- Какое, в задницу, "ничего"! "Ничего" не выглядит как куча использованных прокладок.
Она пытается забрать его у меня, но я не отдаю свою ношу. Я сижу, сжимая узел между коленями.
- Ничего такого.
Сейчас
Я не умираю. По крайней мере прямо сейчас. И какое-то время я не могу определиться, меня это расстраивает или радует. Впрочем, мой ребенок жив, а это уже немало. Он танцует внутри меня, празднуя нашу победу. Нас по-прежнему двое.
Солнце, проникая через окно, касается меня своими лучами. "Понимаешь?" - спрашивает оно. Но я не понимаю. Нет, правда. Поэтому я просто улыбаюсь, пытаясь определить, кто из нас дурачок.
Я сажусь, все тело от макушки до кончиков пальцев стонет, прикасаюсь к зашитой ране, которая теперь не распахнется, как разодранный плюшевый мишка. Вокруг меня женщины. Они настороженно смотрят на меня, их лица угрюмы.
- Где я?
Ответа нет. Они переговариваются между собой на неизвестном мне языке.
- Что случилось с тем мужчиной?
Они пристально смотрят на сидящую перед ними чудачку. Тогда мне не остается ничего другого, как использовать импровизированный язык жестов, которые, видимо, они расценивают как неприличные.
- Иисус Христос!
Женщины крестятся. Плечо к плечу, опустив головы. По всему видно, очень набожные особы. Одна из них отделяется от остальных, уставившихся на меня как на пришельца из космоса. Наверное, я и есть инопланетянка. Я из другого мира, это мне понятно. Мы смотрим друга на друга, пытаясь найти средство, чтобы преодолеть языковой барьер. Английский содержит в себе какие-то части слов, заимствованные из греческого языка, однако сейчас от них нет никакого толку.
Я тяжело поднимаюсь на ноги, прикрывая ладонью рану. Боль пронзает мое тело. Я бледна от головокружения и с трудом осознаю, что происходит вокруг. Меня хватают чьи-то руки, поддерживая. Неодобрительно цокают языки.
- Со мной все в порядке. В порядке. Мне нужно идти дальше, - говорю я.
- Сегодня вы никуда не пойдете.
Я вскидываю голову, потому что эти слова мне понятны. Среди фонового шума они выделяются четко и ясно. Их произнес мальчик, чья кожа лица еще не познала бритвы.
- Я ходил в английскую школу в Афинах, - объясняет он. - Меня зовут Янни. По-английски это будет Джон.
Его рука ныряет в карман и извлекает оттуда мешочек с табаком и коробочку с белой бумагой. Он садится на грязном полу, насыпает табак ровной полоской на бумажку, используя бедро в качестве стола, и приклеивает край, который перед этим лижет. Затем закуривает. Одна из женщин, протянув к нему руку, шлепает его по уху, кричит. Парень втягивает голову в плечи. Он предлагает мне свою самокрутку, размокшую с одного конца от слюны.
- Не желаете?
Человечество потерпело крах, но, тем не менее, остались люди, все еще прививающие своим детям хорошие манеры.
- Нет, спасибо.
Я смотрю, как он снова сует в рот мокрый конец и жадно затягивается. Ему вряд ли больше одиннадцати, может, двенадцать.
- Где я?
Он сперва переговаривается с женщинами. Они размахивают руками, прежде чем шумно приходят к согласию.
- Недалеко от Афин. Вас нашли мои родственники. Они искали…
Сильно затянувшись сигаретой, он пролистывает свой внутренний словарь английского языка в поисках нужного слова.
- Припасы. Одежду и вещи, которые можно обменять у других.
- А есть и другие?
Янни снова совещается с женщинами.
- Немного, - говорит он. - И некоторые…
Он пожимает плечами, стряхивает пепел, стараясь выглядеть невозмутимо.
- Мои родственники не разговаривают с незнакомцами.
- Ты говоришь со мной.
- Вы больны. Когда вы поправитесь, уйдете.
