– Я на машине. Могу подбросить тебя до дома, – говорит она, нащупывая ключи. Мы огибаем угол, и я вижу на парковке "фольксваген"-"жучок". – Есть еще одна причина, почему я выбрала эту картину, – объясняет она.
– Потому что ее нарисовала женщина.
– Да, но это еще не все. Настоящая причина – в судьбе художницы. Когда Артемизии Джентилески было девятнадцать, ее изнасиловал наставник, Тасси, но потом заявил, что не прикасался к ней. Во время процесса он сказал, что Артемизия – плохая художница и придумала историю с изнасилованием из ревности. Он назвал ее "ненасытной шлюхой" и попросил всех своих друзей свидетельствовать против нее. Ее даже обследовали повитухи, чтобы установить, давно ли она лишилась девственности. – Элиза горестно вздыхает. – За прошедшие четыре века не так уж много изменилось. Единственная разница в том, что теперь жертв изнасилования не пытают, чтобы установить, правду ли они говорят.
Она включает радио, давая мне понять, что не хочет разговаривать. Я откидываюсь на спинку кресла и слушаю Фила Коллинза, исполняющего "Еще один день в раю".
Я впервые увидел Элизу в середине восьмидесятых в отвратительной комнате для встреч детского дома в Брентфорде. Меня тогда только что приняли на должность начинающего клинического психолога в департамент здравоохранения Западного Лондона.
Она вошла, села и закурила сигарету, не обращая внимания на мое присутствие. Ей было только пятнадцать, но в ее движениях уже читались текучая грация и уверенность, от которых я не мог отвести взгляд.
Облокотившись о стол и держа сигарету в нескольких дюймах от рта, она смотрела мимо меня в окно. Дым вился кольцами под ее непослушной челкой. Нос был сломан в нескольких местах, передний зуб раскрошился. Она периодически проводила языком по его неровной поверхности.
Элизу спасли из временного борделя, который находился в подвале заброшенного дома. Дверь была устроена так, что не открывалась изнутри. Ее и другую несовершеннолетнюю проститутку держали там три дня, в течение которых их насиловали десятки мужчин, искавших секса с малолетними. Судья поместил ее под опеку, но большую часть времени Элиза проводила в попытках сбежать из детского дома. Она была слишком взрослой, чтобы подыскивать ей приемную семью, и слишком молодой, чтобы жить самостоятельно.
В ту первую встречу она смотрела на меня со смесью любопытства и презрения. Она привыкла иметь дело с мужчинами. Мужчинами можно управлять.
– Сколько тебе сейчас лет, Элиза?
– Вы и сами знаете, – ответила она, указывая на папку в моих руках. – Если хотите, я подожду, пока вы прочтете. – Она издевалась надо мной.
– Где твои родители?
– Надеюсь, что умерли.
Согласно материалам дела, Элиза жила с матерью и отчимом в Лидсе, откуда и убежала сразу после четырнадцатого дня рождения.
Большинство ее ответов были краткими: зачем произносить два слова, если можно обойтись одним? Она притворялась самоуверенной и безразличной, но я знал, что ей больно. Через какое-то время мне удалось задеть ее за живое.
– Как, черт возьми, вы можете так мало знать? – завопила она, сверкая глазами от возмущения.
Настало время рискнуть.
– Ты думаешь, что ты женщина, да? Думаешь, что можешь манипулировать мужчинами вроде меня? Что ж, ты ошибаешься. Я не ходячая пятифунтовая банкнота с желанием быстро перепихнуться на заднем дворе. Не отнимай у меня времени. У меня есть дела поважнее.
В глазах девушки вспыхнул гнев, но тут же они затуманились. Она расплакалась. Впервые она вела себя соответственно своему возрасту. Полился рассказ, прерываемый всхлипами.
Ее отчим, удачливый бизнесмен в Лидсе, сколотил солидное состояние, покупая и перепродавая квартиры. Он был настоящей находкой для матери-одиночки, какой была мама Элизы. Они смогли перебраться из муниципальной квартирки в приличный дом с садом. У Элизы была отдельная комната. Она ходила в школу.
