Клюнули все. Резкая обличительная речь Сандоваля появилась и в "Таймс", и в "Реджистер" без каких бы то ни было изменений в один и тот же день, а несколько дней спустя "Леджер" опубликовал возмущенную статью о том, что какой-то Сандоваль посмел критиковать замечательного мэра Акации. "Ядовитое письмо вызвало хаос" - гласил идиотский заголовок на первой странице. Редакторы были приятелями мэра. Кумовство в его самом явном и тошнотворном виде! Преисполнившись праведного гнева, я обрушил на "Леджер" ураган писем от самых разных членов общества с требованием расследовать выдвинутые обвинения вместо того, чтобы заниматься очернением Карлоса Сандоваля. На уроках по основам гражданственности мы как раз закончили изучение роли прессы в свободном обществе, и политика "Леджер" оскорбила меня до глубины души. Я обогатил последующие письма цитатами из Томаса Джефферсона и других героев Первой поправки и, видимо, сумел вложить в них весь свой гнев и страсть, ибо все они были опубликованы.
Это меня удивило. То есть я не удивился тому, что "Таймс" и "Реджистер" напечатали мои письма, но "Леджер" настолько активно проявлял враждебность, что создавалось впечатление, будто они хотели подавить всякое инакомыслие. Правда, они тоже печатали мои письма, как и все настоящие письма от тех, кто был со мной согласен. И это меня поражало и приводило в восторг.
Мне казалось, что я могу изменить мир.
Я поверил в свои способности, когда мэр подал в отставку.
Отставка ничем не примечательного чиновника одного из сотен городков Южной Калифорнии не представляла особого интереса для "Лос-Анджелес таймс", но в "Реджистер" появились и статья, и дополнительная информация. "Леджер" посвятил целый чертов выпуск восхвалению достоинств Питера Грина, лучшего мэра за все время существования Акации, который по неизвестным причинам решил покинуть свой пост в середине срока, чтобы "заняться другими делами" и "больше времени проводить с семьей".
Читая эти статьи, я улыбался. Поделом тебе, думал я. Будешь знать, как связываться со мной.
Но я-то лично ни на шаг не продвинулся. Никто пока не собирался писать мне рекомендацию. Ну, я и решил написать себе рекомендацию собственноручно. И почему я не подумал об этом раньше? Почему просил поддержки у равнодушных, едва знавших меня людей, когда мог сочинить блестящую рекомендацию и приписать ее действительно выдающейся личности? Черт побери, да сам президент Соединенных Штатов Америки мог бы написать мне отличную рекомендацию.
Нет. Государственные деятели пишут на фирменных бланках с тиснеными шапками. Я не смогу использовать ни президента, ни губернатора, никого столь высокопоставленного. Мне нужен гражданский чиновник, очень известный чиновник.
Надо еще подумать. Этот вопрос заслуживает серьезного рассмотрения.
В ту ночь мне приснился сон. Очень странный сон. Как будто я шел по пыльной дороге посреди пустыни. Передо мной появился одинокий цирковой шатер, выгоревший на солнце, потертый и изодранный. Из шатра доносился какой-то шум, тихий, едва слышный. Жара и сгустившийся давящий воздух приглушали этот гул, и при моем приближении он не усиливался.
Я вошел в шатер и увидел круг из щербатого некрашеного бетона. Вокруг него в холодном полумраке слонялись дети с седыми волосами и преждевременно сморщенными личиками. Крошечные кошмарные существа кружились, словно статисты в мюзикле. В центре круга восседал скелет обезьяноподобного, явно доисторического человека, сгорбленного, с толстыми костями и плоским грубым ликом с выдающейся нижней челюстью. Раздался резкий звук каллиопы, и дети, собравшись в круг снаружи бетонного сооружения, взялись за руки. Они запели хвалебную песню, веселую мелодию, нечто среднее между детскими стишками и гимном, и я понял, что этот скелет - их бог.
