– Ты виноват в том, как жил последние годы. Как в семье жил, с Фирая-апой – с женой твоей, любимой женой, прошу заметить. Ты виноват в том, что Айгуль ушла из дома, от тебя подальше ушла. И в том, что Гульшат, несчастный ребенок, металась все между вами, не могла предать никого из вас, чтобы пристать к одному из… осколков. Это, Сабир-абый, твоя вина и твой грех, за который ты будешь отвечать всегда. Но это не смертный грех. И его можно искупить. Но только живому.
Как, зачем-то хотел спросить Неушев молодого дурака – вернее, уже не молодого и не дурака, но несправедливого и жестокого человека, которого он давным-давно прогнал из своей жизни против желания, но все-таки, похоже, справедливо и дальновидно.
– Это твоя семья и твоя жизнь, – будто услышав вопрос, ответил Нияз. – Ты и решай. Но что бы ты ни решил, ты не должен оставлять дочерей одних. Ты не можешь оставлять их одних с заводом, на который кидаются твари. Убийцы. Первую атаку нам… – он запнулся, но тут же продолжил, – отбить удалось, но это же не последняя атака. Без тебя их сожрут. Ты ведь не хочешь, чтобы их сожрали? В физическом смысле, я имею в виду. А будет в физическом. И тебя без них сожрут. И мне пофиг, хочешь ты этого или нет. В этом смысл семьи, ты разве не понял? Семья – это свои, которых ты должен защищать. Если некого защищать, значит, ты прожил жизнь зря. Тебе есть кого защищать, Сабир-абый.
Нияз помолчал, ожидая возражений, не дождался и продолжил:
– Я понимаю, что тебе пока все равно. Но если тебя сожрут, тем более если ты сам себя сожрешь, девчонки останутся сиротами. А сиротам очень плохо. В любом возрасте. Ты уж поверь. И постарайся им это горе отсрочить.
Он снова помолчал.
– Сабир-абый, ты меня больше не увидишь. Поэтому, пожалуйста, попробуй запомнить, что я тебе говорю. Семья – это главное. Разбивать ее нельзя. Отказываться от нее нельзя. И уходить из нее тоже нельзя. Никуда.
Он потер пальцами лоб, удивленно посмотрел на пальцы, и сказал, глядя уже мимо пальцев на развалившегося под ногами кота:
– И прости меня за то, что я тогда ушел. Нельзя было. Я извинялся уже, кажется, но это не от души было. Сейчас от души. Прости. Нельзя было так делать. Ты был неправ. Но я своей неправотой тебя переплюнул.
Он снова поднял глаза и закончил злым голосом, из которого ушла округлость и ученость:
– Не бросай своих. Своих бросать нельзя.
Нияз покачал головой, словно сам удивился банальностям, которые нес. Встал, не обращая внимания на недовольный вопль кота, и почти незаметно дернулся в сторону Неушева. Руку, что ли, хотел протянуть на прощанье. Неушев и не заметил. Сидел себе неподвижно.
Нияз кивнул и неровно пошел к двери. Кот нехотя поплелся за ним. Когда Нияз почти вышел, Неушев окликнул его, как мог быстро поднимаясь из кресла. Нияз запнулся на пороге и показал, что ждет.
Неушев подошел к Ниязу, чуть не споткнувшись о наглое юркое животное, протянул руку, дождался крепкого пожатия и обнял племянника. Нияз был тощий и жилистый – кажется, даже тощей и уж, конечно, жилистей, чем был щенком. Что, в принципе, логично.
Неушев отстранился от Нияза и попросил, глядя ему в очень усталые, оказывается, глаза:
– Останься, сынок. С сестрами толком познакомишься.
– Да я уже полюбовался, – ответил Нияз, как-то по-доброму усмехнувшись. – Славные девчонки. Большие – ужас. Не могу, Сабир-абый, прости – спешу.
– Ну маленько-то побудь, – почти взмолился Неушев. – Неужели полдня что-то решат?
– Решат, – сказал Нияз. – Сын ждет.