Ей было двенадцать, когда однажды ночью отчим зашел в ее комнату. "Этим занимаются взрослые", – сказал он, закидывая ее ноги себе на плечи и зажимая ей рот рукой.
– После этого он хорошо со мной обращался, – рассказывала она. – Покупал мне одежду и косметику.
Это продолжалось два года, пока Элиза не забеременела. Мать обозвала ее потаскухой и потребовала назвать имя отца ребенка. Она возвышалась над ней, ожидая ответа, а Элиза смотрела на отчима, стоявшего на пороге. Он провел рукой по горлу.
Она сбежала. В кармане школьного жакета у нее был листок с названием клиники абортов в Южном Лондоне. В больнице она познакомилась с медсестрой лет сорока. Ее звали Ширли, у нее было доброе лицо, и Элиза согласилась, когда та предложила пожить у нее в период восстановления.
– Продолжай носить школьную форму.
– Почему?
– Это может пригодиться.
Ширли заменяла мать полудюжине девочек-подростков, и все они любили ее. С ней они чувствовали себя в безопасности.
– Ее сын был настоящий придурок, – говорила Элиза. – Он спал с ружьем под кроватью и думал, что может переспать с любой из нас. Болван! Когда Ширли впервые повела меня на работу, она говорила: "Вперед, ты можешь это сделать". Я стояла на Бейсуотер-роуд в школьной форме. "Не волнуйся, просто спроси у них, не нужна ли им девочка", – сказала она. Я не хотела разочаровывать Ширли. Я знала, что она рассердится.
В следующий раз, когда она вывела меня, я кое-что сделала руками, но не смогла заняться сексом. Не знаю почему. Привыкала три месяца. Я выросла из формы, но Ширли сказала, что мои ножки в ней хорошо смотрятся. Я была ее "золотым горшком".
Элиза не называла клиентами мужчин, с которыми спала. Ей было противно предполагать, что они незаконно тратят деньги. Она была честной. И не относилась к ним с презрением, хотя многие из них изменяли женам, невестам и подругам. Это был просто бизнес, нехитрая коммерческая операция: ей было что продать, а они хотели купить.
Проходили месяцы, и Элиза стала менее чувствительной. Теперь у нее была новая семья. Но однажды сутенер-конкурент забрал ее с улицы. Он сказал, что она нужна ему для одноразовой работы, а потом запер ее в подвале дома, а сам стоял в дверях и собирал деньги с очереди желающих. Поток мужчин с разным цветом кожи тек по ее телу и проникал внутрь.
– Они называли меня "маленькой секс-игрушкой", – сказала она, загасив очередную сигарету.
– И вот ты здесь.
– И никто не знает, что со мной делать.
– А что ты хочешь делать?
– Хочу, чтобы меня оставили в покое.
6
Главный закон Национальной службы здравоохранения гласит, что сухое дерево не тонет. Это часть нашей культуры. Если кто-то некомпетентен или труден в общении, его скорее продвинут по службе, нежели уволят.
Дежурный надзиратель в морге Вестминстера – лысый толстячок с отвисшей челюстью. Он мгновенно проникается ко мне неприязнью.
– Кто велел вам сюда прийти?
– Я должен встретиться с инспектором Руизом.
– Меня не предупреждали. Никто не назначал никаких встреч.
– Я могу его здесь подождать?
– Нет. Только родственникам покойного разрешается находиться в комнате ожидания.
– А где можно подождать?
– На улице.
Я чувствую кисловатый запах, исходящий от него, и замечаю пятна у него под мышками. Возможно, он проработал всю ночь и теперь остался сверхурочно. Он устал и раздражен. Обычно я испытываю в отношении работающих посменно такое же чувство, как к одиноким людям и толстым девочкам, которых никогда не приглашают танцевать. Паршивая это, должно быть, работа – надзирать за мертвецами.