Я попятился, попытался незамеченным выйти из шатра. Я знал, что могу умереть в пустыне, но такая смерть казалась мне бесконечно предпочтительнее компании состарившихся детей и их скелетообразного божества.
Дверь была совсем близко, когда дети вдруг умолкли.
Череп обезьяноподобного существа повернулся в мою сторону.
Я проснулся испуганный и подавленный. Подобного уныния я не испытывал никогда прежде. Как будто я едва не погиб ужасной смертью. Как будто если бы я не проснулся, а заглянул в провалы глазниц того доисторического скелета, то пропал бы навсегда.
Сон сморил меня лишь через несколько часов, и я проснулся утром совершенно разбитый и встревоженный.
На следующий день я получил по почте письмо без обратного адреса со штемпелем Лос-Анджелес. Внутри было написанное от руки письмо с точным до мельчайших деталей описанием моего сна. Гениальному автору даже удалось передать ощущение, предчувствие страшной беды.
Подписи не было.
Я перечитал письмо. И еще раз перечитал. Легче мне не стало, озноб только усилился.
Аккуратно сложив листок, я вложил его обратно в конверт и спрятал в надежный тайник. Кто мог это написать? Почему они его послали? Откуда они узнали? Вопросы без ответов, и чем больше я думал об этом, тем больше трясся от страха.
Я сохранил письмо и стал ждать следующего.
И не дождался.
По крайней мере, тогда.
Глава 6
1
Билл Тейт
453 Палмира-Драйв
Анахайм, Калифорния 92801
Уважаемый генеральный директор!
Хочу сообщить Вам, что я больше не смотрю новости на канале Кей-эй-би-си. Ваши выпуски последних новостей когда-то были моими любимыми, но меня так раздражает Ваш метеоролог, что я больше не в силах смотреть вашу программу. Тошно слушать пустую болтовню Ваших ведущих, но клоун-метеоролог просто отвратителен.
Отныне я буду смотреть Кей-эн-би-си.
С уважением,
Билл Тейт
P. S. У меня есть устройство Нильсена.
Нет в мире более самодовольного существа, чем уроженец Южной Калифорнии. Как будто эта земля автоматически превращает людей в тупых ура-патриотов. Каждый вечер комики-метеорологи восхваляют регион, торжествуют по поводу мягкого климата, задают телевизионной аудитории риторические вопросы, почему, мол, кому-то хочется жить в других местах; по-идиотски пытаются заставить людей радоваться смогу и перенаселенности; снова и снова повторяют, какие мы счастливые, словно кто-то действительно в это верит. Два дня в год нам удается лицезреть ближайшие горы, и неизменно "Лос-Анджелес таймс" печатает на титульном листе большую цветную фотографию этого чуда наряду со статьей о том, как нам повезло жить в столь прекрасном регионе. Такое впечатление, будто они и не подозревают о том, что большая часть населения Соединенных Штатов созерцает подобные виды ежедневно, а не только когда ураган рассеивает смог.
Дебилы.
Я был сыт по горло этой безмозглой рекламой. Я написал письма на все три местные вещательные станции с жалобами на метеорологов. Я понимал, что они всего лишь говорящие головы (ну, один действительно был метеорологом), однако раз уж они вылезли на экран, то их можно считать журналистами, не так ли? Разве они не должны сохранять беспристрастность? Должно быть, я отстоял свою точку зрения, ибо - подумать только! - меня прекратили пичкать сообщениями о "приятной", "хорошей" или "прекрасной" погоде и просто снабжали объективными сведениями об атмосферных условиях. Неделю. Две недели, в случае с Эн-би-си. А потом вернулись к прежнему легкомысленному фиглярству, как колесо грузовика возвращается в свою колею на грязной дороге.
