Несмотря на одолевавшие нас сомнения, несмотря на высказанные тревоги и невысказанный страх, мы все любили свою работу. А как же иначе? Наши телевизоры принимали программы со всего света, мы располагали роскошной фильмотекой и имели доступ ко всем печатным изданиям в мире. Более тесной связи с текущими событиями и представить было невозможно. Своими письмами мы диктовали тенденции в моде, музыке, литературе, архитектуре, искусстве. Мы раскачивали политические качели, поскольку в письмах-инструкциях нам приказывали писать противоречивые жалобы и предложения, чтобы добиваться совершенно противоположных результатов. Мы обсуждали наши творения, написанные как по собственной инициативе, так и по указаниям свыше, но мы не имели никакого представления о том, чем занимаются другие, и уж тем более "разработчики", как называл их Стэн. Я ни разу не встретил ни одного гостя с той первой вечеринки, но я знал, что они где-то рядом, и часто спрашивал себя, что пишут они и противоречит ли их работа моей собственной.
- Вы были здесь врагом номер один, - сказал мне тогда Эрнест.
- Вы очень могущественны, - признал Джеймс.
Я чувствовал свое могущество. И мне это нравилось.
Я все больше и больше времени проводил на работе, все меньше и меньше времени - дома. А что у меня осталось, кроме работы? Я все реже звонил Эрику, а потом, по запрету адвокатов, как моих, так и Викки, вообще перестал звонить. С Викки я общался через третьих лиц: она разговаривала со своими адвокатами, ее адвокаты разговаривали с моими адвокатами, а уже те - со мной. У меня не было личной жизни, не было семьи, и реальность с каждым днем казалась мне все менее реальной. Я предпочитал смотреть на мир через телевизионный экран или глазами репортеров, сообщения которых читал в прессе.
И писал о том мире письма.
Как ни странно, я начал понимать, насколько трудно зарабатывать на жизнь творчеством. Большинство людей реализует творческие способности, оставляя веселые сообщения на автоответчиках или забавные комментарии в семейных видеофильмах или меняя интерьер своих домов. Необходимость творить по заказу изо дня в день, неделю за неделей оказалась тяжким испытанием, лишающим большей части удовольствия. Теперь я писал письма не потому, что у меня появлялось желание или вдохновение, а потому, что это была моя работа. Сложившаяся ситуация заставила меня по достоинству оценить тех плодовитых авторов, которые, невзирая на суровые жизненные обстоятельства, в разные периоды истории человечества непрерывным потоком выпускали в свет блестящие многостраничные творения.
Я словно бежал по замкнутому кругу. Кажется, есть какие-то животные, то ли хомяки, то ли крысы, которые, если их не остановить принудительно, будут бесконечно повторять одни и те же действия, пока не умрут от истощения? Вот и я был таким. Возможно, на подсознательном уровне однообразная работа начинала меня утомлять, но инстинкт заставлял писать. Именно инстинкт, а не условный рефлекс подгонял меня и всех остальных.
И мы продолжали выполнять свою работу.
3
Если не считать нашего офисного здания, Бри казался на удивление опустевшим городом. Мы никогда не ходили по магазинам: продукты просто привозили на дом в наше отсутствие, холодильники заполнялись, как мини-бары в гостиничных номерах. Меня иногда охватывало тревожное предчувствие, что если я загляну в один из продовольственных магазинов, то никого и ничего там не обнаружу, что эти магазины - просто фальшивые фасады, как в кино.
То же самое с окрестностями моего дома. Я видел автомобили на подъездных дорожках, свет в окнах по вечерам, я даже слышал звуки работающих в соседних домах телевизоров, магнитофонов и радиоприемников, до меня доносился шум газонокосилок, но я ни разу не видел ни одного человека и часто ловил себя на мыслях о том, что вокруг никого нет, что весь мой район - фальшивка, созданная лично для меня, и что мой дом - единственный обитаемый дом в округе. Однако я слишком боялся постучаться в чужую дверь и проверить свои домыслы. Иногда я убеждал себя в том, что все вокруг реально, все нормально, но иногда за безобидным фасадом не мог не видеть кошмарных чудовищ, и тогда я запирал все двери и окна, задергивал шторы и таращился в телевизор, боясь взглянуть на окрестные дома.
Я больше не видел такого тумана, как во время вечеринки, но часто размышлял, не затаился ли он за какой-то дальней границей этой псевдореальности.
А может быть, я просто сходил с ума.
И самое странное: все мои приятели жили в округе Ориндж в точной копии своего прежнего окружения. Стэн раньше жил в Бруклине, и его нынешние дом и улица были идентичны бруклинским. Элен и Фишер, приехавшие, соответственно, из Кливленда и Атланты, теперь обитали вместе в доме Фишера, но их новые дома также были точными копиями их далеких домов. Я же прожил здесь всю свою жизнь и никогда не сталкивался ни с чем подобным. Округ Ориндж словно стал невероятной смесью дюжин различных географических регионов и, должно быть, с неба смотрелся причудливым игрушечным набором маленького ребенка, который отдельные части сложил наобум.
