– Он находится примерно в миле отсюда, рядом с вашим теннисным клубом. – Руиз кивает в ту сторону. – Внизу на той же странице Кэтрин написала имя. Думаю, она собиралась встретиться с этим человеком. Знаете, какое имя там было?
Я качаю головой.
– Не хотите ли угадать?
В моей груди что-то сжимается.
– Мое.
Руиз не позволяет себе заключительного триумфального жеста или победного выражения лица. Это всего лишь начало. Я вижу отблеск наручников, которые он достает из кармана. Мое первое побуждение – рассмеяться, но затем мое нутро холодеет и меня начинает мутить.
– Я задерживаю вас по подозрению в убийстве. Вы имеете право хранить молчание, но я обязан предупредить вас, что любое ваше слово будет записано и может быть использовано против вас…
Стальные браслеты защелкиваются на моих запястьях. Руиз заставляет меня расставить ноги и обыскивает, начиная со щиколоток.
– Вы хотите что-нибудь сказать?
Странные вещи приходят в голову в такие минуты. Я внезапно вспоминаю слова, которые всегда произносил отец, когда у меня случались неприятности: "Не говори ничего, если можешь выиграть на молчании".
Книга вторая
Часто мы выглядим преступниками в глазах мира не только потому, что совершили преступление, но и потому, что знаем, какие преступления были совершены.
"Человек в железной маске"
1
Я смотрю на квадрат света так долго, что, кажется, продолжаю его видеть, даже закрыв глаза. Окно расположено высоко, под самым потолком. Периодически в коридоре слышатся шаги. Окошечко для наблюдения открывается, и на меня устремляется чей-то взгляд. Через несколько секунд оно закрывается, и я возвращаюсь к созерцанию окна.
Я не знаю, сколько сейчас времени. Меня вынудили обменять ручные часы, ремень и шнурки на серое шерстяное одеяло, которое на ощупь напоминает скорее наждачную бумагу. Единственный звук, который я слышу, – это звук падающих капель из протекающей в соседней камере трубы.
С тех пор как привезли последнего пьяницу (я слышал, как он пинал дверь и кричал: "Черт побери, я до него не дотрагивался!"), установилась тишина. Это случилось, видимо, вскоре после закрытия заведений: как раз достаточно времени, чтобы заснуть в ночном автобусе, затеять драку с водителем или попутчиком и очутиться в полицейском фургоне.
Моя камера шесть шагов в длину и четыре в ширину. В ней есть унитаз, раковина и койка. На каждой стене нарисованы, выцарапаны, выдолблены и намалеваны надписи, хотя видно, что были предприняты отважные попытки их закрасить.
Я не знаю, куда ушел Руиз. Возможно, он уже устроился в постели и грезит о том, как сделать мир безопаснее. Наш первый допрос длился несколько минут. Когда я сказал ему, что мне нужен адвокат, он посоветовал: "Раздобудьте чертовски хорошего".
Большинство знакомых мне адвокатов не приветствуют звонков домой в такое время. Поэтому я разбудил Джока. На заднем плане был слышен недовольный женский голос.
– Где ты?
– В полицейском участке Харроу-роуд.
– А что ты там делаешь?
– Меня арестовали.
– Ух ты! – Только Джок мог так впечатлиться этой новостью.
– Нужно, чтобы ты оказал мне услугу. Позвони Джулиане и скажи, что со мной все в порядке. Скажи, что я помогаю полиции в одном расследовании. Она поймет, о чем речь.
– А почему бы не сказать ей правду?
– Пожалуйста, Джок, не спрашивай. Мне нужно время, чтобы все уладить.
И с тех пор я маюсь в камере. Хожу. Стою. Сижу. Опять хожу. От волнения у меня запор, хотя, возможно, дело в лекарствах. Руиз думает, что я лгу или чего-то недоговариваю. Опрометчивость – точная наука. Вот и сейчас ошибочные суждения множатся в моей голове, вытесняя вопросы.
