– Думаю, у него было затмение. Может, она угрожала, что заберет мальчика. Ленни не был слабаком. Однажды я видел, как он вышвырнул из автобуса троих хулиганов, пристававших к пассажирам. Он мог за себя постоять, Ленни. Он не мог противостоять только ей.
Берт замолкает. Лишь теперь я замечаю, как заполнился бар, как стало шумно. В углу устраивается музыкальная группа. Люди смотрят на меня, пытаясь понять, что я здесь делаю. Нельзя сохранять инкогнито, когда так выделяешься.
Красные огни стали покачиваться, скрип деревянных половиц отдается эхом. Я стараюсь пить вровень с Бертом, стакан на стакан.
Я спрашиваю о несчастном случае. Берт объясняет, что иногда Ленни пользовался по выходным мастерской, чтобы конструировать свои приспособления. Босс закрывал на это глаза. Автобусы по выходным ходили, но в мастерской никого не было.
– Что ты знаешь о сварке? – спрашивает Берт.
– Немного.
Он отодвигает свой стакан и берет две подставки. Затем объясняет, как два куска металла соединяются при помощи концентрированной высокой температуры. Обычно температура создается двумя способами. Дуговой сварочный аппарат использует мощную электрическую дугу с низким напряжением и высокими токами, поднимающими температуру до 11 000 градусов по Фаренгейту. А еще есть кислородные сварочные аппараты, где ацетилен или природный газ смешивается с чистым кислородом и сжигается, создавая пламя, которое может прорезать металл.
– С таким оборудованием не шутят, – говорит Берт. – Но Ленни был одним из лучших сварщиков, которых я видел в жизни. Ребята говорили, что он мог сварить вместе два листа бумаги. Мы всегда соблюдали меры безопасности в мастерской. Все горючие вещества хранились в отдельном помещении. Бензин и все прочее находилось на расстоянии не менее тридцати пяти футов. Мы прикрывали сухой материал и держали поблизости огнетушители. Я не знаю, что в тот день строил Ленни. Некоторые шутили, что ракету, на которой отправит свою бывшую жену в открытый космос. Взрыв перевернул восьмитонный автобус. Цистерна с ацителеном пробила в крыше дыру. Ее нашли в ста ярдах. Ленни отбросило к дверям. Единственная часть его тела, которая не была опалена, – это грудь. Решили, что он лежал на животе, когда его поглотило пламя, потому что рубашка в этом месте была только чуть-чуть обожжена. Водители вытащили его наружу. Не знаю, как им это удалось… Такая жара и все дела. Помню, потом они говорили, что ботинки Ленни дымились, а кожа начала трескаться. Он был еще жив, но не мог говорить. У него не было губ. Я рад, что не видел этого. Мне бы до сих пор снились кошмары. – Берт ставит стакан на стол, и его грудь поднимается в коротком вздохе.
– Значит, это был несчастный случай?
– Сначала так и показалось. Все решили, что искра от сварки воспламенила цистерну с ацетиленом. А может, в шланге была дырка или какая другая неисправность. Либо газ скопился в цистерне, которую он сваривал.
– Что вы имеете в виду, говоря "сначала"?
– Когда с Ленни стащили рубашку, то обнаружили на его груди надпись. Говорят, буквы были идеально ровными, но я в это не верю: он же писал справа налево и снизу вверх. Сварочным аппаратом он выжег у себя на коже слово "ПРОСТИ". Говорю же, он был не из болтунов.
9
Не помню, как вышел из "Трамвая". После восьмой пинты я сбился со счета. Холодный воздух оглушает меня, и я оказываюсь на четвереньках, оставляя содержимое желудка на разбитом замусоренном булыжнике пустого квартала.
Кажется, это крытая парковка при пабе. Кантри-бэнд внутри все еще играет. Они перепевают песню Вилли Нельсона о матерях, не позволяющих своим детям становиться ковбоями.
Когда я пытаюсь подняться, меня толкают сзади, и я падаю в маслянистую лужу. Четверо подростков из паба стоят надо мной.
