После его ухода я открываю первый альбом и быстро переворачиваю страницы. Когда я осматривал тело, руки были прижаты к бокам. Я не видел запястья и внутреннюю сторону бедер. Членовредительница с множественными ножевыми ранами, все нанесены самостоятельно… Конечно, это всего лишь совпадение.
На первых фотографиях запечатлена панорама разрытой земли, усеянной ржавеющими сорокачетырехгалонными цилиндрами, мотками проволоки и обломками лесов. Гранд-Юнион-канал образует непосредственный фон, но на заднем плане я вижу несколько аккуратно подстриженных деревьев и надгробные камни между ними.
Фотографии начинают фокусироваться на берегах канала. Бело-синяя полицейская лента натянута среди металлических столбиков, чтобы оградить место обнаружения тело.
Второй набор фотографий изображает яму и белый блик, похожий на пустую пачку из-под молока. На крупных планах становится видно, что это кисть руки с растопыренными пальцами, высовывающаяся из-под земли. Почву аккуратно разгребают, просеивают и упаковывают. Наконец обнажается труп, одна нога неестественно вывернута, левая рука лежит на лице, словно прикрывая глаза от света прожекторов.
Я быстро перелистываю страницы, пока не дохожу до фотографий вскрытия. Камера фиксирует каждое пятнышко, царапину и синяк. Я смотрю на один из снимков.
Вот оно. Ее руки на тусклом серебре стола лежат так, что видна их внутренняя сторона. Я неловко поднимаюсь и снова иду по коридору. Левая нога отказывает, и мне приходится переносить ее вперед по дуге.
Оператор впускает меня в хранилище, и несколько секунд я снова смотрю на те же металлические ячейки. Четыре вправо, три вниз. Я сверяюсь с табличкой, берусь за ручку и открываю дверцу. На этот раз я принуждаю себя посмотреть на ее отекшее лицо. Узнавание подобно маленькой искорке, от которой заводятся огромные машины. Воспоминания гудят в голове. Ее волосы теперь короче. Она поправилась, но не сильно.
Взяв ее правую руку, я выворачиваю ее и провожу кончиками пальцев по молочно-белым шрамам. На бледной коже они кажутся складками, которые сливаются, пересекаются и исчезают. Она многократно вскрывала эти раны, распарывая швы или заново разрезая кожу. Никому не полагалось знать об этом, но однажды я был посвящен в ее тайну.
– Решили взглянуть еще раз? – Руиз стоит в дверях.
– Да. – Я не могу скрыть дрожь в голосе.
Руиз встает передо мной и закрывает ячейку.
– Вам нельзя находиться здесь одному. Надо было подождать меня, – говорит он с нажимом.
Я бормочу извинения и мою руки в раковине, чувствуя на себе его взгляд. Я должен что-то сказать.
– Как насчет Ливерпуля? Вы выяснили, кто…
– Соседку по квартире доставят в Лондон сотрудники местного уголовного розыска. Уже днем мы сможем установить личность.
– Значит, вы знаете имя?
Он не отвечает. Вместо этого меня провожают по коридору и заставляют подождать, пока он соберет фотографии и отчеты о вскрытии. Затем я иду за ним по подземному лабиринту и выхожу через двойные двери в гараж.
Все это время меня не покидает мысль, что я должен что-то сказать. Я должен ему признаться. И в то же время какая-то извилина в моем мозгу настаивает: "Это уже не важно". Он и так знает ее имя. Что прошло, то прошло. Это старая история.
– Я обещал вам завтрак.
– Я не голоден.
– А я голоден.
Мы проходим под потемневшим железнодорожным мостом и идем по узкой улочке. Кажется, Руиз знает все тупики и закоулки. Для своей комплекции он шагает удивительно легко, огибая лужи и собачье дерьмо.
Большая витрина кафе запотела, а может, покрыта пленкой или жиром от фритюрницы. Колокольчик тренькает над нашими головами, когда мы входим. Нас окутывает спертый воздух, пропитанный сигаретным дымом.