– Сын, – повторил Неушев с завистью.
Не потому что у Нияза был сын, а у Неушева сплошные бабы во веки веков и навек теперь уже. А потому что Нияз так спешил к сыну, а Неушев давно ни к кому так не спешил.
Нияз несильно хлопнул Неушева по плечу и ушел. Кот ушел следом.
Неушев некоторое время прислушивался, но так и не услышал ни хлопания двери, ни скрипа во дворе, ни отъезда машины. Когда сумрак перед глазами прекратил переливаться, а вернувшийся кот цапнул когтем брюки, Неушев вытер лицо, подманил кота колбасой на кухню и запер его там вместе с колбасой. Принял душ, разыскал и вытащил давно подаренный намазлык, с трудом нашел серебряную киблу, которую в свое время заказал и постоянно этим хвастался, и которая ни разу не пригодилась. Сегодня вот был первый раз.
Он не молился с детства, поэтому то и дело запинался на словах и поклонах. Не беда. "Всевышний – он не слышит, а знает. Ты, главное, верь и старайся быть правильным – и он узнает" – так говорила жутко суровая отцова бабка, которая не умела врать.
Прочитав все не забытые с детства строчки, Неушев обмахнул лицо руками, но движения не закончил – уткнулся в ладони и снова заплакал.
Легче не стало. Но он знал, что станет. Пусть не сейчас. Но когда-то обязательно станет легче.
Он тщательно спрятал намазлык, снова сходил в душ и сел ждать своих девчонок.
Глава 2
Байтаково. Расти Харрис
Невозможно контролировать все на свете.
Поэтому надо контролировать отдельные части света, в которых собираются подлежащие контролю объекты.
Этому будущего Расти Харриса научил Панченко Вадим Алексеевич. Он много чему научил будущего Расти Харриса. Он ему жизнь подарил, когда помог уйти из пакистанской тюрьмы в английскую и подсказал, как выхлопотать паспорт на имя Ростома Хариса, полукровки с британским гражданством. Дальше Расти выживал сам, но Панченко Вадима Алексеевича не забывал. Не забывал, ни кому по жизни должен, ни в какой валюте долг следует отдавать.
Кроме Панченко Расти Харрис не должен был никому. В том числе Соболеву Леониду Александровичу, которого Панченко Вадим Алексеевич явно недоучил. Поэтому Соболев Леонид Александрович думал, что бдительно и незаметно отслеживает все вокруг, а сам сидел в контрольной точке, сигналящей любому профессионалу – вот здесь, здесь тот, кто пытается за кем-то следить, смотрите, товарищи.
А чего там смотреть.
Расти закрыл и выбросил окошко Соболева. Вытащил на поверхность его начальника, который сегодня будет счастлив – тем, что получил чудесно полные данные о "Сумукане", и завтра будет счастлив – тем, что представит эти данные начальству, а послезавтра потребует от Соболева форсировать и развивать источник, а то и лепить на его основе сеть. Это мы уже проходили, это нам неинтересно, и это нас не пугает. Вы, главное, вокруг Motorola с UCC потолкайтесь, так, как любите, усердно и бестолково, чтобы вас заметили и задумались. Boro такой козырь не помешает. Бог вам в помощь, ребята. Терпите, надейтесь, и ждите – я ничего не исключаю. Да у вас пока дела-то будут: Расти втолкнул соболевского начальника, которого так и представлял себе в виде силуэта, в тесную компанию фээсбэшников. Известные Расти фээсбэшники пока варились в болезненном соку, а местный начальник Ибрагимов этот сок перемешивал, бегая из палаты к палате между своим подчиненным Фахрутдиновым, прикомандированным оперативником Сухановым и сыскарем-контрой с особыми полномочиями Грединым, которые сейчас отличались друг от друга разве что формами белоснежных коконов – зато были живы, а рано или поздно будут здоровы. И все здоровье направят на уязвление обидчиков и пособников. Вперед, ребята. Расти закрыл эту сборку и снес ее.
