- Ты ничего не понимаешь, американка. Ты глупая женщина. Ты мыла пол и выгребала мышиное дерьмо из клеток. А я ученый. Доктор наук. Я хочу получить ребенка. Я никогда не буду иметь собственного. Я отдал свое женское естество этой болезни. Я превратился в мужчину против собственной воли. Джордж все забрал у меня. Работу. Возможность иметь детей. Он отнял у меня все!
Взрыв смеха вырывается у меня из горла, лед и огонь одновременно. Боль пронзает тело, но я не обращаю на нее внимания. Если бы все происходящее не было столь трагично, я бы могла поспорить, что это мыльная опера. Злодей с закрученными усами в действительности оказывается девушкой!
- Так ты та женщина на фотографиях?
Теперь все встает на свои места. Я вспоминаю слова Лизы о том, что он не такой, как все прочие мужчины. И это его постоянное женоненавистничество, его нарочито мужские телодвижения, как будто отрепетированные перед зеркалом. Видимо, случай, порывшись в барабане генетической лотереи, вытащил X-хромосому, при этом нечаянно отломив ей одну ножку.
- Был ею до болезни. Я был женой Джорджа Престона Поупа пятнадцать лет! Он был холодным, жестоким человеком, до конца мне непонятным, пока не заразил меня против воли. Нам нужно было протестировать на людях, и он сделал мне инъекцию. Не себе, мне. Я знал, что он не испытывал ко мне никаких чувств, его интересовали только бизнес, деньги, его репутация великого человека. Он должен мне ребенка.
Я смеюсь, как будто это лучшая шутка, какую я слышала в своей жизни. Эстрадные сатирики оторвали бы с руками такой сюжет. Я бросаю ему в лицо письмо Ника, словно кирпич.
- Прочти.
- Не смейся надо мной! Отдай мне моего ребенка.
- Прочти! - ору я, пока от надрыва у меня не начинают болеть легкие. - Прочти это письмо.
Он пробегает глазами листок. Происходит метаморфоза. Деградация от камня к беспомощно оседающему телу потерявшего надежду человека. Он сидит какое-то время среди обломков своего прошлого и будущего.
- Я не понимаю.
"Кто сейчас глупая женщина?" - хочу я спросить его, но не могу. Я все еще человек, все еще личность. Я по-прежнему способна сочувствовать даже тому, кто не заслуживает сочувствия. Неважно, что происходит, но моя гуманность не исчезла. Даже если мне не дано пережить эту ночь. Убить его? О да, я могу, но у меня нет желания насмехаться над ним - над ней - после того, как стала известна его история.
- Ник умер. Он заразился твоей болезнью и умер. Как видишь, моя дочь тоже может быть носителем "коня белого", может заразиться, умереть или превратиться в чудовищное существо. Как ты все время говоришь, в отброс.
- Нет.
В этом слове заключено все его нежелание поверить.
- Да.
- Нет, этого не может быть.
- Но так есть.
Он ничего на это не отвечает.
- Теперь нам обоим придется иметь с этим дело. Ты заварил эту кашу, ты и твой муж. Теперь нам всем ее расхлебывать. В том числе и тебе.
- Заткнись, - перебивает он. - Слушай.
Но я уже услышала. Что-то приближается к нам. Пока мы препирались, пришла ночь, а вместе с ней и те, кто обитает в потайных норах этого города.
Глава 24
Криков нет. Громогласные звуки, издаваемые рассерженными людьми, отпугивают слабых существ. Завопи - и существо, которое считает себя слабее телосложением, меньшим по размеру или стоящим ниже на иерархической лестнице, умчится, избегая возможного нападения. Законы природы действуют даже в бетонных джунглях. Поэтому они и не пришли раньше. Они ждали, скрючившись за дверьми и мусорными контейнерами, пытаясь обнаружить у нас слабые места, стараясь определить, какую ступень мы занимаем на эволюционной лестнице.
Есть переменные величины, влияющие на их активность: если их больше, чем нас; если они уверены, что мы ранены или ослаблены; если у нас есть что-либо, необходимое им для выживания.