Я хочу продолжить разговор с дежурным, когда приезжает Руиз. Надзиратель опять заводит свою волынку. Руиз наклоняется через стол и берет телефонную трубку:
– Слушай ты, недоносок! Снаружи стоят с десяток машин с истекшим сроком парковки. Твои коллеги будут тебе чрезвычайно признательны, если их сцапают.
Спустя несколько минут я иду за Руизом по крашеному цементному полу узкого коридора с голыми лампочками на потолке. Мы то и дело минуем двери с заиндевевшими стеклами. Одна из них открыта. Я заглядываю внутрь и вижу стол из нержавеющей стали с канавкой посредине и сливом. С потолка свисают галогенные лампы и входы микрофонов.
Далее по коридору мы натыкаемся на трех лаборантов в зеленой медицинской форме, стоящих около кофейного аппарата. Ни один из них даже не поднимает на нас глаз.
Руиз идет быстро и говорит медленно:
– Тело было обнаружено в одиннадцать ноль-ноль в воскресенье утром, закопанное в неглубокую яму. За пятнадцать минут до этого поступил анонимный звонок с телефонного автомата в четверти мили оттуда. Звонивший утверждал, что его собака вырыла из земли кисть человеческой руки.
Мы проходим сквозь двойные двери из оргстекла и уворачиваемся от тележки, которую катит служащий. Белая клеенка накрывает то, что, как я понимаю, является трупом. Там, где должна быть грудь, качается ящик с пробирками, заполненными кровью и мочой.
Мы подходим к приемной с большой стеклянной дверью. Руиз стучит по стеклу, и сидящая за столом оператор открывает автоматический замок. У нее высветленные волосы, отросшие у корней, и брови, выщипанные до толщины зубной нити. Вдоль стен стоят каталоги и висят белые доски. На противоположной стороне – большая дверь из нержавейки с надписью "Служебное помещение".
Внезапно в голове моей всплывает воспоминание времен практики, когда я упал в обморок на нашем первом занятии в морге. Когда я очнулся, кто-то держал у меня под носом нашатырь. Тогда преподаватель выбрал меня, чтобы продемонстрировать классу, как ввести 150-миллиметровую иглу в печень и взять анализ на биопсию. Впоследствии он поздравил меня с тем, что я побил рекорд колледжа по количеству органов, проткнутых одной иглой.
Руиз протягивает оператору письмо.
– Вы хотите, чтобы я организовала полный осмотр?
– Нет, достаточно холодильника, – отвечает он. – Но мне понадобится санитарный пакет.
Она протягивает ему большой коричневый бумажный пакет.
Замок на тяжелой двери открывается со свистом, как вакуумная упаковка, и Руиз отступает, пропуская меня вперед. Я готовлюсь к запаху формальдегида – запаху, с которым у меня после обучения в медицинской школе ассоциируются трупы. Вместо этого я чувствую легкий запах антисептика и хозяйственного мыла.
Аккуратный ряд тележек. Стены из блестящей стали. Три из них занимают металлические стеллажи с ячейками, напоминающие огромные каталоги, с большими квадратными ручками.
Я осознаю, что Руиз все еще говорит:
– Согласно заключению патологоанатома, она пролежала в земле девять-десять дней. Полностью обнажена, на ней были только туфли и медальон с изображением святого Христофора на золотой цепочке. Мы не нашли остальную одежду. Никаких признаков сексуального насилия… – Он сверяется с табличкой на ячейке и берется за ручку. – Я думаю, вы поймете, почему мы не сомневаемся в причине смерти.
Выдвижной ящик плавно скользит на шарнирах. Я отшатываюсь, складываюсь пополам и содрогаюсь, а Руиз протягивает мне бумажный пакет. Очень трудно вздохнуть, когда тебя тошнит.
Руиз невозмутим.
– Как видите, левая сторона лица покрыта синяками и глаз заплыл. Кто-то хорошо над ней поработал. Вот почему мы показывали рисунок, а не фотографию. На теле более двадцати ножевых ранений, каждое из которых глубиной всего дюйм. Но вот в чем загвоздка: все до одного были нанесены ею самостоятельно. Она заметно колебалась. Ей приходилось собираться с духом, чтобы всадить лезвие в кожу.
