Вместо эпилога
Гнус безденежья преследовал меня всю жизнь, но в Советское время иногда приходилось за счёт писательских удач скопить несколько сотен для туристической поездки за рубеж. Очень уж хотелось посмотреть: так ли живут чужедальние люди?
Посмотрел – вроде так, а вроде и не совсем так: развязнее что ли там, за бугром жизнь, свободнее?
Наши, Советские люди, нараспашку тогда не ходили. На собеседовании в КГБ приказывали за границей вести себя скромно, ходить строго в галстуках и при костюме, или, пардон, наоборот – в костюме и при галстуках.
Помню анекдотичный случай, как нас инструктировала одна мадам – уж не знаю, какую она должность занимала в этих самых структурах, но говорила твёрдо, хотя и без нажима на голосовые связки. Создавалось впечатление, что мы, все собравшиеся здесь за свои немалые деньги, в чём-то перед ней виноваты, что ли, и всячески должны её благодарить за возможность выезда за границу. Так вот она нам втолковывала, что выходить в фойе и посещать обеды в ресторане только в вышесказанной форме, несмотря на погоду.
Ехали мы с женой в Болгарию на "Слънчев Бряг" в жаркое летнее время, где на морском берегу жарилась, как мне тогда казалось, вся Европа.
И вот в первый день мы, к изумлению всей публики, приволоклись на обед в самую жару в "костюмах и при галстуках", а все остальные "всякие прочие шведы" сидели в купальных принадлежностях и вели себя до крайности, как нам казалось, весело и шумно.
…Читатель, дорогой и редкий для нынешнего времени человек, если у тебя хватило терпенья прочитать эти строчки, не подумай, что автор по своей забывчивости уводит тебя в сторону от повествования о быстрых деньгах. В нашем мире всё взаимосвязано. Не будь поездки в Израиль, я бы никогда не узнал продолжения пагубного действия больших денег на наш русский характер, где деньги никогда не были мерилом счастья.
Хотя, что такое – счастье? Представление о нём у каждого своё. Как говорил один пожилой преподаватель философии: "Счастье – это состояние, когда я могу свободно пописать".
Нет, про своих героев я не забыл, просто взгрустнулось по бесхитростным и прямым, как солдатский строй, дням…
Жизнь или случай преподносят нам иногда такие сюрпризы, что и в сказке не написать…
После удачных подрядов по монтажу оборудования на одном из сахарных заводов, который принадлежал канадской компании, мне заплатили за выполненный объем работ вожделенной "зеленью".
Менять американскую твёрдую валюту на наши "деревянные" рука не поднялась. А тут как раз в почтовый ящик вбросили рекламу туристической поездки в Турцию с посещением святых мест библейского Иерусалима. Хотя что такое Турция и где Иерусалим?
По цене путёвка вполне доступная, и я загорелся желанием своими грешными ступнями ощутить поступь Бога по Дороге к звёздному Престолу.
– Съезди! – сказала жена. – Почему бы не съездить? Ты давно на звёзды-то глаза поднимал? Всё в землю смотришь, как перестройка началась, нетеряное ищешь. Съезди!
Теперь всё гораздо проще: "Здесь Вам не тут!" – сказала мне крашеная блондинка почти без ничего, почти в одних клипсах.
Никто со мной не беседовал о моральных принципах, не проводил инструктаж, не советовал обедать в ресторанах только при галстуках. Веди себя в гостях, как знаешь. Хоть в стрингах люля-кебаб жуй, хоть в тулупе пей виски со льдом. Вот она, вожделенная воля! Либерализм неизбежен, как кризис социализма! Израиль и Турция почти братья, кровные…
Да, "Стамбул гяуры нынче славят…"
Так, кажется, говорил около двух веков назад ныне почти не читаемый у себя на родине великий поэт – "буков" много!
Но ныне славят Стамбул не только гяуры. На каждой улице слышна русская, перемежающаяся междометиями торопливая базарная речь, да и весь Стамбул кажется мне, вновь прибывшему, сплошным базаром, где торгуют всем. Правда, пока ещё родной матерью не торгуют. Но и это, мне кажется, дело времени…
Бессмысленная толкучка. Сытый скотный двор. Город-царь.