– Деньги есть? – спрашивает девочка.
– Отвалите.
Удар нацелен мне в голову, но я уклоняюсь. Второй приходится в живот. Внутренности сжимаются, и меня снова тошнит. Я хватаю ртом воздух и пытаюсь собраться с мыслями.
– Бог мой, Баз, ты же говорил, что никого не тронешь! – говорит девочка.
– Заткнись, дура. Не называй имен.
– Пошел ты!
– Прекратите, вы двое, – вмешивается еще один, Оззи, левша, пивший ром с кока-колой.
– Не лезь, тупица! – Баз смотрит на него сверху вниз.
Кто-то вытаскивает из моего кармана кошелек.
– Никаких карточек, только наличные, – говорит Баз. Он здесь старший – ему уже за двадцать, на шее вытатуирована свастика. Ухватив за пальто на груди, он легко поднимает меня и придвигает мое лицо к своему. Я чувствую запах пива, орехов и сигарет.
– Послушай-ка, денежный мешок! Тебя сюда не приглашали.
Меня толкают, и я ударяюсь о забор, поверх которого тянется колючая проволока. Баз подходит ко мне вплотную. Он дюйма на три ниже меня и плотный, как бочка. В его руке поблескивает нож.
– Мне нужен кошелек. Если отдадите его, я не буду на вас заявлять, – говорю я.
Он смеется и передразнивает меня. Неужели у меня действительно такой испуганный голос?
– Вы шли за мной из паба. Я видел, как вы играли в пул. Вы проиграли последнюю партию…
Девочка поправляет съехавшие очки. Ее ногти обкусаны до мяса.
– Что он говорит, Баз?
– Заткнись! Не называй меня по имени, черт тебя дери! – Он собирается оттолкнуть ее, но она бросает на него гневный взгляд. Молчание затягивается. Я больше не чувствую опьянения.
Сосредоточиваюсь на девочке:
– Надо было доверять своим инстинктам, Денни.
Она смотрит на меня большими глазами.
– Откуда вы знаете мое имя?
– Тебя зовут Денни, и ты несовершеннолетняя, лет тринадцать-четырнадцать. Это Баз, твой парень, а этих двоих зовут Оззи и Карл…
– Заткни пасть!
Баз с силой бьет меня о забор. Он чувствует, что теряет контроль над ситуацией.
– Разве тебе это нужно, Денни? Что скажет твоя мама, когда за тобой придут из полиции? Она думает, что ты ночуешь у подружки, не так ли? Ей не нравится, когда ты общаешься с Базом. Она думает, что он неудачник, что у него нет будущего.
– Пусть он прекратит, Баз. – Денни закрывает рукой рот.
– Заткнись!
Больше никто ничего не говорит. Они смотрят на меня. Я делаю шаг вперед и шепчу Базу:
– Пошевели мозгами, Баз. Мне просто нужен мой кошелек.
Денни прерывает нас, едва не плача:
– Отдай ему его чертов кошелек. Я хочу домой.
Оззи поворачивается к Карлу:
– Пошли.
Баз не знает, как поступить. Этот парень мог бы легко меня отделать, но теперь он остался один. Остальные уже расходятся, пошатываясь и гогоча.
Он с силой прижимает меня к ограде, поднося нож к горлу, его лицо совсем рядом с моим. Его зубы смыкаются вокруг мочки моего уха. Яркая вспышка боли. Отвернувшись, он сплевывает в лужу и отпихивает меня.
– Это небольшой сувенир от Бобби!
Баз вытирает кровь с губ. Потом вразвалку удаляется и ногой открывает дверцу машины. Я сижу в луже, прислонившись к забору, кошелек валяется у моих ног. Вдали различаю сигнальные огни, мерцающие на подъемных кранах на противоположном берегу Мерси.
Опираясь на забор, я пытаюсь встать. Правая нога подгибается, и я падаю на колени. Кровь теплой струйкой течет по шее.