Следом отправился и Жарков, списанный всеми сторонами, и два хороших статиста, Юрий Захаров и Замирбек, фамилию которого Расти не узнал, а теперь забудет и имя. Стираем.
Переходим к лицам, действующим до сих пор.
Адам сидел, видимо, в том самом кабаке, из которого пятью днями раньше вышли под ручку Гульшат Неушева и Константин Яковлев. Адам, переживший два дня загула, вражеский плен, истязания и допросы, был беспощадно весел и отчаянно пьян. Заслужил, хотя честно пытался все испортить. Теперь русские будут считать Boro Security, представитель которой самым дурным образом засветился где только можно, заведомо несерьезным игроком – что и требовалось. И свой кусок славы Адам заработал: вывезенные из России впечатления и выводы непременно потрясут ненаглядного мастера и поразят сердце красотки из инженерного корпуса. Пока же самому герою угрожали потрясения и сердечные травмы. Компанию Адаму за столиком радостно и громко составляла та самая шмара, которую спугнул Константин Яковлев. А из дальнего темного угла на счастливую пару злобно смотрели два парня – один с марлевой нашлепкой на весь нос, другой с похожей марлевой нашлепкой на неровно выбритом фрагменте скальпа, стиль полупанк. Сплошные повязки были сняты только сегодня, в честь чего парни и устроили рейд по местам боевой славы – в их случае боевого Кости. Костю парни, понятно, не нашли, зато нашли его невольную пособницу. Это грозило некоторыми переживаниями ей и, возможно, Адаму. От калек-то в крайнем случае отмахается, подумал Расти. А нет – будет партнеру дополнительный урок на тему "Старших надо слушаться".
Расти закрыл и выбросил окошки "Адам в России", "случайные инциденты" и "угрозы Неушевым третьего порядка".
Отвлекаться на Константина Яковлева смысла не было. Он (вернее, неопознанный мужчина 25-27 лет, среднего роста, спортивного телосложения, причина смерти – несовместимые с жизью травмы, полученные в результате падения с большой высоты, особые приметы – на правом боку след пулевого ранения полугодовой примерно давности) так и лежал в дальнем отсеке чулманского морга, дожидаясь тихого погребения по истечении установленного законом срока. Опознать его никто не соберется. Подельники были аккуратно рассованы по разным помещениям здания, скрытого во дворе чулманского Дворца правосудия. Шелехов, тоже с дыркой в боку, зато живой и опознанный, отходил после операции в зарешеченной палате хирургии. Филатов разглядывал потолок одиночной камеры. Забыхин, после особенного буйного приступа раздражения обколотый сибазоном, медленно вращал глазами и пытался скрипеть зубами. Расти выковырнул из "звездочки" Глухова и замкнул оставшихся окошком, которое снес.
Фигурку Глухова Расти, поколебавшись, принял на хранение в долгом ящике. Глухов, насколько понимал Расти, сейчас находился в паре сотен километров от Чулманска и, скорее всего, садился в поезд до Москвы – а оттуда отпрыгнет в самое глухое и безопасное место мира. Дорога ему пухом. Из всех сетей и ото всех контактов Глухов ушел надолго, но вернется. Рано или поздно. Так или иначе. Коммуникативный профиль, в том числе сетевой, составлен. Месяца через три проверим.
Расти вернулся к проплешине, оставшейся после сноса "звездочки". Рядом, как раз во Дворце правосудия, несчастная красавица Новикова вместе с неудачливым болельщиком Газизовым по пятому кругу пересматривали ролики, на которых Вячеслав Забыхин, даже не мечтающий о сибазоне, кривясь, излагал подробности организации и совершения убийства Фираи Неушевой и попытки убийства Юлии Большаковой, а также мошенничества с целью овладения имуществом "Потребтехники". Терзали несчастных следаков и письма, присланные Расти на ящик Артема Терлеева. В письмах были перечислены связи "звездочки" с заказчиками и местными пособниками, включая номера задействованных телефонов. К тексту прилагались ссылки на файлораздачи с записями прослушки "звездочки", расширенными вариантами роликов и некоторыми рабочими материалами к ним. Очевидные соображения о том, что где-то могут храниться и другие копии, не говоря уж об оригиналах записей, должны были стимулировать розыскную способность Газизова с подчиненными. Ну и неспособность завешивать дело на середине.