Поднимая голову, я вижу отражение лица Руиза в блестящей стали. Только сейчас замечаю его страх. Должно быть, инспектор расследовал десятки преступлений, но на этот раз все по-другому, потому что он не понимает.
Мой желудок пуст. Покрытый холодным потом, я выпрямляюсь и смотрю на тело. Никто не позаботился о женском достоинстве бедняжки. Она обнажена, руки вытянуты вдоль тела, ноги сложены вместе. Тусклая бледность кожи делает ее похожей на мраморную статую, только над этой статуей надругались. Грудь, руки и бедра покрыты алыми и розовыми штрихами. Там, где кожа натянута, раны зияют, как пустые глазницы. В других местах они естественным образом закрылись и словно плачут. Я видел вскрытие в медицинской школе.
Я знаю процедуру. Ее сфотографировали, отскребли и отмыли, а затем разрезали от горла до промежности. Взвесили органы и проанализировали содержимое желудка. Пробы жидкостей, частицы кожи и грязи из-под ногтей запечатали в пластик или стекло. Некогда яркое, энергичное, трепещущее человеческое существо стало экспонатом А.
– Сколько ей было лет?
– От двадцати пяти до тридцати пяти.
– Почему вы думаете, что она была проституткой?
– Уже прошло почти две недели, а никто не сообщил об ее исчезновении. Вы лучше меня знаете, как живут проститутки. Они исчезают на несколько дней и даже недель, а потом появляются в совершенно других районах красных фонарей. Некоторые ездят к клиентам, некоторые работают на стоянках грузовиков. Если бы у этой девушки была тесная связь с семьей или друзьями, кто-нибудь уже заявил бы о том, что она исчезла. Конечно, может оказаться, что она иностранка, но мы ничего не получали от Интерпола.
– Не понимаю, чем я-то могу помочь?
– Что вы можете о ней сказать?
Хотя жутко смотреть на ее изуродованное лицо, я уже вглядываюсь в детали. У нее светлые волосы, стрижка короткая и практичная: за такой легко ухаживать. Уши не проколоты. Ногти подстрижены и ухожены. На пальцах нет ни колец, ни признаков, что она их носила. Она стройна, кожа бледная, бедра шире груди. Брови аккуратно выщипаны, в области бикини – четкий треугольник после недавней восковой эпиляции.
– Она была накрашена?
– Неяркая помада, глаза подведены.
– Мне нужно присесть и почитать отчет о вскрытии.
– Я найду нам пустой кабинет.
Десять минут спустя я сижу один за столом и смотрю на груду альбомов с фотографиями и папок с документами. В этой куче лежат отчет о вскрытии и результаты анализов крови. Я смотрю на заключение.
Коронер Вестминстера D
Отчет о вскрытии.
ИМЯ не установлено.
№ ВСКРЫТИЯ DX-34468.
ДАТА РОЖДЕНИЯ не установлено.
ДАТА И ВРЕМЯ СМЕРТИ не установлено.
ВОЗРАСТ не установлено.
ДАТА И ВРЕМЯ ВСКРЫТИЯ 10.12.2000 09.15.
ПОЛ женский.
Заключение патологоанатома:
1. Четырнадцать резаных и рваных ран на груди, животе и бедрах глубиной 1,2 дюйма и шириной от трех до половины дюйма.
2. Четыре рваные раны на левом предплечье.
3. Три рваные раны на левой стороне шеи и плече.
4. Ранения нанесены сверху вниз и представляют собой комбинацию колюще-режущих движений.
5. Характер наиболее глубоких ранений выдает нерешительность в действиях наносившего их.
6. Кровоизлияния и опухоль на левой скуле и в области левого глаза.
7. Небольшие отеки на правом предплечье и ссадины на берцовой кости и пятке правой ноги.