Нет, вопли двух взрослых не могли пробудить сумеречных существ и привести их сюда. Причина в криках моей новорожденной дочери.
- Успокой ребенка.
Он запирает дверь каюты. Выглядывает в ночную тьму. Испуган. Теперь я и сама вижу то, что мой ум старался не замечать. Все эти недели я смотрела и не видела. Теперь это так ясно для меня. Эта едва уловимая женственность в движениях, которую практически невозможно изжить: покачивание бедрами, приглаживание волос или иной неосторожно допущенный красноречивый жест.
Я прижимаю дочь, утешающе, как мне кажется, покачиваю ее, но она лишь входит во вкус своего дебютного представления. Даже моя грудь не может отвлечь ее от этой песни.
- Тихо!
- Из тебя бы вышла плохая мать.
- На себя посмотри. Ты, что ли, примерный образец материнства? Сидишь пристегнутая наручниками к столу, и это после того, как проехала полмира вслед за покойником, будто какая-нибудь потаскуха. Если бы ты была ему нужна, он бы привез тебя с собой, чтобы ты заботилась о нем в его последние часы.
У меня есть злой ответ, он уже вертится на языке, сразу за сжатыми зубами. Небольшой толчок - и он полетит в цель, пригвоздит его острыми словами. Но одно лишь слово меня останавливает.
- Зои!
Голос приглушен дверью, но я все равно его узнаю́, и сердце начинает бешено колотиться.
- Ирина! - ору я.
Швейцарец взрывается, словно яркая вспышка света в ночи.
- Заткнись! Заткнись, идиотка!
- Я же тебе говорила, что она жива.
- Ты ни черта не понимаешь. Смотри, - говорит он, - она предала тебя ради себе подобных. Монстры тянутся к монстрам.
- Я не верю.
- Тебе стоит взглянуть на нее, американка. Она стоит на причале с остальными. Они собираются убить нас и, возможно, твоего ребенка.
Твоего ребенка. Сдвиг. Моя дочь больше не нужна ему. Теперь, когда он узнал, что один из ее родителей умер от вируса, созданного в лабораториях "Поуп Фармацевтикалз", интерес к девочке пропал. Вот ведь непостоянный какой, мерзавец. Меня это беспокоит. По-настоящему беспокоит. Поскольку отныне моя дочь так же бесполезна для него, как и я, ее жизнь сто́ит не больше, чем пластиковый стаканчик.
- Как я могу посмотреть, если прикована наручниками к столу?
За вопросом следует противостояние. Два возможных варианта борются за первенство. Ему охота насладиться злорадством, но вместе с тем хочется по-прежнему держать меня в подчинении, так что в создавшихся обстоятельствах оба желания исключают друг друга. Однако эго берет верх. Мои путы падают на пол. Я свободна, насколько возможно быть свободной, находясь в тюрьме.
На ватных ногах я ковыляю к двери. Собственными глазами вижу Ирину, ее сияющую в мягком лунном свете кожу.
Швейцарец прав: она не одна. Они столпились на краю причала. Люди, не являющиеся людьми. Однако же в лунном свете они кажутся вполне настоящими. Я не могу различить, что является все еще человеческим, а что уже чем-то иным. Ирина стоит на трапе отдельно от остальных. Именно отсюда она звала меня, когда моя дочь плакала. Лунное сияние любуется собственным отражением на лезвии ножа, который она держит в руках.
- Девочка? - спрашивает она.
- Не разговаривай с ней, - говорит швейцарец.
Но я не желаю следовать его приказам.
- Да.
- С ней все в порядке?
- Да.
- Подойди, я хочу видеть тебя.
Рука швейцарца железным обручем сомкнулась на моем предплечье.
- Ты не можешь пойти.
Я смотрю на него испепеляющим взглядом.
- Сколько у тебя осталось пуль? Одна? Две? Достаточно для меня и них? Или последнюю ты приберег для себя?
Он тянется к моему ребенку.
- Дотронешься до нее - и умрешь.
Затем я выхожу в двери. Я выбираю меньшее из двух зол.