Я бреду на главную дорогу, но транспорта нет. Оглядываюсь через плечо, опасаясь, что они вернутся. Пройдя полмили по дороге, я натыкаюсь на таксомоторное агентство кебов с решетками на дверях и окнах. Внутри помещение пропитано сигаретным дымом и запахом дешевой еды.
– Что с вами случилось? – спрашивает толстяк за решеткой.
В окне я вижу свое отражение. На ухе недостает мочки, воротник рубашки пропитан кровью.
– Меня ограбили.
– Кто?
– Дети.
Я открываю кошелек. Деньги на месте… все.
Толстяк закатывает глаза и больше не обращает на меня внимания. Я просто пьяный, ввязавшийся в драку. Он звонит, чтобы прислали машину, и заставляет меня подождать снаружи на тротуаре. Я нервно оглядываю улицу, выискивая База.
Сувенир! Милые друзья у Бобби. Почему они не взяли деньги? Какова была их цель? Или это было предупреждение? Ливерпуль – достаточно большой город, чтобы в нем потеряться, и достаточно маленький, чтобы тебя заметили, особенно если начинаешь задавать вопросы.
Тяжело опустившись на заднее сиденье 626-й "мазды", я закрываю глаза и пытаюсь унять сердцебиение. Между лопатками стынет пот, шея немеет.
Кеб довозит меня до больницы университета, где я целый час жду, чтобы мне сделали шесть стежков на ухе. Вытирая полотенцем кровь с моего лица, интерн спрашивает, сообщил ли я в полицию. Я отвечаю утвердительно. Не хочу, чтобы Руиз знал, где я нахожусь.
Позже, получив дозу парацетамола, чтобы заглушить боль, я иду по городу до Пир-хед. Последний паром прибывает из Беркенхеда. Воздух вибрирует от работы мотора. Свет течет на меня красно-желтой дрожащей пеленой. Я смотрю на воду, и мне видятся темные фигуры. Тела. Я вглядываюсь, и они исчезают. Почему мне везде мерещатся тела?
Ребенком я иногда плавал на лодке по Темзе с сестрами. Однажды я нашел мешок с пятью мертвыми котятами. Патриция все говорила мне, чтобы я бросил мешок, кричала на меня. Ребекка хотела заглянуть внутрь. Она, как и я, не видела прежде ничего мертвого, кроме жучков и ящериц.
Я опрокинул мешок, и котята вывалились на траву. Их мокрая шерсть стояла дыбом. Я испытывал одновременно отвращение и восторг. У них была мягкая шерсть и теплая кровь. Они не слишком отличались от меня.
Позже, будучи подростком, я воображал, что не доживу до тридцати. Это был разгар холодной войны, когда мир стоял на краю пропасти, ожидая, придет ли в голову какому-нибудь безумцу в Белом доме или Кремле вопрос: "Интересно, а для чего нужна эта кнопка?"
С тех пор часы моей жизни то убыстрялись, то замедлялись. Брак с Джулианой вызвал во мне прилив оптимизма, а рождение Чарли усилило его. Я даже стал ждать почтенной старости, когда мы заменим наши рюкзаки сумками на колесиках, примемся играть с внуками, надоедая им ностальгическими рассказами, заведем эксцентричные привычки…
Теперь будущее станет другим. Вместо яркой жизни, полной открытий, я вижу нечто дрожащее, запинающееся, слюнявое в инвалидной коляске. "Нам обязательно идти навещать отца сегодня? – спросит Чарли. – Он и не поймет, если мы не придем".
От порыва пронизывающего ветра мои зубы стучат, и я отхожу от ограды. Иду от причала, больше не боясь потеряться. В то же время я чувствую себя уязвимым. Незащищенным.
В гостинице "Альбион" секретарша вяжет и шевелит губами, считая петли. Приглушенный смех доносится откуда-то снизу. Она не обращает на меня внимания, пока не заканчивает ряд. Потом протягивает мне записку. На ней имя и номер телефона учительницы, которая учила Бобби в школе Сент-Мери. Утро наступит уже скоро.
Ступеньки кажутся выше, чем раньше. Я устал и пьян. Я хочу упасть и уснуть.