Люди говорят о грехе оплошности. Что это значит? Кто решает, что есть грех? Я знаю, что цепляюсь к словам, но если судить по тому, как люди морализаторствуют и делают выводы, то можно подумать, что правда – это нечто реальное и твердое, что можно взять в руки и передать другому, взвесить и измерить, а потом лишь согласиться с этим.
Но правда не такова. Если бы я рассказывал вам эту историю завтра, она бы отличалась от сегодняшней. Я пропустил бы детали сквозь фильтры своего сознания и представил бы свои действия более разумными. Правда – в значении слов, нравится ли нам это или нет.
Я не узнал Кэтрин по рисунку. А то, что я увидел в морге, было больше похоже на изуродованный манекен из витрины, чем на человеческое тело. Прошло пять лет. Я сказал Руизу сразу же, как только убедился сам. Да, я мог бы сказать раньше, но он и так уже знал ее имя.
Никто не любит признавать свои ошибки. И мы все ненавидим огромный зазор, который существует между тем, что мы должны делать, и тем, что мы действительно делаем. Поэтому мы изменяем либо свои поступки, либо свои убеждения. Мы извиняем себя или интерпретируем свое поведение более благоприятным образом. В моей работе это называется когнитивным диссонансом. Но у меня он не сработал. Мой внутренний голос – называйте его совестью, душой или ангелом-хранителем – все нашептывает: "Вруша-хрюша…"
Руиз прав. Со мной слишком много проблем.
Я ложусь на узкую кушетку и чувствую, как пружины вонзаются мне в спину.
Вызвать нового друга моей сестры в полицейский участок в половине седьмого утра – странный способ дать ему почувствовать себя частью семьи. Я знаю не многих юристов, занимающихся уголовными делами. Обычно я имею дело с государственными поверенными, и, в зависимости от того, какую позицию я отстаиваю в суде, они обращаются со мной либо как со своим лучшим другом, либо как с какой-то гадостью, на которую случайно наступили.
Саймон приезжает через час. Мы не затеваем светскую беседу о Патриции и не предаемся воспоминаниям о воскресном обеде. Вместо этого он указывает мне на стул и садится сам. Это работа.
Мы в комнате свиданий. Этажом ниже находятся камеры. Рядом с нами должна быть комната для допросов. До нас доносится запах кофе и клацанье компьютерных клавиатур. Сквозь жалюзи я вижу полоски начинающего светлеть неба.
Саймон открывает портфель и вытаскивает синюю брошюру и большой солидный блокнот. Меня удивляет, как ему удается сочетать внешность Санта-Клауса с повадками юриста.
– Нам надо принять решение. Они хотят начать допросы как можно скорее. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?
Я ловлю себя на том, что быстро моргаю. Что он имеет в виду? Какого признания ожидает?
– Я хочу, чтобы ты вытащил меня отсюда, – говорю я немного резковато.
Он принимается объяснять, что Закон о полиции и мерах по задержанию предоставляет следователям сорок восемь часов, в течение которых необходимо либо предъявить подозреваемому обвинение, либо отпустить его, если только суд не продлит этот срок.
– Значит, я могу провести здесь двое суток?
– Да.
– Но это смешно!
– Ты знал эту девушку?
– Да.
– Ты договаривался с ней о встрече в ночь, когда она умерла?
– Нет.
Саймон что-то записывает. Он склонился над блокнотом, вырисовывает точки и подчеркивает отдельные слова.
– Это случай для идиота. Все, что тебе надо сделать, – это представить алиби на тринадцатое ноября.
– Я не могу этого сделать.
Саймон бросает на меня усталый взгляд учителя, который не получил ожидаемого ответа. Затем смахивает пушинку с рукава пиджака, словно пытаясь отстранить проблему. Резко поднявшись, он дважды стучит в дверь, сообщая, что закончил.
– Это все?
– Да.
– А ты не собираешься спросить меня, не я ли ее убил?
Он выглядит смущенным:
– Прибереги уверения в невиновности для присяжных и молись, чтобы до этого не дошло.