Как-то я все же принялся расспрашивать Генри и, хотя обычно беседы с ним ободряли меня, на этот раз он не ответил ни на один из моих вопросов, а у меня сложилось впечатление, что он просто не знает ответов.
А даже если и знает, то боится ответить.
Я скучал по своим пластинкам.
Моя коллекция исчезла, и, хотя я знал, что виновата фирма, не мог понять, зачем им это понадобилось. Просто в комнате, где я хранил свою коллекцию, вдоль стен вместо стеллажей теперь стояли диваны и другая мебель. Вместо стереопроигрывателя появился еще один телевизор. Раньше я постоянно слушал музыку и, хотя часто пользовался плейером, любил крутить старые пластинки. Не проходило недели, чтобы я не порылся в своих завалах и не вытащил какую-нибудь жемчужину прошлого.
Теперь я был вынужден жить настоящим. Мою жизнь лишили той глубины, что придавали ей пластинки. В доме было полно книг, и я мог читать их и перечитывать, но единственной доступной мне музыкой теперь была транслируемая по радио или на музыкальных телеканалах. И об этом я спросил Генри, но он изобразил неведение и возмущение и предложил мне заявить в полицию об ограблении. У меня возник соблазн последовать его совету… только почему-то все не находилось свободного времени. Ни на это, ни на то, чтобы прогуляться, как прежде, по моим любимым благотворительным магазинам со старыми пластинками.
Я решил, что таким образом меня заставили сосредоточиться на работе. Писатели Писем не должны распылять свое внимание; они должны концентрироваться на настоящем, и, даже если кто-то вломился в мой дом и украл мои вещи, то есть совершил преступление, ну, он сделал это с добрыми намерениями.
Однако мне казалось, что за пропажей кроется нечто большее: мои пластинки были украдены потому, что слишком много для меня значили, были слишком для меня важны. Если возможность писать письма служила пряником, то это был кнут. Очевидно, я не должен был забывать, что нахожусь целиком во власти корпорации.
Мне очень не хватало моих пластинок, и я часто замечал, что тихо напеваю, когда нахожусь дома один, пытаюсь оживить музыку, как герои из "451 градус по Фаренгейту" пытались оживить книги.
Но еще больше, чем по пластинкам, я скучал по Викки и Эрику.
Я писал им письма. Я каждый день писал им письма, рассказывал, чем занимаюсь, как люблю их. Я изливал на бумаге душу, зная, что если они получат мои послания, то поймут.
Если.
Ибо я понятия не имел, доходят ли до них мои письма. Я бросал конверты, адресованные Викки, в почтовый ящик вместе с моими ежедневными творениями, но, что с ними происходило дальше, я не знал и не мог узнать.
Я просто надеялся и продолжал писать письма.
И не получал никаких ответов.
Пожалуй, самым близким моим другом был Стэн. Наша группка постепенно расширялась. Появился парень из Сан-Франциско по имени Шеймус, примерно моих лет и так же увлеченный музыкой, однако не поддающаяся четкому объяснению связь со Стэном основывалась не на возрасте, не на похожем прошлом или общности интересов, а на родстве душ.
Как-то наша "компашка", как мы ее называли, разбрелась по рабочим местам, а мы задержались в кафетерии, пили пиво и перемывали приятелям косточки. Накануне ночью мне опять приснился цирковой шатер с распятым Христом, и на этот раз кошмар был более реальным, чем прежде. Все утро я только о нем и думал.
- Ты религиозен? - спросил я Стэна.
- Не знаю. Думаю, до некоторой степени. Или был. Меня воспитывали в иудейской вере, но потом я интересовался буддизмом, христианством, посещал общество самопознания Парамахансы Йогананды - в общем, пытался найти свою религию.
- Тронула ли тебя какая-нибудь из христианских религий? В глубине души ты во что-нибудь веришь?
- А в чем дело?
- Прошлой ночью мне приснился сон. Я видел тело Христа. Распятое. Гниющее. В цирковом шатре в пустыне. Я и раньше его видел. Это повторяющийся сон. Только в этот раз два старика по обе стороны от него писали письма. И… - Я покачал головой. - Не важно. Дело в том, что я сразу узнал Его. Я поверил, что Он сын Бога. И я знал, что Он мертв. Я чувствовал ужасную вонь Его тела. - Я глотнул пива. - Я чувствовал эту вонь, даже когда проснулся. Что, по-твоему, это значит?
- Я не знаю. А ты христианин?