Я пробуждаюсь внезапно, тяжело дыша. Рука скользит по простыне в поисках Джулианы. Жена обычно просыпается, когда я кричу во сне. Кладет руку мне на грудь и шепчет, что все будет хорошо.
Глубоко дыша, я жду, когда сердце станет биться медленнее, а затем выбираюсь из постели и иду на цыпочках к окну. Улица пуста, если не считать фургончика, развозящего утреннюю прессу. Я осторожно прикасаюсь к уху и чувствую грубые стежки.
На моей подушке кровь.
Дверь открывается. Без стука. Без шума. Я уверен, что запирал ее. Появляется рука: длинные пальцы, красный лак на ногтях. Потом лицо с вульгарным макияжем. Женщина очень худа, у нее коротко стриженные светлые волосы и бледная кожа.
– Ш-ш-ш!
За спиной у нее кто-то хихикает.
– Черт побери, ты затихнешь или нет?
Она нащупывает выключатель. Моя фигура вырисовывается на фоне окна.
– Номер занят.
Ее глаза встречаются с моими, и она в ужасе бормочет ругательство. За ней стоит растрепанный мужчина в плохо сидящем костюме и держит руку под ее блузкой.
– Вы меня до смерти напугали, – говорит она, отталкивая его руку. Он снова хватает ее за грудь с пьяным упорством.
– Как вы вошли?
Она закатывает глаза, извиняясь:
– Ошиблась.
– Дверь была заперта.
Незнакомка качает головой. Ее приятель выглядывает из-за ее плеча.
– Что он делает в нашей комнате?
– Это его комната, ты, идиот. – Она бьет его по груди серебристой сумочкой и начинает выталкивать вон. Закрывая дверь, поворачивается и улыбается.
– Не составить ли вам компанию? Я могу сплавить этого парня.
Она так худа, что я вижу под ее грудями проступающие ребра.
– Нет, спасибо.
Она пожимает плечами и подтягивает колготки под мини-юбкой. Дверь закрывается, и я слышу, как они крадутся по коридору и поднимаются выше.
На мгновение я чувствую гнев. Неужели я забыл запереть дверь? Я был пьян, может, слегка контужен.
Начало седьмого. Джулиана и Чарли еще спят. Я вытаскиваю мобильный и, включив его, гляжу на светящийся в темноте экран. Сообщений нет. Это мое наказание – засыпая и просыпаясь, мучиться мыслями о жене и дочери.
Сидя на подоконнике, я наблюдаю за тем, как светлеет небо. Голуби взмывают и кружат над крышами. Они напоминают мне о Варанаси в Индии, где грифы летают над погребальными кострами, ожидая, когда обгоревшие останки опустят в Ганг. Варанаси – унылый трущобный городишко с покосившимися зданиями и косоглазыми детьми, где нет ничего прекрасного, кроме ярких сари и покачивающихся женских бедер. Он отталкивал и прельщал меня. Так же как Ливерпуль.
Я жду до семи и звоню Джулиане. Отвечает мужской голос. Сначала я думаю, что ошибся номером, но потом узнаю Джока.
– А я как раз о тебе думал, – гремит он. На заднем плане слышно, как Чарли спрашивает:
– Это папа? Можно с ним поговорить? Пожалуйста!
Джок прикрывает трубку рукой, но я все равно слышу его. Он велит ей позвать Джулиану. Она протестует, но подчиняется.
Между тем Джок изливает на меня дружеское добродушие. Я его перебиваю:
– Что ты там делаешь, Джок? Все в порядке?
– Ваш водопровод все еще течет.
Какое, черт побери, ему дело до моего водопровода? Он отвечает холодностью на мою холодность. Я представляю, как меняется его лицо.
– Кто-то пытался влезть к вам в дом. Джулиана немного испугалась. Она не хотела оставаться одна. Я предложил приехать.
– Кто? Когда?
– Наверное, какой-то наркоман. Зашел через входную дверь. Сантехники оставили ее открытой. Ди Джей застал его в кабинете и гнался за ним до канала.
– Что-нибудь пропало?
– Нет.