Мне, прибывшему с русских просторов, почему-то с трудом верится, что не так уж и давно славные славяне метили эту землю конским копытом, и Вещий Олег в знак победы запирал городские ворота своим червлёным щитом, мстя неразумным хазарам.
Эти хазары и по сей день назойливо возле отеля донимают коверканным русским словом, не одного меня, предлагая свои услуги.
Конечно, виски со льдом в такую сухую, как чипсы, и такую жаркую, как русская печь, погоду – дело хорошее, но совсем недостаточное, чтобы с гордостью восхититься родом человеческим и своей принадлежностью к нему.
Кругом турки да русские, дорвавшиеся до воли. Никаких сдерживающих условностей. Одни инстинкты. Русские, как турки, и турки, как хазары. Одна ветвь эволюции.
Стамбул, по математическим изысканиям Фоменко, это и есть тот самый Иерусалим, настоящий, библейский! Там даже вроде как сохранилась до наших дней могила Христа на западной окраине города, на горе Бейкос, где по вечерам море раскалывает красный шар солнца на мелкие осколки. Оно, это море, выбрасывает на берег пригоршню огней, осыпая отблеском умирающего света странный круглый камень с глубокой впадиной по центру. Предположительно, по сумасшедшим выкладкам скандального математика, в эту впадину и был водружён Крест Спасителя. А величественная София – не что иное, как храм Соломона…
Бредятина какая-то!
И мне во всё это не верится.
Для меня Стамбул – шумный, крикливый город с огромной шапкой византийского купола, где, как стражи, с четырёх сторон острыми пиками царапают небо минареты, заставляя сжиматься сердце православного человека со скорбью об утраченной святыне.
Потные приморские улочки Стамбула похожи на раскрытое ложе сна блудливой бабы, они пропахли водорослями, рыбой, дешёвым парфюмом, опять рыбой, немного горьким кофе, пикантность которому придают имбирь и молотый чёрный перец.
Баба не донесла, рассыпала свои дары на берегу огромной реки по имени Босфор.
…Насилу дождался вылета самолёта в Иерусалим.
С облегчением ныряю в огромное чрево крылатой машины с огромными ноздрями, дышащими огнём и серой. Но внутри благостная прохлада и лёгкий полумрак покоя и уверенности, что этот сотворённый человеком монстр обязательно доставит нас на истинную Святую землю.
Рёв турбин – и монстр, глубоко вздохнув ноздрями, оставил вавилонское столпотворение крыш под широкой плоскостью крыла.
Сверху город ещё больше похож на рассыпанные у самой воды женские безделушки, а сама женщина ушла в Босфор омывать своё грешное земное тело.
Оглядываюсь по сторонам. Перелёт сулит новые ощущения и новые встречи.
Эти нюансы путешественника хорошо передал поэт Александр Лисняк, книгу которого я недавно открывал: "…Вот-вот и всплывёт из тумана Священной земли полоса. Светлеют глаза Либермана, А я опускаю глаза. Мы к свету летим из потёмок, Мы сели в один самолёт: Однажды предавших потомок, и я, кто сейчас предаёт. Я тень Гофсиамского сада. Я сразу и гвоздь, и копье. О, Боже, мне надо! Мне надо познать милосердье Твоё!"
Гул двигателей мощного воздушного корабля здесь, в салоне, защищённом панцирем из дюраля и синтетической ваты, действует убаюкивающе, словно мерное жужжанье бабушкина веретена.
Бабушкино веретено…
Я захватил этот по-настоящему русский аппарат в действии, тогда, когда Россия ещё слыла великой державой, растерев подошвой кирзового сапога, как соплю, выродка Гитлера, бешеного пса тогдашней Европы.
Бабка Фёкла, потеряв на войне сына, жила у нас, обвязывая шерстяными носками половину села, помогая и нашей многочисленной семье небольшим, но заработком.
Мне часто приходилось сладко засыпать под эти густые метельные звуки…
Вот, оказывается, куда уводит человека вольное, ничем не сдерживаемое мышление вдали от родины! Это как ампутированная конечность у человека: её нет, а она болит…
Плавный толчок упругой волной стряхнул с меня оцепенение полёта, и я, движимый людским потоком, оказался на священной богоизбранной земле в потоках света и непривычного говора.