- Нет, не совсем. По крайней мере, я так не думаю. Но… должен признать, меня это выбило из колеи.
- У меня тоже был похожий сон, - признался Стэн.
Белобородый старик за соседним столиком, явно подслушивавший наш разговор, придвинул свой стул поближе.
- Сократа привязали к каменной плите и отдали на растерзание зверям.
- Откуда вы знаете, что это был Сократ? - спросил Стэн.
Старик кивнул в мою сторону:
- А как он узнал Иисуса? Я просто знал. Кроме того, я специалист по древней истории. Был.
- И что все это значит? - не выдержал я.
- Они не писатели, - ответил старик.
Я молча уставился на него.
- Правда-правда. Их труды сохранились благодаря чужим письменным пересказам, но сами они не были писателями и уж точно не были Писателями Писем. Думаю, за это их и покарали.
Мы помолчали с минуту, обдумывая услышанное.
- В этом есть смысл, - согласился Стэн. - Отвратительно, но в этом есть смысл.
Действительно. Письмотворчество правило этим миром. Можно было бы выдвинуть разумные возражения, но мы купились, мы поверили.
Я задал вопрос, мучивший меня с той самой ночи, когда впервые увидел проклятый шатер:
- Бог есть?
Старик хрипло рассмеялся:
- Если есть, то лучше бы был Писателем Писем, иначе ему в конце концов зажмут яйца тисками.
А у нас есть талант, дар, проклятие - название не имеет значения, - и все мы оказались здесь, в этом изолированном мирке. Действительно ли мы защитники не умеющих писать письма… или их палачи? Мы призваны помогать или мешать? Чьи планы мы воплощаем в жизнь своими словами?
Я не знал ответа, и, честно говоря, меня это не очень волновало. Несмотря на все свои сомнения, я занимался любимым делом, занимался тем, ради чего родился. Может, некоторые из моих писем и причиняли людям вред, разрывали взаимоотношения, приносили несчастье - меня это не трогало. Ни раньше, ни теперь. Даже усталость и скука, наваливавшиеся иногда после однообразных, бесконечных дней и недель, перемежались столь обожаемыми мною радостью и волнением. Я вспоминал свое прошлое и понимал, что уже испытывал подобные приливы и отливы.
Я написал письмо женщине, чей сын погиб, выполняя миротворческую миссию, от имени его друга, служившего в том же взводе.
Уважаемая миссис Симмонз!
Я был рядом с Джошем, когда он погиб, и хочу, чтобы Вы знали: он умер ужасной, мучительной смертью. Он умер, проклиная Вас. Я не знаю, что Вам официально сообщило командование, но правда заключается в том, что Джош визжал, как поросенок; он мочился и испражнялся в штаны и кричал, что никогда не хотел идти в армию, что это Вы его заставили, что это Ваша вина. Вы забили ему голову патриотическим вздором. Перед тем как испустить дух, он выкрикнул: "Будь проклята моя мать! Будь проклята старая шлюха! Будь проклята мерзкая ведьма!" Умирая, он ненавидел Вас.
Я просто подумал, что Вы должны знать.
Джош хотел бы, чтобы Вы знали.
Я понимал, что старая миссис Симмонз, поверив в свою вину в гибели сына, будет мучиться до конца дней, проживет остаток жизни в эмоциональной агонии, но мне это нравилось. Я чувствовал такую же власть, как во времена давней борьбы с городским советом. Я понимал, что, несмотря на все самокопания и попытки самосовершенствования, я все так же порочен. Эпистолярное творчество проявляло во мне все самое худшее, а здесь мне не просто позволяли в полной мере потворствовать своим желаниям; подобный экстремизм поощрялся.
Мои письма были официальными и язвительными, грязными и гневными и полными страсти.
Вот что я творил.
Вот кем я был.
Глава 13
1
Рядом с нашим офисным зданием, на бывшем пустыре, вырос новый жилой огороженный комплекс, принадлежавший фирме. Мои друзья и коллеги бросали свое жилье и один за другим, воспользовавшись щедрым предложением нашего нанимателя, перебирались в бесплатные дома. В конце концов и я не устоял. Я не продал и не сдал свой дом, как многие другие, и, с помощью Стэна, Шеймуса и Фишера, перевез свои пожитки.
Новый дом был поменьше, но полон воздуха и света, с высокими потолками и современной кухней, отлично приспособленной для моих холостяцких кулинарных возможностей. Что касается кабинета, то создавалось впечатление, будто он спроектирован именно для меня, и я опять разнервничался.
