохо, а здесь и море, и воздух. Ты помнишь, говорит, что здесь сам Алексей Максимович Горький в детстве лёгкие лечил!" Это она книгу Горького "Детство" перепутала. Ну, да ладно! "Бери! – говорю я, – пусть малый заморским воздухом подышит. Как-никак, родня всё-таки! Привозит она Егорушку, Георгия своего, из воронежского посёлка Высокий. Посёлок этот по образу веры такой высокий, что и рукой не достанешь. Ашкеназы там живут. Из Хазарского каганата. Жидовставующее, как раньше говорили. Иудаизм, одним словом, связал по рукам и ногам, как огородная повилика картофельные стебли.
Каждую субботу моя Светунец свою постель на замок. И – ни-ни! Никаких игрушек! Говорит, наш Бог в субботу работать не велит, поэтому делать любовь в этот день – большой грех и преступление. Потом и по пятницам свою присуху тоже – на замок. Я ей: пятница почему? Она же исламская! "А Палестина! – скажет она. – Евреи на палестинской земле живут. Пятница тоже священный день". А потом время дошло и до понедельника. Да так обидчиво подожмёт губки, что сразу себя виновным чувствуешь. Хоть в ноги падай!
Подожмёт губки и скажет: "Ты нашего Егорушку не любишь, если бы любил, то усыновил бы. Страшно мне: моя мамка зашибёт его как-нибудь по пьянке. Не любит она пердушка запоздалого. Не любит – и всё! А я без него жить не могу. Он для меня, как сыночек-звоночек. Слышишь, как он со мной ладит. Давай, усынови его! Тогда я, может, в Христа поверю. В церковь ходить… Все дни недели твои будут. Усынови!"
– Нет вопросов! – говорю. Пусть цветёт на моём подоконнике! Чей бы бычок не прыгал, а телёночек наш. Ручки тянет. Всё – папка да папка… Такой малый смышлёный! Дай ньяку – просит. Я ему суну конфетку: "На тебе "ньяку!" А он снова: "Ньяку дай!". Отстегнёшь ему зелёненькую баксу, он хвать её – и к мамке. Такой умный! Знает со с ранья вкус капусты американской. Егорка, Георгий Победитель – одним словом! Весь в меня. Полюбил я его за разумный подход к делу. Усыновил. Живём одной семьёй. Я весь бизнес забросил. Погода на Кипре такая, что работать не велит. Забил я на все эти индексы, акции и прокламации. Лежат деньги в банке – рента. Что ещё надо человеку? Молодая жена, Егорушка этот. Пляж. Море.
А тут ветерок подул с этого самого моря. И всё на русскую диаспору волны катит – банковская сфера, говорят, рушится, будет. Аннексия, как при большевиках. Я бегом в банк. Снимаю деньги. А куда мне с ними? Сумку вдвоём со Светунцом несли до квартиры. Егорушка, как увидел "ньяку", так от сумки не оторвёшь, верещит, как резаный!
"Не к добру, – говорю. – Накличет твой поганец беду!". Он ведь, как я уже говорил, со с ранья к деньгам не равнодушен.
Светунец, чтоб ей погаснуть и людям мозги не засвечивать, мне поёт: "Поедем на историческую родину!": Куда, дура? Нас там с потрохами реальные пацаны схавают. Они шутить не любят. Нет, в Россию нам дорога заказана! Она и говорит: "У меня историческая родина Израиль!" Я так и повалился со смеху, хотя смеяться в моем положении было бы не нужно. Какая историческая родина? Ты же Воронежских полей сорняк. И я чертополох с тобой вместе. "Может, ты и чертополох, а я иудейских полей ягодка, – говорит"
Потом напела мне, что в Израиле у неё – дядька. Бывший интеллигентный человек. Счетоводом в ателье Жмеринки работал. Цеховик по старым понятиям, но диссидент. Собрал манатки с золотым запасом, и в Израиль. Попробуй, не пусти – права человека! Хельсинская группа лай поднимет.
"Его дядя Лёва зовут – говорит мне Светунец. – Они там с тётей Софой из козлов шкуры леопардов делают и русским богатеям втюхивают. Хорошо живут. Едем!"
Махнул я рукой. Едем!
Только сели в самолёт, я ещё и бутылку лимонада не допил, уже прилетели. Солнце по глазам бьёт. Смотрим – дядя Лёва у входа в аэропорт с картонкой на груди нас встречает. Светунец его оказывается, и в глаза не видела, вот он и написал на картонке "ДЯДЯ ЛЁВА'. А с ним женщина ручку узкую подаёт: "Сара Ивановна" – знакомится.
– Обожди, – прерываю я его, – ты же говорил, что его жену Софой зовут.