Дверь за ним закрывается, но комната все еще наполнена тем, что он оставил: разочарованием, беспристрастностью и запахом лосьона после бритья. Через пять минут женщина-полицейский проводит меня по коридору в комнату для допросов. Я в такой уже бывал. На ранних этапах карьеры я иногда выступал в роли "ответственного взрослого", когда допрашивали детей.
Большую часть пространства в комнате занимают стол и четыре стула. В дальнем углу стоит магнитофон с таймером. На стенах и подоконниках пусто. Женщина немедленно встает у двери, стараясь не смотреть на меня.
Появляется Руиз с другим детективом, который выше и моложе, с вытянутым лицом и кривыми зубами. За ними в комнату для допросов входит Саймон. Он шепчет мне на ухо:
– Если я дотронусь до твоего локтя, значит, я хочу, чтобы ты молчал.
Я киваю в знак согласия.
Руиз садится напротив меня, не снимая куртки. Он трет рукой небритый подбородок.
– Это второй официальный допрос профессора Джозефа О'Лафлина, подозреваемого в убийстве Кэтрин Мери Макбрайд, – говорит он для записи. – На допросе присутствуют инспектор Винсент Руиз и сержант Джон Кибал, а также представитель доктора О'Лафлина Саймон Кох. Время – восемь четырнадцать.
Женщина проверяет, работает ли магнитофон. Кивает Руизу. Он кладет руки на стол и соединяет пальцы. Его взгляд, лишенный всякого выражения, останавливается на мне. Должен признать, это очень эффектная пауза.
– Где вы были вечером тринадцатого ноября этого года?
– Не помню.
– Вы были дома с женой?
– Нет.
– Значит, это вы припоминаете, – замечает он саркастически.
– Да.
– Вы работали в тот день?
– Да.
– В котором часу вы ушли с работы?
– У меня была назначена встреча с врачом на четыре часа.
Руиз продолжает задавать вопросы в том же духе, чтобы прояснить детали. Он пытается прижать меня. Он знает, как и я, что врать не труднее, чем говорить правду. Все портят подробности. Чем больше мелочей ты вплетаешь в свой рассказ, тем труднее с ними управляться. История становится похожа на ортопедическую куртку, сжимающую тебя все крепче и не дающую возможности двигаться.
Наконец он спрашивает о Кэтрин. Тишина. Я смотрю на Саймона. Он молчит. Он не произнес ни слова с начала допроса. Ничего не сказал и второй детектив, сидящий возле Руиза.
– Вы знали Кэтрин Макбрайд?
– Да.
– Где вы с ней впервые встретились?
Я рассказываю всю историю: о самоистязании и психологических консультациях, о том, как она вроде бы поправлялась и как уехала из Марсдена. Странно говорить о случае из практики. Мой голос звучит отстраненно-скрипуче, словно я слишком устал, пытаясь убедить их.
Я заканчиваю и развожу руками, показывая, что сказал все. Я вижу свое отражение в глазах Руиза. Он ждет большего.
– Почему вы не рассказали о Кэтрин руководству больницы?
– Мне было жаль ее. Я подумал, что будет несправедливо, если старательная медсестра лишится работы. Кто бы от этого выиграл?
– Это единственная причина?
– Да.
– У вас был роман с Кэтрин Макбрайд?
– Нет.
– Вы имели с ней сексуальные отношения?
– Нет.
– Когда вы говорили с ней в последний раз?
– Пять лет назад. Не помню точную дату.
– Почему Кэтрин звонила в ваш кабинет в ночь своей смерти?
– Не знаю.
– Мы располагаем другими записями телефонных разговоров, свидетельствующими о том, что она звонила на этот номер дважды в предыдущие две недели.
– Я не могу этого объяснить.
– Ваше имя упоминается в ее дневнике.
Я пожимаю плечами. Это еще одна загадка. Руиз ударяет ладонью по столу, и все, включая Саймона, вздрагивают.
– Вы встречались с нею той ночью.
– Нет.
– Вы выманили ее из отеля "Гранд Юнион".
– Нет.