8. Ротовое, вагинальное и ректальное отверстия чисты.
Предварительное токсилогическое исследование:
СОДЕРЖАНИЕ ЭТАНОЛА В КРОВИ не выявлено.
СОДЕРЖАНИЕ НАРКОТИЧЕСКИХ ВЕЩЕСТВ В КРОВИ не выявлено.
Причина смерти:
Рентгеновский снимок зафиксировал наличие воздуха в правом желудочке сердца, указывающее на обширное попадание воздуха в сосуды, вызвавшее смерть.
Я быстро пробегаю глазами отчет в поисках деталей. Меня не интересуют подробности ее смерти. Я ищу указания на то, как она жила. У нее были рубцы на коже? Обнаружены ли следы наркотической зависимости или венерических заболеваний? Что она в последний раз ела? Как давно она ела?
Руиз входит без стука.
– Я решил, что вам с молоком и без сахара. – Он ставит пластиковый стакан на стол, а затем похлопывает себя по карманам в поисках сигарет, существующих только в его воображении. Стискивает зубы. – Итак, что вы можете мне сказать?
– Она не была проституткой.
– Почему?
– Средний возраст девушек, когда они выходят на панель, всего лишь шестнадцать. Этой женщине лет двадцать пять – тридцать. Нет следов длительной сексуальной активности или болезней, передающихся половым путем. Среди проституток часты аборты, поскольку их вынуждают не предохраняться, но эта женщина никогда не была беременна.
Руиз трижды стучит по столу, словно ставя многоточие. Он хочет, чтобы я продолжал.
– Проститутки высшего пошиба торгуют фантазиями. Они заботятся о своей внешности и впечатлении, которое производят. У этой женщины коротко подстриженные ногти, мальчишеская стрижка и минимальный макияж. На ней были удобные туфли и мало украшений. Она не пользовалась дорогой косметикой и не красила ногти. Область бикини скромно выбрита…
Руиз снова ходит по комнате, приоткрыв рот и изогнув брови.
– …Она следила за собой. Регулярно занималась спортом и ела здоровую пищу. Возможно, боялась располнеть. Я бы сказал, что уровень ее интеллектуального развития был средним или слегка выше среднего. Ее семья скорее всего принадлежала к среднему классу, и она училась в соответствующей школе. Не думаю, что она жила в Лондоне. Иначе кто-нибудь уже заявил бы о ее пропаже. Женщины такого рода не пропадают. У нее есть семья и друзья. Но если она приехала в Лондон устраиваться на работу или в отпуск, они, видимо, не ждали от нее скорых вестей. Но через некоторое время они начнут волноваться.
Слегка отодвигаю стул, но не решаюсь встать. Что еще я могу сказать?
– На ее медальоне изображен не святой Христофор. Я думаю, что это святой Камилл. Если присмотреться, видно, что он держит кувшин и полотенце.
– А кто он такой?
– Святой-покровитель медсестер.
Мое утверждение привлекает внимание инспектора. Он склоняет голову набок, и я почти ясно вижу, как он фильтрует информацию. Правой рукой он открывает спичечный коробок и снова закрывает его. Открывает и закрывает.
Я перебираю бумаги и бросаю взгляд на полный отчет о вскрытии. Один абзац привлекает мое внимание.
Обнаружены признаки старых ранений вдоль правого и левого предплечий и на внутренней стороне бедер. Степень зарубцованности указывает на попытки самостоятельного наложения швов. Эти раны вероятнее всего были нанесены собственноручно и свидетельствуют о прошлых попытках членовредительства.
– Мне надо посмотреть фотографии.
Руиз подталкивает ко мне альбомы и одновременно объявляет:
– Я пойду позвоню. Возможно, у нас есть заявление о пропавшей женщине. Рентгенолог из Ливерпуля две недели не получала известий о своей соседке по квартире. Пропавшая по возрасту, росту и цвету волос подходит под описание нашей Джейн Доу. И – как вам такое совпадение, Шерлок? – она была медсестрой.