– Софа – его прошлая жена. А эта – Сарочка. Жар-баба! Каббалу изучает. Дядя Лева её как огня боится. При ней все – Сарочка, Сарочка! А без неё – матерится по-чёрному. Говорит, я здесь с этими евреями настоящий русский язык забуду. Я ему, бывало, скажу: "Дядя Лёва, ведь ты тоже еврей!" "Нет, – скажет он, – это меня в Жмеринке жидом звали, а здесь я русский!"
Гордость у него такая была за нашу великую нацию.
Ну, привёз он нас в свой особнячок, чистенький такой, уютный. Сарочка стол накрыла, но всё как-то не по-русски: кошерное всё, цимус – овощи чесноком фаршированные, рыба фиш, да фрукты, а выпивка только на глоточек один. Пару слов друг другу не сказали, только желудочный сок выделяться начал, как у собаки Павлова, а со стола уже всё убрано. "Кофе будем пить!" – несёт Сара Ивановна кофейник ещё гжельской работы – голубизна необыкновенная, чашечки с напёрсток. Дядя Лёва видит моё неудовольствие и говорит: "Ничего, мы с тобой поедем на гору Мерон, сегодня праздник ихний Лаг-Ба-Омер, поминовение родителей, там мы и оторвёмся. Раби Шимон бар – Йохай заказал справлять песнями и весельем этот день на своей могиле, там, на этой самой горе Мерон. Выпивкой и огнём поминать будем. А баб с собой не возьмём. Ну их!
– Как же без баб? – спрашиваю я, зная отношение Шмырёва к женщинам. – Без баб скушно.
– Какое скушно! Ты бы увидел, что там в этот день творится? Сумасшедший дом! Вот где мы повеселились! Костры горят. Огни кругом. Водяры – море, жратвы – горы. Все еврейские пророки на том свете, наверное, джигу отплясывали, прости меня Господи! А ты чего не пьёшь-то? Ты же прораб монтажный, тебе без выпивки нельзя.
– Николай Константинович, – отвечаю вежливо, – я свою цистерну уже выпил.
– Ну, как хошь, а я на грудь приму!
Я наполнил пластик и протянул ему в руки:
– Ну, а дальше что?
– Дальше – яйца не пускают! Не рассказывать, пока не выпьешь.
Пришлось тоже наливать.
– На другой день, после праздника, – продолжал Шмырь, – дядя Лёва повёз меня показать Мёртвое море, туда, где Содом и Гоморра провалились в Тартарары. И ему бы надо туда провалиться, этому дяди Лёве!
– Это почему же? Он тебя на развлекаловку возил… Вода там чудесная, оздоровительная.
– Ага, оздоровительная! Залить бы ему в горло этой воды, чтоб раз и досыта нахлебался!
Было заметно, как алкоголь постепенно входил в Шмыря, делая его более агрессивным.
– Привёз он меня на Мёртвое море, как раз в самый полдень. Жара несусветная, и хоть бы одно деревце. А у меня в голове вчерашний орган гудит, словно телеграфные провода с передовой донесенья шлют, что позиции сданы врагу. Полный отпад.
Зашёл я в воду голову намочить, а это и не вода вовсе, а рассол с кислотой серной. Качаюсь, как говно в проруби! Голову окунёшь, – жопа наружу. Дядя Лёва башковитый. Он с собой шезлонг привёз и полёживает под навесом, посмеивается. Индивидуалист, гад! Говорит:
– Смотри!
– Да я и так, дядя Лёва, смотрю на тебя и удивляюсь: почему ты мне не предложишь в тенёчке посидеть.
– Да ты вон туда смотри! – и показывает на группу туристов, которые как свиньи в грязи роются и себя этой грязью обмазывают. Чушки, одним словом. А по разговору вроде немцы. Самая опрятная часть человечества. – Теперь вот что, – кивает дядя Лёва, – не боись, иди сюда, ко мне в тенёчек! У меня мысль одна созрела, за которую с тебя причитается 10 %, отката – и мысль твоя!
– Ладно, – говорю, – 5 % дам! Что за мысль?
– За пять я не согласен. У тебя же капитал свободный, как я слышал?
– Ну…
– Баранки гну! Какие вы, русские ваньки, безмозглые! Вот она – грязь для тебя, а для меня золотое дно, Давай на паях организуем здесь маленькую фабричку по расфасовке этой лечебной грязи и будем поставлять её, как зубную пасту в тюбиках, на продажу. Ведь не всякий может приехать сюда и свои кожные болезни оставить здесь. Купит такой в супермаркете пару тюбиков грязи, и пару бутылей воды – вот тебе и Мёртвое море на дому!
Ай, дядя Лёва! Вот что значит еврейская смекалка, а мы мимо ходим…
Действительно, здесь денег, как грязи! Фарт сам в руки просится. Ну и загорелся я этой идеей: деньги туда, деньги сюда. Дело-то верное. Всё окупится, думаю. Дядя Лёва на моё имя лицензию выправил. Суёт мне под нос:
– Смотри, вот она, ксива какая, на руках! Деньги давай!