Трап прогибается и раскачивается под тяжестью моего разбитого сердца. Тела расступаются, освобождая нам место на берегу. Кем или чем они являются, в ночной тьме разобрать трудно. Они выглядят так же, как и я, - изможденные этим миром. Может, они и есть я, только говорящая на иностранных языках.
- Кто они такие?
- Люди, - отвечает Ирина.
- Мы в безопасности?
- Да.
- Вы живы?
- Да.
- Как?
- Наверное, у меня не только лицо изменилось. Возможно, что-то внутри тоже.
Ирина берет ребенка у меня из рук, бережно удерживая хрупкую головку в своей обожженной солнцем ладони. Слишком близко к отточенному лезвию ножа.
- Пожалуйста.
- Я не пораню ее.
Она улыбается этому милому новому личику.
- Мы хотим, чтобы человечество продолжало существовать.
Затем она обращает свою улыбку ко мне:
- Мы пришли за тобой. Чтобы спасти тебя. Я молилась, чтобы мы не опоздали.
Они нас обступают, смотрят на мою дочь, и она замолкает.
- Они как будто никогда раньше не видели ребенка, - говорю я.
Один за одним они имитируют плевок на младенца.
- Чтобы отвести дурной глаз, - объясняет Ирина.
Ее слова меня успокаивают: если они все еще подвержены предрассудкам, значит, в них пока достаточно человеческого.
- У них никогда не будет своих собственных, - говорит швейцарец, внимательно наблюдающий за нами. - Отбросы не могут размножаться.
Я оборачиваюсь, бросаю на него взгляд, полный презрения.
- Есть хоть что-нибудь, чего бы ты их не лишил?
- Болезнь и меня обокрала тоже.
- Это не извиняет тебя за те страдания, которые ты принес людям, - говорю я ему.
Затем мои спасители идут по трапу, словно человеческая река, стекающая с причала, а когда возвращаются, я вижу швейцарца, которого они ведут с собой.
Он смотрит на меня с надеждой на спасение.
- Ты позволишь им меня увести?
Я качаю головой.
- Во мне не осталось милосердия к тебе. Ты лишил меня всего.
Мягким движением я забираю нож из ладони Ирины.
- Мои руки уже запятнаны кровью, - говорю я ей.
Когда нож переходит из ее руки в мою, откалывается часть моей души. Я оборачиваю ее в шелк, заключаю в ледяную глыбу и помещаю в обитый железом сундук. Когда-нибудь, если еще остались дни, которые будут моими, я открою замо́к и положу этот обломок на солнце - оттаивать. "Ах, - скажу я, когда вновь его увижу. - Теперь я помню. Я помню, кем я была раньше. Обычной девушкой с простыми мечтами и любовью к своему психоаналитику". "Какие это вызывает у вас чувства?" - спросит меня из прошлого Ник. - "Страх".
Лезвие скользит по ненастоящему кадыку швейцарца, оставляя тонкую красную полоску под кожей, на полдюйма выше шрама, который я сделала ему раньше, и под собственной тяжестью опускается вниз, безвольно повисая в моей руке.
- Ты не можешь этого сделать, - злорадствует он.
- Я не буду этого делать, - отвечаю я ему. - Есть разница, сука ты несчастная.
Я подхожу к Ирине, женщине со змеями из Дельф, забираю у нее свою дочь. Затем мы поворачиваемся и уходим, оставив швейцарца на милость созданных им самим существ. Он их должник.
Мое сердце все еще достаточно чувствительно, чтобы сжаться, когда я слышу его вопли.
Я все еще человек, со всеми достоинствами и пороками, присущими нашему виду.
Мы идем в сумрачном свете благожелательной луны. Опять на север. Все время на север, идем вчетвером. Мы забрали с яхты все, что могли, для себя и для ребенка. Эсмеральда тащит это на своей спине без жалоб. Моему организму с трудом хватает сил, чтобы я могла идти и нести дочь.
- Почему?
- Единственный путь - вперед. Шаг за шагом.
- Мы бы могли вернуться в Дельфы.