Это превратилось в игру. От лица эксперта-лингвиста я информировал ведущего новостей о том, что слово хунта произносится именно "хун-та", а не "джунта", как произносит он, путая военную хунту с совещательным собранием в Испании и странах Латинской Америки. Забавно было наблюдать, как он спохватывался прямо в эфире и поправлял себя. От лица оскорбленного американца японского происхождения я объяснял белой женщине-репортеру, что Хиросима - именно Хиросима, а не Хихроушима, и хихикал, когда она запиналась на этом слове.
Новой работы отец не нашел. Я иногда сожалел о содеянном, но отец не менялся, оставался все таким же козлом, болтался целыми днями по дому пьяным и даже не пытался искать работу, так что жалеть его было довольно трудно. О Боге этот жирный, омерзительный ублюдок вроде больше не вспоминал, алкоголь снова стал его опорой. Даже мать не выдержала и нашла почасовую работу, как для того, чтобы избежать общения с ним, так и для того, чтобы принести в дом хоть немного денег.
Меня тоже просили вносить свой вклад, но я упорно отказывался, выдвигая неопровержимый довод, мол, я не просил рожать меня, и давал им понять, что они обязаны обо мне заботиться.
По меньшей мере до того момента, как я смогу убраться отсюда.
Мне казалось, что я начинаю в чем-то походить на своего отца, и эта перспектива меня не радовала. Я стал раздражаться без видимых причин; даже мои друзья заметили, что я разучился веселиться. Заканчивался последний школьный год. Мне следовало прогуливать уроки, болтаться с друзьями, посещать вечеринки, снимать красоток и делать все то, что делают в свой последний семестр выпускники средних школ. Я же мрачно тащился по жизни, находя удовольствие только в коллекционировании пластинок и сочинении писем - в двух отшельнических занятиях, уводивших меня все дальше от основного потока.
Что касается моей рекомендации, то я решил приписать ее Полу Ньюмену. Его знаменитое имя произведет необходимое впечатление. К тому же Ньюмен жил уединенно, и мою ложь проследить будет нелегко. И самое главное, Ньюмен был филантропом; его благотворительная деятельность была всем известна. К его словам прислушаются. В общем, я приступил к созданию рекомендательного письма с одержимостью, коей мне всегда не хватало в учебе. В голове постоянно крутились слова матери: если бы я уделял учебе столько же времени, сколько своей писанине, то, возможно, чего-нибудь и достиг в жизни. Она говорила правду, и я это понимал, но именно в этой области лежали мои интересы. Например, хотя я никому в этом не признался бы, я пристрастился к чтению газетных колонок "Энн Ландерс" и "Дорогая Эбби". Я читал их каждый день. Я с удовольствием узнавал о личных проблемах людей из их писем. Меня это увлекало. Конечно же "Письма редактору" до сих пор были моей любимой частью газеты, и не только потому, что там часто печатались мои сочинения. Получалось, что не репортеры сообщали новости нам, а мы сообщали новости им. На этой арене прояснялись общественные мнения и приоритеты, и, думаю, больше всего мне нравилось то, что людьми так легко манипулировать. Одно-два правильно написанных письма создавали впечатление широкой общественной поддержки какого-либо решения или, наоборот, его неприятия.
Воспользовавшись скидкой для служащих, я купил в секции прикладного искусства "Джемко" набор для изготовления бумаги и, с помощью инструкции, смастерил лист бумаги класса "Королевская" с позолоченным тиснением "Пол Ньюмен" сверху. Я подумывал добавить номер почтового отделения, но не знал даже, в каком штате он живет, а это легко могло меня уличить. В общем, я решил не мудрствовать. Сама бумага выглядела дорого, представительно и очень лично. Белая с желтоватым оттенком, плотная, с крохотными оливково-зелеными искорками, будто сделанная из цветочных стебельков.
Устроившись на заднем дворе, я создал четыре абсолютно одинаковых листа. В стельку пьяный отец увидел меня за работой и пробормотал под нос что-то вроде "гомосек", но, поскольку я не обращал на него внимания, он быстро отвалил.