В Газизове-то Расти почти не сомневался. А вот разные добро– и недоброжелатели, наблюдатели и вершители, следившие за чулманскими потягушками и перестрелками с обоснованным интересом, при таком раскладе должны были устремиться к скорейшему и непыльному доведению дела до победного конца, рассадке стрелочников и переходу противоборствующих сторон в привычное состояние пусть вооруженного, но нейтралитета.
Воюющие стороны, насколько мог судить Расти по косвенным признакам и слабым сигналам, в это время как раз заседали где-то в ближнем не всем Подмосковье, пили что-то благородное – в их понимании благородства – и вели беседы, оценивать которые следовало с той же оговоркой. Непосредственной угрозы Неушеву они пока не представляли, так что не страшно.
Зато Артем Терлеев был по-прежнему страшен, но сейчас еще и сосредоточен. Он спокойно выслушал новости о штурмах, задержаниях и признаниях, рассеянно порадовался тому, что комитет оплатил ремонт и перегон машины в Чулманск, облегченно попрощался с гостями и снова побрел этажом ниже, в реанимацию. Первый раз Терлеева не пустили дальше стола дежурной сестры, второй раз он прорвался к палате Большаковой. Успех следовало развивать. Пусть. В сказки про Спящую красавицу и волшебный поцелуй Расти последние лет сорок не верил, но чужую веру уважал.
Расти собрал в кучу следаков, чиновников, высокотехнологов, инновачечников – всех, кто проходил по разряду "угрозы Неушевым второго порядка", – и снес. Вопрос закрыт. Пусть обсуждают параметры нейтралитета дальше.
Было опасение, что несчастная "Потребтехника" в параметры снова впишется слишком криво. Но тут Расти ничего поделать не мог. Сабир-абый сам должен отковать свое счастье в нужной форме и сам решить, как, зачем и с кем он будет развивать завод. Как и зачем, в принципе, понятно: Неушев, в конце концов, бизнесмен, а выпуск "Морригана" здесь и сейчас представлялся сугубо выгодным и перспективным предприятием.
А вот с кем – касается и Еремеева, и Захарова, и даже Шестакова. Впрочем, Шестаков уже определился. Он отошел наконец от LastMinuteCleaner, к которому оказался гипервосприимчив (секретарша Шестакова, получившая такую же дозу неделей раньше, когда Расти ставил "жучки" в кабинете директора, пришла в память и чувства в совершенно штатном режиме) и сейчас сумрачно бродил по пустой служебной квартире, пытаясь сообразить, все ли вещи уложил в чемодан. Сообразить было несложно, учитывая, что вещей у Шестакова исторически почти и не водилось. Пара костюмов, пучок рубашек, мыльно-рыльные принадлежности, три кредитки да пара грошовых безделушек, привезенных заботливой дочкой из Европ. Цену им Шестаков знал, но расстаться не мог.
Расти закрыл окошко "Потребтехника" и снес.
Осталось единственное окошко – "Неушевы". Неушевы сейчас, скорее всего, сидели за столом и были, скорее всего, почти счастливы – насколько это возможно. Все – Гульшат, Айгуль, Вилада, Сабир-абый и Мыраубай, конечно. Это было не совсем правильно, сорок дней, все-таки. Но они почитают завтра, Расти слышал. Надо тоже почитать, подумал Расти. Завтра. Вернее, послезавтра, когда дома буду. Пусть душе Фирая-апы будет спокойно. Она была очень красивой, очень доброй, очень хорошей женщиной, очень счастливой и очень несчастной.
Незнакомая мне девочка Юле, говорят, тоже была красивой, доброй и хорошей, и не успела стать ни счастливой, ни несчастной, ни, по большому счету, женщиной. Пусть успеет, как-нибудь. Пожалуйста. За это почитаю тоже.