- Это даже немного дальше, - говорю я. - Ник хотел выяснить, в порядке ли его родители. Теперь… - Мой язык становится неповоротливым. - Я должна то же самое сделать по отношению к нему. Вы вольны идти туда, куда захотите, друг мой.
Ирина высоко несет голову. Гордая. Как ей и положено.
- Мы больше, чем друзья. Семья.
Интересно, как разодранное на части сердце, с незаживающими ранами все еще может вмещать в себя столько любви?
Мы останавливаемся, чтобы я могла выкупаться в океане и надеть сухую чистую одежду поверх посвежевшей кожи. Затем идем дальше.
Вперед. Мимо серой каменной церкви с исписанными граффити стенами, мимо сверкающего алмазным блеском залива. Мы идем неспешно, но теперь это не страшно, часовой механизм мины замедленного действия больше не тикает так, как раньше. Швейцарец мертв. Ник тоже, а моя дочь здесь, со мной.
Наступает рассвет. Утро перетекает в день.
Греция состоит из дорог, которые, извиваясь, облегают ландшафт, как удобные разношенные джинсы. За очередным изгибом перед нами открывается вид на цементный завод, мрачной глыбой возвышающийся над водой. Позади - заброшенная техника и склоны, истерзанные динамитом, так что кажется, будто они покрыты шрамами. Ржавые ковши с кириллическими надписями на боку лежат в воде в ожидании груза, которого уже никогда не будет. От низких платформ остались одни скелеты, поддерживаемая ими плоть исчезла навеки. В воздухе висит цементное облако, поднятое легким бризом, налетающим с моря, и я ощущаю запах свежего бетона. Я тщательно слежу за тем, чтобы голова младенца была защищена от солнца и пыли.
Под наружной краснотой кожа Ирины мертвенно-бледная. Когда я дотрагиваюсь до ее лба, она улыбается.
- Я в порядке. А ты?
Я ей не верю. Ее кожа сухая, в то время как должна быть мокрой от пота.
- Хорошо.
Вранье. Мы обе это знаем, но признать правду нам не позволяет гордость. Мы не хотим показаться слабыми если не самим себе, то друг другу. Я теряю кровь, она тоже. Только у моей девочки кожа розовая, свежая и полная жизни.
Мы идем в молчании. Разговоры начинаются, когда мы останавливаемся для отдыха. Миновав цементный завод, мы снова делаем привал в спасительной тени оливкового дерева. Его плоды зеленые и крупные, как большой палец на руке, но урожай гниет, потому что некому было собрать его в урочное время. Мы пьем воду из бутылок, наполненных в придорожном источнике. Шоколадные батончики служат для пополнения энергетических запасов организма, но с каждым разом эффект все меньше. Малышка высасывает из моих грудей все, что ей нужно. И она делает это быстрее, чем способен возместить мой организм, поэтому я готовлю на обочине детскую смесь, чтобы насытить ее. Она хорошая девочка. Тихая, внимательная. Все, что она знает в своей жизни, - это дорога, и потому тряска от моих шагов, должно быть, успокаивает ее так, как никогда не смогла бы успокоить меня. Тоска по дому - вот моя участь; мне остается только мечтать о том, чтобы оказаться на земле, которая не движется под ногами, в таком месте, где смерть не оставила столько следов.
- Что произошло? - спрашиваю я Ирину, когда мы набили свои ссохшиеся желудки.
- Я не знаю. Я… умирала. Потом… нет.
- А между этим?
- Ко мне явились боги и исцелили меня.
- Вы все еще теряете кровь.
- Исцелили… немного… чтобы помочь тебе и твоему ребенку.
Только для этого. Как можно отблагодарить человека, который отогнал смерть, чтобы вернуться к вам?
Глава 25
Первый признак жизни на самом деле таковым не является: это брошенные автомобили и мотоциклы, ржавеющие и гниющие по обочинам извилистой дороги. В глаза бросается отсутствие трупов, ставших наиболее распространенным видом мусора на городских улицах, где скелеты и недоеденные тела встречаются даже чаще, чем упаковка от фастфуда и пустые пивные банки. Но не здесь.