Всё остальное не имеет значения! Есть только эта ночь, непривычные глазу деревья с огромными перистыми листьями, и сухой, жаркий даже ночью, ветер.
Израиль. Иерусалим. Дорога Господа на Голгофу. Сказочная по своему содержанию Библия оказывается так близко от нас…
Остался за спиной шумный аэропорт имени первого президента Бен Гуриона. Самая большая достопримечательность аэропорта – из круглой отверзшейся крыши непрерывным потоком льётся вода, управляемая компьютером. Водолив. Водопад. Сливной колодец. Метафора всемирного потопа.
Интересное дело! Вместе с водой сверху низвергаются мировые знаки и бренды, говорящие о рукотворном сооружении, приносящем живительную прохладу и какую-то успокоенность. Мол, нам подвластны любые стихии. Вечная борьба с Богом. Тщета и суета человека.
От аэропорта до Иерусалима, по нашим российским меркам, рукой подать. Ночь. Отель. Слегка влажноватое белье опрокидывает меня в сон.
Но я опять отвлёкся…
В Израиле, кажется, две столицы: Иерусалим и Тель-Авив.
За спиной остались библейские святыни, описывать которые не берётся моя недостойная рука. Аз грешен для оного действа.
Быстро, как в калейдоскопе, сменялись картины и сокровенные знаки христианских святынь.
Но обилие впечатлений не мешает мне любоваться шикарным закатом, распахнувшим свои огненные недра над тёплым Средиземным морем, вынянчившим не одну цивилизацию.
Я в Тель-Авиве, на пляже.
Завтра, как говорит сидящий со мной немец, с которым мы только что выпили замечательное пиво – "Nach Haus!"
Мне – домой в Россию, вечно создающую себе трудности, чтобы потом героически с ними бороться, немцу – к себе, в житейский ordnung.
Вяло махнув рукой: "Good-bye!" – вероятно, приняв меня по внешнему виду за латиноамериканца, немец отправился в свой номер, а я остался один на остывающем песке, пересыпая его с руки на руку, как символ разрушающего всё и вся времени. Как говорил один очень уж русский поэт: "Я знаю, время даже камень крошит…"
Пляж постепенно замолкал, только кое-где в огненной лаве моря можно было увидеть головы-поплавки редких ныряльщиков за пустотой. Берег отлогий, песчаный, и вряд ли на дне можно что-нибудь достать, кроме рваных водорослей.
Я здесь перед распахнутым небесным чревом, как у Господа в горсти: песчинка малая, а сколько тщеты!
По берегу, там, где море смыкается с землёй, я увидел человека со странным предметом в руке, похожим на палку с набалдашником, которой он, как слепец, водит из стороны в сторону.
Человек иногда низко наклонялся, что-то поднимал с земли, и снова, размахивая палкой, шёл в мою сторону.
Я уже собрался идти вслед за немцем в номер, но любопытство остановило. Что это, в самом деле, делает этот человек с миноискателем? А это точно миноискатель, настоящий, армейский. Большие на пористой резине наушники. Всё прислушивается к чему-то. Может, террористы пляж заминировали, а этот сапёр проверяет песок на безопасность? Ведь завтра здесь будет уйма народу и сколько крови прольётся!
Точно, человек держал в руках миноискатель, но одет он что-то не по военному: короткие обрезанные под шорты старые джинсы и чёрная обвислая майка. Настоящий русский бомж: помятое малиновое лицо в жёсткой недельной выгоревшей на солнце щетине, толстые губы, обмётанные запёкшейся сукровицей, и чёрная бархатная кипа на макушке. Господи, неужели и евреи могут сорваться с резьбы!
"Сапёр" подошёл так близко, что пришлось убирать ноги, иначе индукционный контур прошёлся бы по моим пяткам.
Я вскочил, громко послав "сапёра" нормальным русским языком в надежде, что тот перевести мои инсинуации не сумеет.