В кафе почти пусто, если не считать двух тощих старичков в кофтах, которые играют в шахматы в углу, и повара-индийца в переднике, заляпанном желтком. Уже близится полдень, но в кафе подают завтрак весь день. Бобы, жареная картошка, яйца, бекон, грибы – в любых сочетаниях. Руиз занимает столик у окна.
– Что будете?
– Кофе.
– Местный кофе дрянь.
– Тогда чай.
Он заказывает английский завтрак и дополнительно тосты и два чайника с чаем. Потом роется в карманах в поисках сигарет, спохватывается и бормочет, что забыл телефон.
– Я не получил никакого удовольствия, втянув вас во все это, – говорит он.
– А по-моему, получили.
– Ну, может, чуть-чуть. – В его глазах мелькает улыбка, но не торжество.
Нетерпение, которое я заметил в нем прошлой ночью, исчезло. Он более расслаблен и философичен.
– Вы знаете, как становятся следователями, профессор О'Лафлин?
– Нет.
– Раньше это зависело от того, сколько преступлений ты раскрыл и скольких людей избил. Теперь важно, чтобы на тебя поступило как можно меньше жалоб и чтобы ты укладывался в бюджет. Нынешним людям я кажусь динозавром. С тех пор как вышел Указ о полицейских и криминальных расследованиях, сотрудники вроде меня просто доживают свой срок. Теперь говорят об актуальной полиции. Знаете, что это значит? Это значит, что количество следователей, которых они посылают на дело, зависит от того, насколько велики заголовки в газетах. Теперь не полиция, а средства массовой информации управляют следствием.
– Я ничего не читал об этом деле, – говорю я.
– Это потому, что все думают, что жертва была проституткой. Если окажется, что она чертова Флоренс Найтингейл или герцогская дочка, то я получу в свое распоряжение сорок детективов вместо нынешних двенадцати. Помощник главного констебля возьмет дело под личный контроль из-за его "запутанной природы". Каждое донесение будут проверять в его канцелярии, станут визировать каждую строчку протокола.
– Почему они поручили это дело вам?
– Потому что, как я сказал, они думали, что имеют дело с мертвой проституткой. "Передайте Руизу, – сказали они. – Он настучит всем по головам и нагонит страх Божий на сутенеров". Ну и что, что те будут возражать? В моем личном деле столько жалоб, что внутренний отдел отвел для него отдельный ящик!
Горстка японских туристов проходит мимо окна и останавливается. Они разглядывают меню на черной доске, затем Руиза и решают продолжить путь. Нам приносят завтрак и вилку с ножом, завернутые в бумажную салфетку. Руиз поливает яйца коричневым соусом и принимается резать их. Я стараюсь не смотреть, как он ест.
– Похоже, вы хотите о чем-то спросить, – говорит он между двумя глотками.
– Как ее имя?
– Вы знаете правила. Я не должен разглашать детали до тех пор, пока мы не установим личность и не сообщим ближайшим родственникам.
– Я просто подумал… – Я не заканчиваю фразы.
Руиз отхлебывает чай и намазывает маслом свой тост.
– Кэтрин Мери Макбрайд. В прошлом месяце ей исполнилось двадцать семь. Медсестра, но это вы уже знаете. По словам соседки, приезжала в Лондон устраиваться на работу.
Хотя я и знал ответ, сказанное потрясает меня. Бедная Кэтрин. Сейчас и нужно сказать ему. Вообще-то я должен был бы сказать ему сразу. Почему я пытаюсь всему найти объяснение? Почему просто не говорю то, что приходит в голову?
– Почему вы сказали "бедная Кэтрин"?
Должно быть, я размышлял вслух. Глаза выдают меня. Руиз со стуком кладет вилку на тарелку. В нем вспыхивают гнев и подозрения.
– Вы ее знали.
Это звучит как обвинение, а не утверждение. Он зол.
– Сначала я не узнал ее. На рисунке, который вы показывали вчера вечером, мог быть изображен кто угодно. Я думал, вы ищете проститутку.
– А сегодня?