– Вы мучили ее.
– Нет.
– Это дерьмо собачье! – взрывается он. – Вы сознательно утаили информацию и последние три недели только и делали, что прикрывали свою задницу, вводя следствие в заблуждение и стараясь отвлечь от себя внимание полиции.
Саймон дотрагивается до моей руки. Он хочет, чтобы я молчал. Я не обращаю на него внимания.
– Я не прикасался к ней. Я ее не видел. У вас НИЧЕГО нет!
– Я хочу поговорить со своим клиентом, – говорит Саймон с большой настойчивостью.
К черту все это! Я покончил с вежливостью.
– Зачем мне было убивать Кэтрин? – кричу я. – У вас есть мое имя в дневнике, телефонный звонок в мой офис – и нет никакого мотива. Занимайтесь своим делом. Сперва найдите улики, а потом выдвигайте обвинение.
Следователь помоложе ухмыляется. Я понимаю, что что-то не так. Руиз открывает тонкую зеленую папку, лежащую перед ним на столе, извлекает оттуда ксерокопию и подталкивает ее ко мне.
– Это письмо, датированное девятнадцатым апреля тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Оно адресовано старшей медсестре больницы Ройал-Марсден. В этом письме Кэтрин делает заявление, что вы домогались ее в своем кабинете в больнице. Она утверждает, что вы загипнотизировали ее, обнажили ее грудь и пытались снять нижнее белье…
– Она забрала заявление. Я же говорил вам.
Мой стул с грохотом падает на пол, и я понимаю, что вскочил на ноги. Молодой следователь проворнее меня. Он не уступает мне в росте и полон решимости.
Руиз выглядит торжествующим.
Саймон держит меня за руку.
– Профессор О'Лафлин… Джо… Советую сохранять спокойствие.
– Ты что, не видишь, что они делают? Они искажают факты…
– Они имеют право задавать подобные вопросы.
Меня охватывает тревога. У Руиза есть мотив. Саймон поднимает стул. Я смотрю на стену невидящим взглядом, оцепенев от усталости. Левая рука дрожит. Оба следователя молча глядят на нас. Я сажусь и сжимаю руку коленями, чтобы унять дрожь.
– Где вы были вечером тринадцатого ноября?
– В Вест-Энде.
– С кем вы были?
– Один. Я напился. Я тогда узнал печальные новости о своем здоровье.
Мое заявление повисает в воздухе, словно порванная паутина, которая вот-вот к чему-нибудь прилипнет. Саймон первым нарушает тишину и объясняет, что у меня болезнь Паркинсона. Я хочу остановить его. Это мое дело. Жалость мне не нужна.
Руиз не теряется:
– Является ли потеря памяти одним из симптомов?
Я с облегчением смеюсь. Я и не хотел, чтобы он начал относиться ко мне по-другому.
– Где именно вы выпивали? – давит Руиз.
– В разных пабах и барах.
– Где?
– На Лестер-сквер, в Ковент-Гарден…
– Вы можете назвать эти пабы?
Я качаю головой.
– Может ли кто-нибудь удостоверить ваши передвижения?
– Нет.
– В котором часу вы вернулись домой?
– Я не вернулся домой.
– А где вы провели ночь?
– Не помню.
Руиз оборачивается к Саймону.
– Мистер Кох, вы не могли бы объяснить своему клиенту…
– Мой клиент показал в моем присутствии, что не помнит, где провел ночь. Он сознает, что этот факт не улучшает его положения.
Лицо Руиза непроницаемо. Он смотрит на свои наручные часы, оглашает время и выключает диктофон. Допрос завершен. Я перевожу взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что же будет дальше. Все кончено?
Женщина, фиксировавшая допрос на пленку, возвращается в комнату.
– Машины готовы? – спрашивает Руиз.
Она кивает и открывает дверь. Руиз выходит, а молодой следователь надевает на меня наручники. Саймон начинает протестовать, и ему вручают копию ордера на обыск. На обеих сторонах большими буквами напечатан адрес. Я еду домой.