Расти закрыл последнее окошко, подумал и почти уже снес его навсегда. Помедлил.
И тут накрыло. Страшно, до судороги, до срыва ногтей и лопанья кожи захотелось зажмуриться и заорать, затопать и выдавить из себя, как гной, нагромождение последних дней, скомканную паутину комбинаций, отношений, диалогов, людей и ролей, бессонные ночи, словно прихватившие каждую мышцу оберточной бумагой, пульсирующую боль в проткнутой ноге и глухой ужас отлично продуманных, структурированных и постоянно караулящих рядом с бровью ответов на вопрос "А если попадусь?" Что будет с ним, с женой, с сыном, с жизнью, на которую давно плевать, но на которой висит слишком много дорогих обременений?
Пускать эти ответы в голову нельзя – захлебнусь и сгину. Топать и орать нельзя – удивятся и успокоят. Даже жмуриться нельзя – могут запомнить. А меня нельзя запоминать. Меня нельзя узнавать. Меня нельзя поймать.
Я сейчас сдохну.
Нет не сейчас. Рано. У тебя еще плечо не сформировалось. Терпи. Сейчас все пройдет. Не может не пройти. В Турфане прошло, и в Герате прошло, и в Пули-Чархи, и в Скрабсе, и везде. Здесь тоже пройдет. И я буду жить дальше, раз уж должен сыну и жене. Что бы и кто бы себе по этому поводу ни думал.
Расти снес последнее окошко и открыл глаза.
– Что-нибудь еще желаете? – спросила милая девочка с узенькой серебристой табличкой "Эльвира" на груди.
– Нет, спасибо, дочка, двадцать лет такой вкусноты не ел, – честно ответил Расти по-татарски, запнулся, потому что забыл, как будет "счет". Улыбнулся и показал, что пишет.
Девочка улыбнулась в ответ, убежала и тут же вернулась с папочкой. Милая какая.
Расти положил деньги вместе с хорошими чаевыми – так, чтобы в Москве извести остаток рублевой наличности одним ужином, – и уже с открытыми глазами проскакал по всем квартирам, улицам, девайсам, зельям и вещам, с которыми имел дело в Чулманске. Все было вычищено, закрыто, разобрано, слито и выброшено по разным бакам – ну, кроме шапки. Шапку получил… Как его… Все, забыл. Ладно, это не в счет.
У Расти остались два телефона да пустой портфель с пирамидкой чак-чака. В Киеве сгрызу, перед последним переодеванием и сменой документов, подумал он, закрыл глаза и вздохнул.
Расти затрясло – от жуткой усталости, от сброшенной с плеч наковальни, от дикой свободы чувств, мыслей и движений.
Так и палимся, между прочим.
Терпи, скомандовал он себе. Немного осталось.
Расти открыл глаза, дождался, пока Соболев выскочит в туалет, улыбнулся Эльвире и, старясь не хромать, прошел в зал досмотра.
Глава 3
Чулманск. Раиля Латыпова
Из истории болезни №5711, реанимационно-анестезиологическое отделение Центральной клинической больницы Чулманска, врач Р. Латыпова
Пациентка Ю. Большакова, 24 года, проникающее огнестрельное ранение головы, поражение правой височной доли мозга, контузия ствола мозга, многооскольчатый перелом правой височной кости. В РАотд с 25.10, прооперирована 25.10 и 30.10. С момента госпитализации в сознание не приходила.
1-2.12
Состояние стабильно тяжелое, сознание кома-2, гемодинамика стабильна, АД 120/70, Рs 97, SpO2 100%, t 37.8, диурез в норме. Проведена нехирург. санация легких (предыдущая – 25.11).
3.12
Генерализованный судорожный припадок в 13.10. На ЭЭГ короткие разряды ОВ-МВ в лобно-височных областях с правосторонним акцентом, негрубое региональное замедление в правой передне-височной области. В лечение: реланиум 10 в/в, конвулекс 500 в/в капельно, контроль ЭЭГ, сост. дых. пут.
4.12