– Ее лицо так распухло. Она была такой… такой изуродованной. Я не догадался, пока не увидел шрамы. Она была моей пациенткой.
Он не удовлетворен.
– Соврите мне еще раз, профессор, и я вставлю свой ботинок так глубоко вам в задницу, что у вас изо рта будет пахнуть гуталином.
– Я не врал вам. Я просто хотел убедиться.
Он смотрит мне прямо в глаза.
– И когда вы собирались мне признаться?
– Я бы сказал вам.
– Да уж, конечно! – Он отталкивает тарелку в центр стола. – Ну, давайте, рассказывайте: почему Кэтрин лечилась у вас?
– Эти шрамы на запястьях и бедрах – она причиняла себе страдания.
– Пыталась покончить с собой?
– Нет.
Я вижу, как Руиз пытается переварить информацию. Наклоняясь вперед, я пытаюсь объяснить ему, как ведут себя люди, когда очень смущены или переполнены негативными эмоциями. Некоторые пьют. Другие переедают, бьют жен или пинают кошек. И на удивление многие держат руку на раскаленной поверхности или режут кожу бритвой. Это механизм борьбы с эмоциональными перегрузками. Они говорят, что таким образом превращают внутреннюю боль во внешнюю. Придавая ей физическое воплощение, они легче справляются с нею.
– И с чем Кэтрин пыталась справиться?
– В основном с низкой самооценкой.
– Где вы с ней познакомились?
– Она была медсестрой в больнице Ройал-Марсден. Я работал там консультантом.
Руиз помешивает чай в чашке, вглядываясь в него так, словно ждет ответа. Внезапно он отодвигает стул, подтягивает брюки и встает.
– Вы любопытный мерзавец, знаете ли. – Пятифунтовая купюра ложится на стол, и я выхожу вслед за ним на улицу. Пройдя шагов десять по тротуару, он останавливается и поворачивается ко мне. – Прекрасно, скажите мне одну вещь. Я расследую убийство или девушка покончила с собой?
– Ее убили.
– То есть ее заставляли это делать – наносить себе все эти порезы? Если забыть об изуродованном лице, нет никаких признаков того, что ее связывали, затыкали рот, запирали или принуждали ранить себя. Вы можете это объяснить?
Я отрицательно качаю головой.
– Но ведь это вы психолог! Вам положено понимать мир, в котором мы живем. Я всего лишь детектив, и такие вещи не входят в мои проклятые обязанности.
7
Насколько я помню, я не напивался с самого рождения Чарли, когда Джок взял на себя обязанность накачать меня до бесчувствия, потому что именно так поступают интеллигентные, благоразумные и сознательные отцы, когда небо благословляет их ребенком.
Купив новую машину, перестаешь пить, приобретя новый дом, не можешь себе этого позволить, но, получив нового ребенка, необходимо "обмыть младенца" или, как в моем случае, проблеваться в кебе, едущем по Марбл-Арч.
Я не напился даже тогда, когда Джок сказал мне о болезни Паркинсона. Вместо этого я пошел и переспал с женщиной, которая не была моей женой. И никакого похмелья. Однако чувство вины не проходит до сих пор.
Сегодня за ланчем я выпил две двойные водки – в первый раз. Я хотел напиться, потому что не могу выкинуть образ Кэтрин Макбрайд из головы. Я вижу не лицо, а ее бесстыдно обнаженное, ничем не прикрытое тело. Я хочу защитить ее. Я хочу укрыть ее от циничных взглядов.
Теперь я понимаю Руиза – не его слова, а выражение его лица. Это дело не стало страшным итогом диких страстей. Не было оно и повседневным кухонным убийством, вызванным жадностью или ревностью. Кэтрин Макбрайд страдала ужасно. Каждый порез отнимал у нее силы, как копье бандерильеро, вонзаемое в шею быку.
Американский психолог по имени Дэниел Вегнер в 1987 году провел знаменитый эксперимент по подавлению мыслей. В тесте, который мог бы придумать Достоевский, он попросил группу людей не думать о белом медведе. Всякий раз, когда белый медведь возникал в их мыслях, они должны были нажимать на звонок. Как испытуемые ни старались, ни один из них не смог избежать запретной мысли дольше нескольких минут.