К моему удивлению, резко откинув штангу миноискателя, человек с жадностью впился в меня глазами.
– Дай! – только и сказал он, протянув потрескавшуюся на средиземноморском солнце ладонь.
Я сунулся в карман за мелочью, которая должна у меня остаться на всякий случай. Далеко шагнула нормальная русская речь!
– Не мучайся! Дай лапу, земеля! – бомж назвал меня полным именем.
Теперь я, уже обескураженный, стал пристально вглядываться в незнакомца, машинально протянув ладонь. Вроде встречал где-то…
– Ш-ш… – Шмырь, – хотело сорваться с языка, но я с трудом выговорил: – Николай Константинович? Как же так?..
Николай Константинович Шмырёв, каким я его когда-то знал, теперь им не был, передо мной стоял просто Шмырь, потерявшийся в чужедальних землях, обычный русский бомж.
– Как же так, Николай Константинович?
– Что – как? – не поняв, на что намекаю, переспросил.
– Да вот это! – показал я глазами на миноискатель.
– А! Это выручалка! Орудие коммунистического труда. Кто не работает, тот не ест. Мне его один местный еврей, когда помирать собрался, продал, Говорил, чтобы удача ходила рядом, надо инструмент выкупить, ну, я ему разжал уже начавшую костенеть ладонь и высыпал "щебёнку". А он шекеля просил. Поэтому удача за мной не пошла. У меня, как на грех, мелочь одна была. Махалай её щебёнкой называл. Он был человек правильный, хасид по-ихнему. Пейсы, как у целки косички. Советский майор. Подрывник. Арабский линкор на дно пустил вместе с экипажем, как чемодан с булыжниками. После этого в хасиды подался, умом маленько тронулся. А миноискатель у себя дома всегда держал, как собаку сторожевую. Боялся, что и его к своему аллаху арабы пошлют, как голубка какого…
– Я не про то! Как ты здесь оказался? И в таком виде?
– А что? Вид нормальный. Тут внимание на это не обращают. Тут – не Россия!
– Да, это точно – не Россия…
– Ты как? – спросил он в свою очередь, сплюнув в песок густую слюну. Было видно, что ему теперь в самый раз холодненького пивка глотнуть.
– Что, как? – в свою очередь переспросил я, сделав вид, что намёка не понял.
Шекели у меня кончились, доллары остались только на экстренный случай, на всякие форс-мажорные обстоятельства, и расходовать их – значит, подвергать себя случайностям, чего мне делать не хотелось. А наши, деревянные, в дорожной сумке, которая осталась в номере отеля. Я вышел на несколько минут, чтобы проститься со Средиземным морем, с его умопомрачительным закатом, где в подобные часы и камни вопиют, вспоминая пророков, и, конечно, не ожидал встретить кого-нибудь из старых знакомых, с кем можно было бы, как в России, так вот запросто, по-дружески выпить.
– Ну, это… встречу отметить надо! Не боись, у меня для хорошего человека всегда есть. – Он полез в карман и вытащил оттуда часы в белом матовом корпусе. Хорошие часы. Дорогие. Фирмы "Пьер Карден", французского модельера, очень модного и дорогого. – Возьми, за наши деревянные рубли отдам! Посидим, как люди. Когда ещё здесь земляка встретишь?
Да, действительно, гора с горой не сходятся, а мы вот сошлись…
– Но у меня и денег таких нет!
– Нет, и не надо! Бери, за бутылку вискаря отдам!
Я опасливо посмотрел вокруг. Может, он у какого богатенького туриста на пляже увёл…
Шмырь поднял миноискатель, погладил алюминиевый шток:
– Кормилец мой. – Потом вытащил горсть побрякушек: – Выбирай, может, жене подарок сделаешь!
В его заскорузлой горсти было много всякого, но я отказался, – нехорошо использовать человеческие слабости!
– Николай Константинович, рубли у меня в номере, но на них теперь здесь ничего не купишь!
– Плохо ты знаешь здешний народ! Ты в каком отеле остановился?
Я показал рукой на горящий, как новогодняя ёлка, фасад высотного здания, в сотню метров от нас.