По фени заговорил, как настоящий блатняк, а мне в то время и невдомёк, что меня обувают, чтобы потом раздеть. Где дядя Лёва? В аду, где ж ещё! Черти на нём теперь эту самую грязь в свои кишлаки возят.
– Что, дяди Лёвы уже нет в живых? – спросил я участливо, словно сам сто лет знал этого дядю Лёву.
– Жалко, что нет! Я бы с него с живого кожу снял и на барабан натянул. Кинул он меня, а через неделю бешеный палестинец его по-братски крепко так обнял. Вот где грязи было! Сто грамм тротила и – ваши не пляшут!
– Как кинул? Ты же сам крутым вроде был. Бабки строгал, как столяр рубанком.
– Понадеялся я на него. Родня всё-таки! Да и мы со Светунцом жили у него на всём готовом. Он, бывало, скажет: "Колька, племяш дорогой, чего нам с тобой делить? Мы с тобой как вот эти пальцы, – и сует мне горсть в лицо. – Смотри! – сожмёт эту самую горсть. – Кулак видишь? Вот мы какие!" А в другой раз горсть сложит, шиш получается. – "Дуализм, Колька! Соображать надо!" Это он мне на дальнейшее путь указывал, а я, как младенец, не понимал этой метафоры. Перевёл почти все деньги под заказ оборудования для заводика по расфасовке лечебной грязи и воды из Мёртвого моря на счёт фирмы, которую назвал дядя Лёва. Жду. Приходят несколько контейнеров. Нанял рабочих. Вскрыли один контейнер, вскрыли другой, а там хлам строительный и записочка мне на стене: "Встретимся в аду! "а ниже подпись: "Алла Акбар! Ибн Алла!'"Фирма-однодневка из Палестины оказалась. Вот тебе и дядя Лёва! Но всё равно с ним рассчитались…
Рассказчик мой приумолк, что-то вспоминая, закурил, посмотрел вдаль, туда, где должна быть Россия и вытолкнул из себя:
– Как там теперь?
– Да всё так же! – говорю. – Только воруют посмелее, да поболее. К ответу никто не призывает. Надо? Бери! Деньги-то бюджетные. Чем хуже – тем лучше!
Вспомнив про наши порядки, я вслед за моим собеседником поднял пластик:
– За Россию!
Но звук получился какой-то неловкий, глухой, словно мы лбами друг в друга ткнулись. Нехороший звук.
Я встал, с надеждой распрощаться с собеседником и быстро уйти. Было довольно поздно. Протянув руку, ощутил, как моя ладонь ушла в чёрный бархат ночи, сухой и жаркий. Дыханье африканских пустынь ощущалось даже здесь, возле моря.
Моя протянутая рука так и повисла в пустоте. Николай Константинович или не увидел моего прощального жеста, или ему очень уж хотелось поговорить ещё.
– Да, – сказал он после некоторого молчания. – Был у меня друг, Денис, он бы мне помог домой вернуться…
– В чём же дело? – говорю. – Напиши ему. Адрес тебе известен. Ты ему подарил и дом, и жену, за это он тебя отсюда на такси вывезет.
– А ты разве не слышал? – глухо прокашлялся Шмырь, – Дело-то громкое было! Я ещё там, на Кипре услышал, как отморозки Дениса грохнули, якобы за долги. Он ведь потом, после меня, вразнос пошёл. На рулетке всю мою недвижимость промотал. Шары-то крутятся, да всё в другую сторону. Продал он мой дом. Расплатился. Заложил свою квартиру. Промотал. Платить нечем. Становись раком. Но ребята оказались натуралами. Завезли в лес. И тоже, как моего дядю Леву, тротилом испытали. Улетел…
Он снова замолчал. Потом, попросив у меня сигарету, затянулся так глубоко, что его лицо на миг вспыхнуло красным полотнищем, озарив наше убогое пиршество
– А Натали? – сказал я невпопад.
– Ушла от него Натали, да тоже куда-то делась. Слышал, в Москве на панели теперь. Она видная. Такие в возрасте особую цену имеют.
– А Светунец твой?
– Писец! Погас Светунец! С местным хасидом ушла, как у меня деньги кончились. Егорку в местный интернат взяли. Теперь и он оевреится…
Было слышно, как Шмырь хлюпнул носом и высморкался.
– На, возьми обратно свои часы, они дорогие, фирменные. На билет хватит. – Я протянул ему холодную скользкую вещицу, матово засветившуюся в ладони. Но он отстранил мою руку:
– Бери на память! А я уж здесь как-нибудь пообитаю. Не хочу опять в ту же воду. Обвыкся здесь. Курорт для русского человека!
Он встал, отряхнул песок с брюк и ушёл в душную библейскую черноту ночи.