Вегнер сделал вывод о двух мыслительных процессах, противоположных друг другу. Один состоит в попытке думать о чем угодно, только не о белом медведе, а другой исподволь выводит на первый план ту самую вещь, которую мы пытаемся забыть.
Кэтрин Макбрайд – это мой белый медведь. Я не могу выкинуть ее из головы.
Надо было пойти во время ланча домой и отменить вечерние приемы. Вместо этого я ждал Бобби Морана, который опять опаздывал. Мина встречает его очень холодно. В шесть она хочет уйти домой.
– Не хотел бы я быть женат на вашей секретарше, – говорит Бобби и сразу же спохватывается: – Она ведь не ваша жена?
– Нет.
Я указываю ему на стул. Его ягодицы заполняют все сиденье. Он дергает себя за рукава пальто и выглядит рассеянным и обеспокоенным.
– Как поживаете?
– Нет, спасибо, я только что выпил.
Я молчу, проверяя, поймет ли он, что ответил невпопад. Он не реагирует.
– Вы знаете, о чем я вас сейчас спросил, Бобби?
– Хочу ли я чаю или кофе.
– Нет.
На миг его лицо омрачается сомнением.
– Но потом вы собирались предложить мне чаю или кофе.
– Значит, вы читаете мои мысли?
Он нервно улыбается и качает головой.
– Вы верите в Бога? – спрашивает он.
– А вы?
– Раньше верил.
– А что случилось потом?
– Я не смог Его найти. А ведь считается, что Он повсюду. То есть я хочу сказать, не может же Он играть в прятки. – Он бросает взгляд на свое отражение в темном стекле.
– А какой бы Бог вам понравился, Бобби: карающий или милосердный?
– Карающий.
– Почему?
– Люди должны платить за свои грехи. Не следует прощать их только потому, что они сожалеют или раскаиваются на смертном одре. Когда мы поступаем плохо, нас надо наказывать.
Последняя фраза звенит в воздухе, как медная монетка, брошенная на стол.
– О чем вы сожалеете, Бобби?
– Ни о чем.
Он отвечает слишком быстро. Все в его поведении красноречиво свидетельствует об обратном.
– Что вы чувствуете, когда выходите из себя?
– Как будто мой мозг кипит.
– Когда вы чувствовали это в последний раз?
– Несколько недель назад.
– Что случилось?
– Ничего.
– Кто вас рассердил?
– Никто.
Бесполезно задавать ему прямые вопросы, потому что он просто игнорирует их. Вместо этого я возвращаю его ко времени события, чтобы столкнуть с мертвой точки, как сталкивают валун вниз с холма. Я знаю дату – 11 ноября: именно в тот день он не пришел на прием. Я спрашиваю его, во сколько он проснулся. Что ел на завтрак. Когда вышел из дома. Медленно я подвожу его к моменту, когда он потерял контроль над собой. Он поехал на метро в Вест-Энд и зашел в ювелирный магазин в Хэттон-гарден. Весной они с Арки собираются пожениться. Бобби договорился забрать обручальные кольца. Он поссорился с ювелиром и вышел из магазина в ярости. Шел дождь. Он опаздывал. Он стоял на Холборн-серкус, пытаясь поймать кеб.
Дойдя до этого момента, Бобби снова отступает и меняет тему.
– Как вы думаете, кто победит в схватке между тигром и львом? – спрашивает он ни с того ни с сего.
– Зачем вам это?
– Я хочу знать ваше мнение.
– Тигры и львы не дерутся друг с другом. Они живут в разных частях света.
– Да, но если бы они подрались, кто победил бы?
– Это праздный вопрос. Бессмысленный.