– Там горничная наша, воронежская, Люська Любарова из Таловского района! Караимка! Она меня знает. Скажи, от Кольки Шмырёва – и все дела!
Пить мне не хотелось, но любопытство пересилило, да и часы классные! Их Шмырь всё равно за бесценок кому-нибудь спустит, и я поспешил в отель, на ходу соображая, что к бутылке надо бы и закусить прихватить.
Люська-караимка посмотрела на меня внимательно, предложила мне нашенской водки с портретом Путина, но я отказался. Не уважаю путиных! Шмырь просил виски, вот и принесу виски.
Караимка-Люська положила в цветной пластиковый пакет пяток апельсинов, два пластиковых стаканчика из-под кофе, и на чистейшем среднерусском наречии послала меня туда, откуда я вышел уже много лет назад:
– И другу свому скажи, чтобы больше на ночлег не рассчитывал. У меня в подсобке теперь свой человек ночует. Придёт Шмырь на своих двоих, а уйдёт на четырёх. Так и передай! Чтой-то я тебя тут никогда не видела? Сверху, вроде, как человек, а бомжишь?
Я не стал её ничем разубеждать, и молча вышел.
– Вот! – поставил к ногам собеседника пакет. – Люська больше приходить не велела. У неё теперь свой хахаль объявился.
На это Шмырь ничего не ответил, только глуповато хмыкнул и полез в сумку:
– Люська хоть и сука, а человек! Помнит, чьё сало… – Но до конца не договорил. – Пойдём вон на ту скамейку сядем.
Ночь. Бархатная ночь, какая может быть только на Средиземноморье.
Хорошо сидеть и слушать необычные, чудесные превращения человека. Пути Господа неисповедимы и извилисты, но дорога Его пряма. Власть денег редко когда приводит к Храму…
– Ты вот меня помнишь, Помнишь, как я деньги делал? Хрусты хоть и нашенские, деревянные, а купить на них можно кого угодно, особо депутата. Уж очень он, избранник народный, денежки любил. Я и покупал, и продавал, пока Светунца не встретил. – Срезав у апельсина макушку, он, запрокинув голову, пососал, пососал мякоть и забросил кожуру далеко в море. По его разговору, по тому, как он себя вёл, было видно, что новая жизнь упростила его во всех отношениях. Вот опять: "Давай вмажем!" – совсем как мой воронежский сосед, сантехнических дел мастер.
– Не гони! – попридержал я его, подстраиваясь под разговор. – Когда ещё встретимся?
– А я на родину – обязательно! Вот найду кольцо с бриллиантом – и в самолёте, как белый ангел, к своей Наташке прямо в ноги. Скажу: "Вот я! Николай Константинович Шмырёв собственной персоной из длительной командировки вернулся!"
– Как – к Наташке? Она же, я слышал, за Денисом замужем!
– Э, когда это было! Денис не для Наташки! Он слабак! Я им тогда и дом свой, коттедж каменный, черепицей крытый, оставил. Сказал: всё, голубки, берите, дом ваш, а я в осадок выпадаю. Искать не надо! И ушёл, как был в куртке, так и ушёл. Свобода, она дороже денег! – Шмырь снова налил пластиковый стаканчик под самое "всклень", и быстро, чтобы не расплескать, выпил. – Вытер губы рукавом, потом сплюнул в песок: – Вот сколько здесь живу, а всё никак к вискарю не привыкну. Вроде вода застоялая. Теперь водки бы…
– Николай Константинович, ты же говорил – "вискаря"!
– Это я для тебя старался. Думал тебя вискарём угостить.
– Так в чём же дело? Караимка твоя мне предлагала…
– Иди, тарань сюда водяру, я тебе такую сказку расскажу, – чем дальше, тем страшнее!
Было видно, что Шмырь стал входить в норму, и хочет мне сказать что-то для него важное.
Через пару минут мы снова сидели за оживлённым разговором, как два заядлых друга, после долгой разлуки.
– Нашенская! – мечтательно погладил Шмырь бутылку с президентом страны, о которую полмира вытирают ноги.
Я, за своим собеседником, тоже набулькал в пластик:
– Ну, – подлаживаясь под Шмырёва, поднял я стакан, – за сказку!