С собой я взял только то имущество, относительно которого был уверен, что оно точно мое. Многие вещи Эрика я отправил ему через неделю после его и Викки отъезда, а кроватку, комод и еще кое-что из мебели, как и вещи Викки и все, что мы купили вместе и что могло быть ей дорого как воспоминания, я оставил дома, и сделал это намеренно, надеясь пообщаться с Викки. Я написал ей письмо, вернее, ее адвокатам, сообщив, что освободил дом. С завершением бракоразводного процесса дом, скорее всего, достанется ей, и я надеялся, что, узнав о том, что дом свободен, она вернется.
Именно поэтому я и переехал.
Я хотел, чтобы Викки вернулась в Калифорнию. Я хотел, чтобы она и Эрик жили поблизости.
Две следующие недели я звонил адвокатам каждый день, пытаясь выяснить, отозвалась ли Викки, сообщила ли о своих намерениях, собирается ли вернуться. Я убеждал себя в том, что ее возвращение - вопрос времени. Ее жизнь, ее друзья здесь, а родители наверняка ее уже достали. Однако никакой реакции я не дождался. Гробовое молчание. В конце концов Лу Стивенз, адвокат, улаживавший большинство моих проблем, велел мне прекратить звонки.
Я прекратил звонить.
Но я не прекратил писать письма. Я не знал, доходят ли они до Викки, но надеялся, ведь даже если Викки их не читала, то хотя бы не отсылала мне.
Я счел это хорошим предзнаменованием.
К своему изумлению и даже некоторому ужасу, я наслаждался жизнью в новом комплексе, отгороженном от мира высоким забором. Мне нравился мой маленький дом, мне нравилось жить рядом с друзьями. Это был наш собственный городок, содружество Писателей Писем, и, как ни неприятно признавать, я чувствовал себя хорошо, комфортно, правильно.
Стэн, конечно, все время ворчал. Он первым клюнул на бесплатное жилье, но, как обычно, за каждым углом ему мерещились заговоры. Любой инициативе фирмы он приписывал преступные мотивы, какими бы альтруистическими они ни выглядели.
Нельзя не отметить одну странность. Еще в колледже я купил невысокий белый книжный шкафчик и с тех пор повсюду возил его с собой. Я держал его в кабинете рядом с компьютерным столом.
Только когда я перевез его в новый дом и распаковал, он был не белым, а из темного поддельного дерева. Я спросил и Стэна, и Фишера, и Шеймуса, не видели ли они мой белый шкафчик и не знают ли, откуда взялся этот, темный. Они не знали.
Я поставил темный шкафчик в своем новом кабинете рядом с компьютером, достал из ящиков книги и расставил на полках. И выбросил случившееся из головы так же, как и цвет моей машины и несколько других мелких несоответствий, с которыми время от времени сталкивался. Я предпочитал об этом не думать.
Однако я вспомнил об этом позже.
2
Я получил письмо от Киоко.
Хотя моя детская подруга по переписке фигурировала в заявлении Викки на развод, в сумятице последних событий я почти забыл о ней. И Киоко не беспокоила меня после нашего с Викки расставания, как будто единственной ее целью был наш развод. Однако теперь она просила о встрече. Никаких сексуальных сцен; лишь невинные расспросы. По ее словам, она хотела просто повидать меня.
Только я с ней встречаться не хотел. Я даже не хотел с ней переписываться. Я слишком устал. Мне хватало ежедневной рабочей писанины. Вечерами я жаждал расслабиться и побездельничать.
Нет, это не вся правда.
Я винил Киоко в том, что она разрушила мою семью.
Именно поэтому я не ответил ей. Именно поэтому выбросил ее письмо.
Через неделю она написала снова, но я даже не вскрыл конверт и выбросил письмо, не читая. Видимо, она поняла намек, потому что больше писем я от нее не получал.
3
Правда, я начал получать другие письма.
4
Дорогой Джейсон!
Я следила за тобой прошлым вечером, когда ты ужинал. Макароны с сыром. Было вкусно? Ты не улыбался, поэтому я не поняла, понравилось ли тебе. А потом ты слепо таращился на телеэкран. По-моему, та серия "Друзей" была очень интересной, но ты почти не реагировал.
Зато ты явно наслаждался, лаская себя. Ты точно был на седьмом небе! О чем ты думал тогда? Я видела, как ты левой рукой держался за яйца, а правой поглаживал пенис. Кого ты представлял себе? Викки?
Или меня?
В конце концов я это выясню.
С любовью,
твоя тайная поклонница
5
Дорогой Джейсон!
В мозгах Стэна и Фишера одно дерьмо. И даже не слушай болтовню Шеймуса и Франко. Только Элен и Бет хоть что-то соображают. А остальные? Кто может тебя понять?
Я слушала ваши разговоры вчера в доме Стэна. Помнишь, как ты смотрел в окно, сунув в рот горсть чипсов? Ты же смотрел прямо на меня!
Однако, хотя ты не мог меня видеть, я могла видеть тебя.
Ты очень милый.
С любовью,
твоя тайная поклонница