Я слышу шаги по лестнице. Джок снова прикрывает трубку.
– Могу я поговорить с Джулианой? Я знаю, она там.
– Она говорит, что нет.
Меня охватывает гнев. Джок снова пытается отшутиться:
– Она хочет знать, зачем ты звонил ее матери в три часа ночи?
Всплывает смутное воспоминание: я набираю номер, слышу ледяной ответ тещи и она вешает трубку.
– Просто дай мне поговорить с Джулианой.
– Нельзя, старик. Она не очень хорошо себя чувствует.
– Что ты хочешь сказать?
– Только то, что сказал. Ей немного не по себе.
– Что-то случилось?
– Нет. Она в порядке. Я провел лечение по полной программе. – Он пытается меня завести. У него получается.
– Дай ей эту проклятую трубку…
– Думаю, ты не в том положении, чтобы мне приказывать. Ты только все испортишь.
Мне хочется двинуть ему прямо в его натренированный приседаниями живот. И тут я слышу характерный щелчок. Кто-то взял трубку у меня в кабинете. Джок этого не понимает.
Пытаясь изобразить примирительный тон, я говорю, что перезвоню.
Он кладет трубку, но я жду, прислушиваясь.
– Папа, это ты? – спрашивает Чарли нервно.
– Как дела, милая?
– Хорошо. Когда ты вернешься?
– Не знаю. Мне надо кое-что уладить с мамой.
– Вы что, ребята, поссорились?
– Откуда ты знаешь?
– Когда мама на тебя сердится, лучше не просить ее расчесать мне волосы.
– Извини.
– Все в порядке. Это ты виноват?
– Да.
– Тогда почему ты просто не извинишься? Ты всегда мне это советуешь, когда я ссорюсь с Тейлором Джонсом.
– Думаю, что в данном случае извинения недостаточно.
Я слышу, как она обдумывает мои слова. Даже представляю себе, как она сосредоточенно покусывает верхнюю губу.
– Папа?
– Да.
– Слушай… мм… Я хочу у тебя кое-что спросить. О… ну… – Она запинается и начинает снова. Я прошу ее продумать вопрос целиком, а потом уже задавать его.
Наконец она выпаливает:
– В газете была фотография… Человек с пальто на голове. Ребята говорили… в школе. Локлан О'Брайен сказал, что это ты. Я назвала его вруном. А потом вечером вытащила газеты из мусорки. Мама их выкинула. Я пронесла их наверх в комнату…
– Ты прочитала статью?
– Да.
Внутри у меня все сжимается. Как объяснить восьмилетнему ребенку, что такое несправедливое обвинение и необоснованное подозрение? Чарли учили доверять полиции. Честность и справедливость важны даже на детской площадке.
– Это была ошибка, Чарли. Полицейские ошиблись.
– Тогда почему мама на тебя сердится?
– Потому что я тоже ошибся. В другом деле. Это никак не связано ни с полицией, ни с тобой.
Она замолкает. Я почти слышу, как она думает.
– Что случилось с мамой? – спрашиваю я.
– Не знаю. Я слышала, как она сказала дяде Джоку, что уже поздно.
– Поздно для чего?
– Она не объяснила. Просто сказала, что поздно.
Я прошу ее дословно повторить фразу. Она не понимает зачем. Во рту у меня пересохло. Это не похмелье. Я слышу, как вдалеке Джулиана зовет Чарли.
– Мне надо идти, – шепчет Чарли. – Возвращайся скорей!
Она быстро вешает трубку. Мне не удается даже попрощаться. Мое первое побуждение – сразу же перезвонить. Я хочу звонить до тех пор, пока Джулиана со мной не поговорит. "Поздно" – это то, что я думаю? К горлу подкатывает тошнота, душу охватывает отчаяние.
Я мог бы сесть в поезд и оказаться дома через три часа. Я стоял бы на пороге, пока она не согласится со мной поговорить. Может, именно этого она и хочет: чтобы я примчался сражаться за нее.
Мы ждали шесть лет. Джулиана никогда не теряла веры. Это я утратил надежду.