Ирина прикрывает глаза ладонью и улыбается, сообщая новость:
- Агрия. Вот мы и пришли.
Все во мне обрывается, я испытываю облегчение и валюсь на БМВ, кузов которого изъеден ржавчиной, как подростковыми угрями. Мы пришли. Мы и вправду пришли. Каким-то чудом мы здесь.
- Здесь твой отчий дом, малышка.
Мои губы касаются мягких волос дочери, и она в ответ тихо чмокает. А затем на меня накатывает страх, несется на своих деревянных колесах повозка, которой управляет ужасный возница; в его воздетой руке тяжелый кнут, готовый обрушиться на нас.
- Я не могу.
- Ты должна.
- А что, если они все мертвы?
- Значит, они мертвы, и ты ничего не теряешь.
- Только надежду.
- Надежда - это то, что у тебя в руках.
Но справедливость ее слов не способна предотвратить надвигающуюся бурю. Я вонзаю зубы в губу, сильно сдавливая мягкую плоть, пока физическая боль не ослабляет душевную до тупого нытья. Я киваю. Такова жизнь. Ник был прекрасной, восхитительной фантазией, но теперь он мертв, и я, вероятно, тоже скоро умру. Я смотрю на свою девочку, и в это мгновение в голову приходит мысль: если бы не она, я бы примирилась с тем, что это мой последний день, последняя капля в моей чаше. Я бы хотела быть дома. Я бы хотела оказаться здесь до того, как началось все это. Меня душат рыдания, ведь я страстно желаю безвозвратно ушедшего, мертвого, и с тем же успехом можно было бы хотеть полететь на Марс.
Тренькающие колокольчики выводят меня из забытья. Я смотрю на Ирину: не признак ли это того, что я сошла с ума и теперь обречена провести остаток своих дней, как тот ужасный горбун на колокольне, не существующей на земле.
- Козы, - говорит она. - Может, овцы.
Козы. Они льются потоком между автомобилей и мотоциклов откуда-то из-за поворота дороги, толпятся вокруг нас, исследуя наше имущество своими желтыми глазами. Затем, так же быстро, они убегают дальше по растрескавшейся дороге в поисках пастбища. Глухой звон их колокольчиков постепенно стихает.
Каждый мой шаг все более меня истощает. Вижу, что с Ириной происходит то же самое. В ней, словно в зеркале, я вижу себя, слабеющую, увядающую, выжимающую последние соки.
- Я смогу. Я должна, - говорю я ей. - Садитесь. Если будет кого прислать на помощь, я пришлю.
- Нет, вместе.
Я беру ее руку в свою, и мы идем. Чужеземцы пришли в город.
За поворотом открывается поселок, напоминающий предыдущий, и тот, что был перед ним, и все до него. В этом селении нет ничего особенного. Бары и кафе тянутся по бокам улиц. Леска до сих пор висит снаружи, чтобы рыбаки могли вывешивать свой дневной улов. Прибой в заливе лижет берег, как измученная жаждой кошка. Два кресла стоят у воды, между ними - низкий столик, на нем два бокала с коричневой жидкостью, увенчанной пеной. Два человека стоят посреди дороги, они настроены на общение. Мужчина и женщина, одетые в бриджи и майки-безрукавки.
Фотоснимок отпускников. Конец света где-то не здесь.
Мы с Ириной, ковыляя, входим в эту картинку. Мы, две измученные женщины и наш ослик, портим своим присутствием идиллическую сценку. На животе Ирины темнеет пятно карминного цвета. Ей нужна помощь, и чем быстрее, тем лучше.
Я стою посреди улицы.
- Здравствуйте!
Они оборачиваются. Повторяют эхом:
- Здравствуйте.
Американцы.
Женщина сложена как хорошее кресло: мягкая, крепкая, загорелая - ее кожа под воздействием солнца обрела темно-коричневый оттенок. Ее спутник высокий и худой, такие глаза, как у него, я уже видела на лице другого мужчины.
- Вы - родители Ника, - говорю я и начинаю плакать.
Они удивленно смотрят на меня, затем друг на друга, потом снова на меня.