Должен признаться, результат получился впечатляющим. Я высушил листы в своей комнате и прогнал через текстовый редактор и заранее купленное устройство, печатающее курсивом. Я создал четыре идентичных рекомендательных письма, завершив их подписью Пола Ньюмена, скопированной с банки "Соус для спагетти Пола Ньюмена". Подпись была самым скользким моментом моей авантюры, слабым звеном, которое могло выдать меня в любой момент, но все остальное выглядело так здорово, что казалось совершенно правдивым.
В мае выяснилось, что я получил главную стипендию фонда Эдгара Т. Дьюбери, присуждаемую каждый год выпускникам средних школ за успешную благотворительную деятельность. Стипендия не покрывала всех расходов, но кардинально меняла мою ситуацию, позволяя и поступить в колледж, и покинуть родительский дом. Я считал, что мне здорово повезло, ведь это был единственный положительный ответ на мои прошения.
В тот же день на мой домашний адрес пришло письмо. Мать вскрыла его до моего прихода и небрежно бросила конверт и скомканный листок мне на кровать. Я отправлял столько писем, что покупал целые рулончики марок, а не скрепленные марочные листочки, но сам почти ничего не получал. Казалось, даже рекламный мусор обходил меня стороной. Как будто меня окружал экран или силовое поле, позволяющее посылать, но не получать. Единственным письмом за последнее время было жуткое послание, описывающее мой сон.
Неудивительно, что меня бросило в дрожь.
Сначала я рассмотрел конверт. Обратного адреса не было. Почтовый штемпель смазан так, что разобрать ничего невозможно. На лицевой стороне мое имя и адрес и ряд странных дешевых марок, но…
В почерке было что-то странное; я не мог понять, что именно. Буквы и цифры написаны решительно и отчетливо, и все же в печатных буквах адреса чувствовались сомнения. А на листке было только мое имя с запятой:
Джейсон,
Как будто автор неожиданно передумал. Я таращился на листок, вертел его в руках. Незаконченное письмо вызывало необъяснимую тревогу и… казалось знакомым. Вспомнилось письмо с описанием моего сна, хотя никакой связи между двумя посланиями не просматривалось. Покопавшись в нижнем ящике письменного стола, я нашел то письмо и сравнил почерки. Никакого сходства я не заметил, но мозг лихорадочно продолжал искать взаимосвязи.
Вот оно!
Письмо ведьмы.
Нет! Я его не сохранил, но забыть так и не смог. Не забыл ни шрифт адреса, ни почерк, ни подпись. Новое послание в точности совпадало с письмом ведьмы.
Мне вдруг стало холодно.
Я не желал признавать, не желал даже думать об этом, но уже некоторое время отдавал себе отчет в том, что в моем увлечении есть что-то… неестественное. Может быть, неестественное - неподходящее слово. Может быть, опасное. Или сверхъестественное. Или необычное. Даже сейчас я не могу точно определить таинственное ощущение обостренной или преувеличенной реальности, которую я ассоциировал со своими письмами. Но странная реальность существовала. Я ее чувствовал. И эти два послания были ее частью. Что все это значило? Я не знал. И не хотел знать. Я даже думать об этом не хотел.
Поэтому и не думал.
2
Приближался официальный школьный бал. У Эдсона с октября по апрель была постоянная подружка, но в пасхальные каникулы, случайно заглянув в ее дневник и обнаружив, что она втрескалась в парня из "Юнайтед парсел сервис", доставляющего по выходным посылки в офис ее отца, Эдсон ее бросил. Теперь он судорожно пытался найти хоть какую-нибудь спутницу. Роберт недавно связался с Джули Блум, которую мы все знали еще с начальной школы. Довольно симпатичная девчонка, только немного приторная. Фрэнк уже три года встречался с нашей ровесницей Лиз Олданой. Я же после Сандры Фортуны несколько раз ходил на свидания, но серьезных отношений ни с кем не завел. Благодаря новообретенной популярности я точно знал, что одиночество мне не грозит, если только я сам того не пожелаю, и я остановил свой выбор на Холли Мок, девочке из моего класса.