– А разве не этим занимаются психологи: задают бессмысленные вопросы? – Всего за миг его поведение полностью изменилось. Внезапно став самоуверенным и агрессивным, он тычет в меня пальцем. – Вы спрашиваете людей, что бы они сделали в гипотетических ситуациях. Почему бы вам не проделать это со мной? Вперед! "Что бы я сделал, если бы первым обнаружил пожар в кинотеатре?" Разве не такие вопросы вы задаете? Потушил бы я огонь? Или пошел бы к менеджеру? Или эвакуировал бы всех из здания? Я знаю, что делают такие, как вы. Вы берете безобидный ответ и пытаетесь выставить разумного человека ненормальным.
– Вы так думаете?
– Я это знаю.
Он говорит об оценке умственного развития. Очевидно, Бобби раньше уже обследовали, но в его истории болезни об этом не упоминается. Каждый раз, когда я пытаюсь надавить на него, он отвечает мне враждебностью. Настало время это изменить.
– Позвольте мне сказать то, что я знаю, Бобби. В тот день что-то случилось. Вы были на взводе. У вас был тяжелый день. Проблема в ювелире? Что он сделал?
Мой голос резок и беспощаден. Бобби вздрагивает и раздувается от ярости.
– Он лживый негодяй! Он неправильно выгравировал надпись на кольцах. Он неправильно написал имя Арки, а мне сказал, что это я ошибся. Заявил, что я дал ему неверный образец. Мерзавец хотел взять с меня дополнительную плату.
– Что вы сделали?
– Разбил его стеклянный прилавок.
– Как?
– Кулаком.
Он поднимает руку и демонстрирует мне желтые и сиреневые синяки на тыльной стороне ладони.
– А что случилось потом?
Он пожимает плечами и мотает головой. Не может быть, чтобы на этом все закончилось. Должно быть что-то еще. Во время последнего сеанса он говорил, что должен был наказать "ее" – женщину. Видимо, это случилось после того, как он вышел из магазина. Он стоял на улице, разъяренный, его мозг кипел.
– Где вы впервые ее заметили?
Он быстро моргает.
– Она выходила из музыкального магазина.
– А вы что делали?
– Ждал такси. Шел дождь. Она заняла мой кеб.
– Как она выглядела?
– Я не помню.
– Вы говорите, что она заняла ваш кеб. Вы ей что-нибудь сказали?
– Не думаю.
– А что вы сделали?
Он вздрагивает.
– С ней кто-нибудь был?
Он смотрит на меня в замешательстве:
– Что вы имеете в виду?
– С кем она была?
– С мальчиком.
– Какого возраста?
– Может, пяти или шести лет.
– Где был мальчик?
– Она тащила его за руку. Он кричал. Правда, по-настоящему кричал. Она пыталась не обращать на него внимания. Он как мертвый повис у нее на руке, и ей приходилось тащить его. А ребенок все кричал и кричал. И я задумался, почему она не говорит с ним. Как она может позволять ему кричать? Ему больно и страшно. Ни один человек вокруг ничего не делал. Меня это разозлило. Как они могли просто стоять и смотреть?
– На кого вы разозлились?
– На всех них. Меня разозлило их безразличие. Меня разозлила безответственность этой женщины. Я злился на себя, из-за того что ненавидел этого мальчика. Я хотел, чтобы он замолчал…
– И что же вы сделали?
Его голос понижается до шепота:
– Я хотел, чтобы она заставила его замолчать. Я хотел, чтобы она его выслушала. – Он резко обрывает фразу.
– Вы сказали ей что-нибудь?
– Нет.
– Тогда что?
– Дверь кеба была открыта. Женщина затолкнула ребенка внутрь. Тот отбивался ногами. Она влезла за ним и повернулась, чтобы закрыть дверь. Ее лицо как маска… пустое, понимаете? Она размахивается и – бац! – бьет его локтем прямо по лицу. Он отлетает назад…
Бобби переводит дыхание и вроде бы собирается продолжать, но останавливается. Повисает тишина. Я позволяю ей заполнить его сознание – до самых уголков.
– Я вытащил ее из кеба за волосы. Я ударил ее лицом о боковое стекло. Она упала и хотела откатиться, но я стал пинать ее.
– Вы думали, что наказываете ее?
– Да.
– Она этого заслуживала?
– Да!