Звуки ударов мяча, который гоняет детвора, кладут конец нашему разговору. Он бросает окурок на землю, растирает его каблуком изношенного ботинка. Он весь натянут от ожидания - хочет бежать, чтобы присоединиться к товарищам.
- Подожди.
Мальчик останавливается.
- Мужчина… который был со мной… что с ним?
Опять переговоры. Важно произносимые слова Янни:
- Ваш муж жив. Но надолго ли, кто знает?
Он, должно быть, ошибается.
Теперь весь мир в их распоряжении, и они могли бы жить там, где им хочется, однако цыгане предпочли остаться под крышей привычных для них лачуг и хибар, вызывающих подозрительность у человека постороннего. И кто их за это может осудить? Моя одежда коричневого цвета от крови трех человек. На мне маска из пота и дорожной пыли.
Они насторожены, и я насторожена. В последнее время внешность людей стала дьявольски обманчивой. Моя собственная вера в человечество почти полностью испарилась. И все же, протянув руку, я нахожу свой рюкзак нетронутым рядом с собой. Это обстоятельство рождает во мне надежду, что я оказалась среди тех, кто, как и я, не утратил свою человечность.
Тогда
Чашки с горячим чаем появляются и исчезают. Голоса плавают вокруг меня, словно я корм для рыбок. Смутно-смутно до меня доходит, что мой рассудок вышел погулять, что я веду себя так, будто одной ногой в сумасшедшем доме, а другой в луже крови. Сколько может выдержать человеческое сознание, прежде чем надорвется?
Потом здесь появляется он.
И я тоже здесь.
Стол скрипит, когда рядом усаживается Ник. Я не смотрю, но чувствую, как движется воздух, когда он наклоняется вперед и заполняет собой то, что было до этого пустым. Он достаточно близко, чтобы я уловила его запах. Никакого одеколона или лосьона "после бритья". Только сам Ник, сотканный из солнечного света.
- Что происходит, Зои?
Его голос ласкает мою щеку.
- Небо рушится на землю.
- Именно такое чувство, правда?
- Оно всех нас убьет, одного за другим, тем или иным способом.
Моя рука, словно и не моя, трет мое лицо.
- Все это начал он. Все это. Мы были для него экспериментом. Моя квартира стала его "Тринити".
- Это там, где был произведен первый ядерный взрыв?
- Ему нужно было протестировать свой лекарственный препарат. Нет, не препарат, оружие.
Я рассказываю ему то, что поведал мне Джордж Поуп в последние несколько минут своей гадкой жизни. Ник слушает с присущим его профессии вниманием. Когда поток моих слов исчерпывается, он остается сосредоточенным, напряженным. А когда я поднимаю на него глаза, то вижу уже знакомую маску, ту, что не позволяет мне постичь его. Так много вопросов. Кто ты? Что случилось с тобой на поле битвы? Плакал ли ты, потеряв своего брата? Думал ли ты обо мне, когда был там? Но эти вопросы прилипли к моему языку, как размягченная солнечным теплом жевательная резинка прилипает к подошве.
- Что в вашем узле, Зои? Вы мне покажете?
Словно кающаяся грешница, я предлагаю ему это кровавое подношение.
- Вы уверены?
- Покажите.
Хотя команда и произнесена шелковым голосом, я понимаю: это приказ. Где-то в глубине моего сердца ударил гонг, мне не остается ничего другого, кроме как подчиниться.
Негнущимися пальцами я развязываю узел. Ткань халата пропиталась кровью и прилипла к содержимому узла. Мокрая красная обертка открывает холодную плоть, заключенную в ней.
Мясо. Совершенно такое же, как говядина, свинина или баранина. Этот самообман помогает мне удержать желчь в желудке. Но если я подумаю, откуда оно взялось, я выбегу с криком из этой комнаты.
Мясо. Такое же, как продается в супермаркетах.
Ник делает глубокий вдох. Я закрываю глаза и жду. Он не говорит того, что и так очевидно, не задает глупых вопросов. Он видит, что в халате отрубленная голова, поэтому нет необходимости это подчеркивать и уточнять.