Вообще-то Холли была очень милой девушкой, но тут ее деликатность куда-то подевалась. Выяснилось, что - кроме традиционного букетика - ей требуются дорогой ресторан и художественные фотографии, лимузин и шикарное шампанское и еще куча вопиющей роскоши. Она считала, что, раз это единственный в ее жизни выпускной бал, она должна получить от него максимум удовольствий. Я ясно дал ей понять, что выкладываться не собираюсь. Мы достигли консенсуса и отправились к месту проведения бала в универсале моих родителей.
Для официального школьного мероприятия бал прошел совсем не плохо. После бала мы посидели в кафе с Робертом, Эдсоном, их спутницами и парой друзей Холли, поделились впечатлениями, посмеялись. Где-то после полуночи компания распалась. Я повез Холли домой, но припарковался перед каким-то темным зданием, за несколько кварталов до ее дома. В кафетерии мы отпускали шуточки по поводу секса на заднем сиденье, и, поскольку я не планировал встречаться с Холли после сегодняшнего вечера, считал, что мы вполне могли бы доставить друг другу удовольствие.
Холли явно придерживалась того же мнения. Не успел я выключить зажигание, как она набросилась на меня и в одну секунду выскочила из платья. Щелкнула защелка ее лифчика, и наши языки сплелись в жарком поцелуе. Она откинулась, задыхаясь, вполне готовая к продолжению банкета. У меня уже возникла эрекция, но для пущей уверенности я приказал ей пососать. Мне лень было ее трахать, поэтому я, без долгих уговоров, сунул пенис ей в рот. Она попыталась увильнуть при первом же выбросе спермы, да не на того напала: я крепко держал ее голову до самого конца и отпустил, только когда полностью удовлетворился.
И почему-то задумался о том, чем занимается сейчас Сандра Фортуна.
Холли отскочила, как чертик из коробочки, возмущенная и оскорбленная, только мне было без разницы. Я натянул брюки и повез ее домой, а она судорожно пыталась натянуть одежду, пока мы ехали по ее ярко освещенной улице.
Домой я отправился в отличном настроении.
Учебный год, можно сказать, закончился. Последние недели семестра я помню как в тумане. Итоговые экзамены, памятные альбомы, церемонии награждения, репетиции.
Выпускной вечер проводили в Фэмилиленде. Парк закрыли для обычной публики и запустили туда всех выпускников округа Ориндж, разрешив веселиться без присмотра взрослых. Мои дедушки-бабушки не изволили показаться, даже не прислали поздравительных открыток, и, конечно, не объявился Том. Правда, приехавшие родители притворялись перед семьями моих друзей любящими и внимательными - нормальными.
Роберт, Эдсон, Фрэнк и я слонялись по парку с нашими девчонками. Несмотря на праздничное настроение, мы не могли отделаться от легкой грусти, даже какой-то неосознанной тоски. Закончился целый этап нашей общей жизни. Последний раз мы гуляли все вместе. Придет осень, и все мы разъедемся… в разные стороны.
Фэмилиленд работал для нас до рассвета, но к часу ночи я уже клевал носом, а к двум только и думал, как бы найти укромное местечко и поспать. В конце концов я решил свалить и попрощался с друзьями, настойчиво уговаривавшими меня остаться.
- Поспи на аттракционе, и у тебя откроется второе дыхание, - предложил Роберт.
Но я не хотел второго дыхания. Я хотел нормально выспаться в своей постели и заверил их, что позвоню завтра. По дурости я и сюда явился с Холли, но где-то посреди вечера она променяла меня на какого-то придурка из средней школы Лоары. Мне было все равно, а кроме того, ее дезертирство облегчило мне уход.