Мое самое яркое детское воспоминание о Рождестве – это рождественское представление в англиканской школе Святого Марка, в котором я играл роль одного из трех волхвов. Причина, по которой оно запомнилось мне, заключается в том, что Рассел Кокрейн, игравший роль младенца Иисуса, так нервничал, что описался, и все протекло на голубые одежды Девы Марии. Дженни Бонд, очень симпатичная Мария, так рассердилась, что бросила Рассела головой вниз и заехала ногой ему в пах.
Из зрительного зала донесся общий стон, но он потонул в криках Рассела. Вся постановка рассыпалась, и занавес опустили раньше времени.
Фарс, разыгравшийся после этого за кулисами, оказался еще более потрясающим. Отец Рассела, крупный мужчина с пулеобразной головой, был сержантом полиции и иногда приходил к нам в школу прочитать лекцию о правилах дорожного движения. За сценой он загнал Дженни Бонд в угол и пригрозил подать в суд за нанесение увечий. Отец Дженни рассмеялся. Это было большой ошибкой. Сержант Кокрейн тотчас надел на него наручники и повел по Стетфорд-стрит в полицейский участок, где мистер Бонд и провел ночь.
Наша рождественская постановка попала в центральную прессу. "Отец Девы Марии арестован", – гласил заголовок в "Сан". "Стар" писала: "Младенец Иисус получает удар".
Я снова вспоминаю эту историю из-за Чарли. Неужели она увидит меня в наручниках в окружении полицейских? Что она подумает о своем отце?
Полицейская машина без опознавательных знаков выезжает из подземного гаража на свет. Сидящий рядом со мной Саймон прикрывает мою голову капюшоном. Сквозь мокрую шерсть я различаю вспышки фотоаппаратов и огни телекамер. Не знаю, сколько там всего фотографов и операторов. Я слышу их голоса и чувствую, как полицейская машина ускоряет ход.
Движение транспорта замедляется, и на Мэрилебон-роуд мы почти ползем. Кажется, прохожие сбавляют шаг и оборачиваются на нас. Я уверен, что они смотрят на меня и гадают, кто я такой и что делаю на заднем сиденье полицейской машины.
– Можно позвонить жене? – спрашиваю я.
– Нет.
– Она ведь не знает, что мы едем.
– Точно.
– Но она не знает, что меня арестовали.
– Надо было ей сказать.
Внезапно я вспоминаю о работе. Сегодня должны прийти некоторые пациенты. Надо назначить им другое время.
– Можно позвонить секретарю?
Руиз бросает на меня взгляд через плечо.
– У нас есть ордер и на обыск вашего офиса.
Я пытаюсь спорить, но Саймон дотрагивается до моего локтя.
– Это часть процедуры, – говорит он, пытаясь придать голосу убедительность.
Кавалькада из трех полицейских машин возникает посреди нашей улицы, блокируя движение в обоих направлениях. Дверцы распахиваются, и детективы быстро занимают позиции; некоторые направляются в садик по боковой дорожке.
Джулиана открывает входную дверь. На руках розовые резиновые перчатки. Мыльная пена пристала к волосам, когда она откидывала набок челку. Детектив протягивает ей копию ордера на обыск. Она не смотрит на него, ее взгляд прикован ко мне. Она видит наручники, затем глядит на мое лицо, потрясенная и растерянная.
– Уведи Чарли в дом! – кричу я.
Смотрю на Руиза. Умоляю его:
– Только не на глазах у моей дочери. Пожалуйста.
В его глазах я не вижу ничего, но он опускает руку в карман и достает ключ от наручников. Двое следователей берут меня за руки.
Джулиана задает вопросы, не обращая внимания на полицейских, которые протискиваются мимо нее в дом:
– Что происходит, Джо? Что ты…
– Они думают, что я имею отношение к смерти Кэтрин.
– Как? Почему? Это смешно. Ты ведь помогал им в расследовании.
Наверху что-то падает и разбивается. Джулиана смотрит в направлении звука, затем снова на меня.