- Хорошо, - говорит он. - Хорошо. Чья она? Кому-то нужна срочная медицинская помощь?
Я качаю головой. Обычное мясо, Зои. Курица и ветчина.
- Он был уже мертв. Я исполнила распоряжение.
- Чье?
- Его. - Я киваю на это "просто мясо". - Джорджа Поупа.
Ник обдумывает все это и спрашивает:
- Зачем?
Я рассказываю ему, что Поуп боялся, что может восстать из мертвых.
- Вы верите в то, что это было возможно?
- Мне пришлось поверить.
Иначе получается, что я отрубила ему голову просто так.
Ник достает блокнот и ручку из кармана рубахи. Не глядя на меня, он начинает что-то в нем писать.
Я смотрю на него.
- Вы составляете список покупок.
- Я составляю список.
- Список.
Следующие десять ударов моего сердца - я их отсчитываю - он черкает в блокноте, затем прячет его в карман.
- Я собираюсь помочь вам. Для этого я здесь.
- Я в порядке. Справлюсь сама.
Он опускается на корточки передо мной, накрывает окровавленную голову халатом, и теперь она уже не пялится на нас.
- Одиночества и так всем нам хватает. Не отказывайтесь от поддержки там, где она нужна, Зои. Я протягиваю вам руку помощи, не отталкивайте ее.
У нас с Ником еще не все в прошлом.
Первая страница сегодня принадлежит Джессу. Следующая тоже. "Юнайтед Стейтс таймс" превратила его в "не такого, как все" - "плохого". В злодея. В преступника, пытающегося свалить всю вину на компанию, призванную спасти нас не только от этой болезни, но и от целой уймы напастей.
Этим вечером пророк из южных штатов дал болезни имя, которое тут же за ней закрепилось, многократно повторенное телезрителями.
- Эта болезнь - "конь белый", пришедший за грешниками. Конец уже не грядет, он здесь.
Пророк обращается к гибнущей миллионной аудитории, среди которой его слова находят поддержку и понимание.
Конь белый. Он скачет среди нас.
Сейчас
Понадобилась неделя, чтобы я снова могла пройти несколько шагов и у меня при этом не помутилось бы перед глазами. На этой неделе я питалась лучше, чем когда-либо с тех пор, как началась война. Эти изгои умнее, чем остальная часть человечества. Вынужденные существовать на периферии общества, они развили в себе умения, необходимые для выживания за пределами цивилизации. Они сами выращивают пищу. У каждого члена клана есть свои обязанности перед всеми остальными. Пока мы оплакиваем утраченные нами привычные блага цивилизации, они продолжают делать то, что делали многие поколения их предков. Они как винтики в простом, но эффективном механизме.
Прошла еще одна неделя, и я разыскиваю Янни. Я не верю, что швейцарец выжил. Этого не может быть. Если только мое сознание не сфабриковало его смерть, чтобы я отправилась на тот свет с уверенностью в своей победе.
- Как выглядит этот человек? - спрашиваю я мальчика.
Если Янни и считает мой вопрос странным, он этого не показывает. Каждое слово для него - возможность продемонстрировать свое знание английского.
- Он, - Янни проводит рукой у себя над головой, - белый. Его волосы - белые. Не как у старика, а как у кинозвезды.
Это швейцарец, да, видимо, это он. Я не знаю, как ему удалось выжить, какие волшебные снадобья употребили для этого цыгане. Я не понимаю, как я могла потерпеть такую неудачу.
- Блондин, - подсказываю я ему онемевшим языком. - Людей с такими волосами мы называем блондинами.
Он пробует произнести это слово:
- Блондин.
- Я хочу увидеть… своего мужа.
Во рту - желчная горечь.
Входят две женщины, обе в пестрых футболках и многослойных заношенных юбках. Они разговаривают с мальчиком и при этом не считают зазорным открыто рассматривать меня. Для них я диковинка, чужая и малопонятная.
- Он жив? - спрашиваю я.
Пожалуйста, пусть он окажется мертвым. Хотя это и идет вразрез со всем, во что я верю, и делает меня менее человечной, я хочу, чтобы это было так. Могу ли я по-прежнему быть честна сама с собой?
- Он в плохом состоянии, - говорит парень.
- Мне нужно увидеть его.
- Хорошо, я отведу вас.
Он берет меня под локоть, его рука намного сильнее, чем казалось на первый взгляд. Жилистая. Мы медленно идем.
Мужчина с тележкой, нагруженной арбузами, пересекает дорогу. Здесь тепло, как будто лето стоит в самом разгаре. Пот гусеницей наползает мне на верхнюю губу. Сам собой в голове возникает вопрос: а какая погода сейчас дома? Хотя его больше и нет, дом незыблемо пребывает в моей памяти как символ того, что было, прежде чем мир рухнул. Мое сердце словно ободрано железной щеткой. Нужно сказать что-нибудь, причем поскорее, иначе я не сдержусь. Я глотаю. Глубоко вздыхаю.
- Здесь много людей.
- Да, много людей.
- Среди них есть больные?
Секунду он переводит услышанное.
- Есть чуть-чуть. Не так много, как в городе.
- Мне очень жаль.
- Такова жизнь. Многие мои сородичи умирают молодыми.
Стены и крыши импровизированных домов сделаны из гофрированных листов железа. Всего около пятидесяти, наверное. Ничего такого, что нельзя было бы быстро разобрать и погрузить на спины ослов. У цыган есть скот. Животные сгрудились на краю этого городка хижин; непривязанные, они проявляют достаточную сообразительность и держатся поближе к корму, который им не приходится искать самостоятельно.
Обутые в ботинки ноги Янни останавливаются перед лачугой, выкрашенной белым.
- Ваш муж там.
Он дергает меня за рукав, когда я начинаю ковылять к двери.
- Он плох.
Черт побери, пришлось соврать этому мальчику. В оправдание я говорю себе, что так думать было их собственным выбором. Они решили, что швейцарец и я были вместе. Непреднамеренная ложь. Они были там, они видели его, истекающего кровью. Они могли бы предположить и иное, могли бы увидеть правду и понять, что я зарезала его, спасая собственную жизнь. Намеренно отправляя его на тот свет.
Парень отступил назад, давая мне возможность войти одной. Это тесное помещение, разделенное тонкой занавеской. Здесь воняет кровью, и мочой, и дерьмом, и смертью. Шаг за шагом с трудом подхожу к занавеске. Он там, этот швейцарский мерзавец. Его ботинки торчат из-за ветхой ткани. Они неподвижны.
Я надеюсь, что он мертв. Или хотя бы очень близок к тому порогу, за которым его ждет вечный сон.
Мои пальцы отдергивают занавеску, и вот он передо мной. Я бы не удивилась, если бы он вскочил с этой походной койки и принялся меня душить, но этого не происходит. Его глазные яблоки исполняют энергичный танец под тонкими мембранами век. Его грудь быстро поднимается и опускается, его дыхание поверхностно. Пергаментная кожа обтягивает лицо. Он - карикатура на самого себя, вырезанная из влажного воска. Теперь не такой мужественный. Не такой устрашающий. Вся его грозность улетучилась. На его шее лежит компресс, вытягивающий из его тела инфекцию, но кожа вокруг красная и воспаленная. Инфекция крепко в него вцепилась. Смерть подползает.
Слишком медленно.
Я так старалась быть хорошей, я так хотела сохранить достаточно человечности, чтобы слышать себя и голоса у меня в голове в те минуты покоя, когда мне доводилось оставаться в одиночестве. Но боги этого края или испытывают меня, или что-то хотят подсказать, иначе бы они не поместили тонкую подушку в полосатой наволочке всего в нескольких дюймах от моей руки.
"Сделай это, - говорят они, - прикончи его. Вычеркни его из списков живых до того, как у него появится возможность выстрелить в тебя". Мои пальцы подрагивают от желания.
Леди и джентльмены, в моей голове маршем проходит парад по случаю тридцатилетия желаний. На первой платформе на колесах стоит пони. Его седло отполировано до такого блеска, что в нем отражаются все остальные мои желания: кукла Барби в ковбойском наряде с лошадкой; еще одно пирожное в шоколадной глазури; красные туфельки, как у Дороти в фильме "Волшебник страны Оз"; другие туфли, на невероятно высоких шпильках; "феррари"; Сэм; хорошее образование; потом Ник, только Ник. На последней платформе швейцарец, делающий свой последний вдох и уходящий со сцены этого мира.
Подушка в моих руках. Потом нет. Потом снова в руках. Это повторяется еще несколько раз. Так легко его уничтожить. Всего лишь крепкое, длительное нажатие - и одной проблемой в моей жизни навсегда станет меньше. Этот прямоугольник принесет избавление. Все, что нужно сделать, - начать действовать.
Но… но…
Положить подушку ему на лицо, навалиться, как на подоконник. Легко. Притвориться, что металлическая стена - это витрина магазина, полная различных вещиц. Мысленно я могу сосчитать монеты у себя в кармане и выбрать что-нибудь в качестве вознаграждения за то, что смогла зайти так далеко, в то время как швейцарец в конце появится и выберет смерть.
Во мне с грохотом сталкиваются тектонические плиты, наползая друг на друга в борьбе за верховенство. Убить или не убить? Вот в чем вопрос, мои воображаемые друзья. Я отстраняю от себя подушку, освобождая из своих тесных объятий, опускаю ее на лоснящееся от пота лицо швейцарца. В моей голове начинается отсчет секунд. Мне понадобится три минуты. Возможно, четыре.
Тридцать секунд. Его руки дергаются, но попытка втянуть в себя воздух не дает ему ничего, кроме ткани подушки.
Минута. Борьба, вздрагивающие плечи, колени.
Две минуты. Смерть уже в пути за своей очередной жертвой.
А затем мой малыш пихает меня изнутри, сильно и быстро, как раз в самый важный момент.
Злость гаснет. Разочарованная смерть удаляется, не получив желаемого. Я устала, мне нужно отдохнуть. Я хочу вернуться домой и разыскать свою семью, по-прежнему живую, и растить своего ребенка с Ником. Я не хочу, чтобы мне приходилось убивать ради выживания.
Швейцарец уже не вернется. В его движениях не было настоящей борьбы за жизнь, всего лишь остаточные импульсы головного мозга, которых хватило только на то, чтобы одновременно сделать вдох и обмочить штаны. Он уже мертв, просто никому нет дела до того, чтобы объявить о его смерти.
- Я не знаю, как ты, черт возьми, до сих пор жив, ублюдок! Но если ты не умрешь, я тебя убью.
Янни все еще ждет меня снаружи, сигарета болтается у него на губе. Мальчишка, изображающий взрослого мужчину. Я хочу выхватить сигарету из его рта, сказать ему, чтобы был подольше ребенком, потому что быть взрослым не так уж и весело. Приходится делать трудный выбор. Приходится принимать участие в драках. Неизбежная борьба. Но потом я оглядываюсь вокруг и понимаю, что тут нет возможности оставаться ребенком. Этот сложный мир - часть нового, большого и безжалостного. Стать взрослым раньше времени, возможно, единственный для него способ выжить.
Парень бросается, чтобы поддержать меня.
- Он вам не муж, да?
- Нет, не муж.
- Я не верил в то, что это правда.
- Кто-нибудь еще об этом знает?
- Нет, я все слышал, и никто ничего такого не говорил. Они говорят, что он покойник.
- Это хорошо.
- Он плохой человек?
- Более чем.
Янни отводит меня назад, к моей собственной постели. Я не оглядываюсь. Если я это сделаю, то побегу назад и закончу то, что не доделала. Я хочу этого. Я не хочу этого.
Если швейцарец поднимется с койки, я убью его. Смогу ли я после этого посмотреть себе в глаза?
Думаю, смогу.