Он потянул к себе какую-то папку, всем видом показывая, что разговор окончен. Нина задержалась в дверях.
– Было еще одно дело… Оно касается убийства Жозефины Лильеберг.
Шеф поднял на нее глаза, он явно был удивлен.
– Жозефины? – переспросил он. – Я же сам занимался им, мое первое дело в отделе насильственных преступлений…
Нина выпрямила спину.
– Анника Бенгтзон из "Квельспрессен" позвонила мне вчера. Она собирается вернуться к этой теме и поинтересовалась, можно ли ей взглянуть на материалы предварительного расследования, неофициально то есть…
Комиссар допил остатки кофе и поморщился.
– Почему она не позвонила мне?
– Ты же шеф, у тебя нет прямого номера. Прокурорша дала ей список свидетелей, он уже не такой и секретный.
Комиссар с шумом поставил кружку на стол.
– Все бумаги у нас?
– Да, среди признаний Густава Холмеруда.
Комиссар громко застонал, услышав это имя. Потом он довольно долго молчал.
– Я помню Жозефину, – произнес он наконец. – Ее парень сделал это, настоящий подонок. Дружки обеспечили ему алиби, иначе он от нас никуда бы не делся. Никому не повредит, если Бенгтзон покопается в этом деле. И даже более того. Если "Квельспрессен" снова помешает кашу, пожалуй, может всплыть какой-нибудь таракан. Дай ей копии бумаг и напомни о защите источника информации. Она не должна их цитировать.
Он наклонился над кипой бумаг. Нина повернулась, чтобы пойти к себе.
– Кстати, – сказал он у нее за спиной. – Ты все правильно сделала, отвечая в суде. Этот дьявол виновен, пусть попотеет. Он должен знать, что мы проверяем его.
Шеф читал "Квельспрессен".
Настроение Нины немного улучшилось.
* * *
Андерс Шюман откинулся на спинку кресла, он постарался придать лицу нейтральное выражение и не позволить разгуляться охватившей его панике, хотя, пожалуй, напрасно утруждал себя. Альберт Веннергрен, председатель правления, стоял к нему спиной, его идиотский конский хвост слегка подрагивал из-за работающей вентиляции. Он обозревал редакцию, находившуюся за стеклянной стеной, где ничего не подозревавшие сотрудники занимались своими повседневными делами, как бы смотрел цветной немой фильм, в довершение всего не имевший даже самого примитивного музыкального сопровождения.
– Насколько большие помещения понадобятся после реорганизации, как ты думаешь? – спросил Веннергрен, не оборачиваясь.
"Реорганизация? Реорганизация?!"
Шюману пришлось беззвучно перевести дыхание, чтобы не сорваться на крик.
– Я еще не считал, – сказал он, взяв себя в руки. – Сначала надо решить, сколько сотрудников потребуется для сохранения интернет-версии, увеличения количества видеоматериалов и так далее… Нам ведь еще надо сопоставить затраты на переезд, с тем чтобы частично освободить имеющиеся площади и, пожалуй, сдавать…
Председатель правления сел на один из стульев для посетителей.
– Не забудь посчитать и эмоциональную составляющую, – напомнил он.
Шюман захлопал глазами, не понимая, что собеседник имел в виду. Веннергрен внимательно посмотрел на него.
– Идти на компромисс и растягивать процесс во времени стоит денег. Быстрое решение без компромиссов должно обойтись дешевле, я хотел бы знать насколько.
– Ты говоришь о разнице? – спросил Шюман. – Долгий процесс, который защитит персонал от…
– Если решение принято, то лучше претворить его в жизнь очень быстро и четко, так гуманнее всего, – пояснил Веннергрен.
Шюман столь же внимательно посмотрел на председателя правления, он не собирался отводить глаза в сторону.
– Будет трудновато мотивировать столь драматичное… изменение после того, как газета принесла целый миллиард прибыли за последние двенадцать лет…
Веннергрен кивнул в знак согласия.
– Конечно, – сказал он. – Важно, что у нас исключительно благие намерения, кто хочет, может оспаривать это. Нам надо просто-напросто довести до всех и каждого, что новостная и социальная журналистика всегда будут оставаться фундаментальной частью нашей редакционной концепции. Единственное новшество состоит в том, что мы выходим на арену, где наша публика хочет встречаться с нами, и речь, конечно, идет о больших инвестициях в техническое оснащение, это персонал должен понять.
Шюман чуть не поперхнулся, услышав это.
"Благие намерения… Кто хочет, может оспаривать".
– Значит, исключительно с целью обеспечить себе возможность заниматься серьезной социальной журналистикой нам приходится идти по пути столь резких перемен, – сказал он и с опозданием понадеялся, что это не прозвучало слишком иронично.
Председатель правления, однако, принял его слова за чистую монету, и они только прибавили ему энтузиазма.
– Точно! – воскликнул он. – Мы принимаем неслыханно трудное решение, поскольку хотим сами распоряжаться нашим будущим, берем инициативу на себя, пока у нас еще есть такая возможность.
Шюману понадобилось приложить немало усилий, чтобы спокойно продолжить разговор.
– Наши конкуренты не сидят сложа руки, ты же знаешь…
Веннергрен наклонился вперед.
– Послушай меня, – сказал он. – Я был за океаном в прошлом месяце и встречался с шефами Гугла. Их беспокоят не конкуренты, а потребители. Наши поведенческие шаблоны меняются так быстро, что даже они не поспевают за ними. Самый большой поисковик в мире! И они боятся исчезнуть!
Он поднялся и снова окинул взглядом редакцию, воплощение активности и стремления к постоянному изменению.
– Трудно понять, насколько данная медийная отрасль разовьется в ближайшие годы, но одно не вызывает сомнения: "Квельспрессен" надо принимать участие в этом процессе. Мы должны находиться в первых рядах.
Шюман не смог ничего ответить. Двадцать лет назад в ежедневных газетах страны трудилось семь тысяч журналистов. Сейчас их осталось всего две тысячи. Только за прошлый год по всей стране закрылось почти сорок местных редакций, свыше четырехсот журналистов потеряли работу. Этот происходило в Швеции в одном ритме и по тому же самому шаблону, как росли неофашистские движения. Единственной группой, увеличивавшейся в данной сфере, были кураторы и консультанты по пиару.
Веннергрен кивнул в сторону редакции.
– Это не она была руководителем Вальтера, когда он проходил здесь практику прошлым летом?
Шюман поднялся и встал рядом с ним, у него болели оба колена.
– Они отлично сработались, – сказал он.
– Она произвела хорошее впечатление на Вальтера, он часто говорит о ней.
Бенгтзон, очевидно, почувствовала их взгляды, она подняла глаза и посмотрела в ту сторону, где они стояли за стеклом плечом к плечу. Шюман инстинктивно сделал шаг назад и повернулся.
– Как дела у парня? – спросил он и снова сел за стол.
– Хорошо, спасибо, – ответил Веннергрен. – Получил диплом журналиста несколько недель назад.
– Жаль, что в Швеции больше нет журналистской работы, – заметил Шюман.
Председатель правления доверительно улыбнулся:
– Вальтер пойдет дальше по академической линии, собирается исследовать медийные отношения и журналистскую этику.
Шюман кивнул:
– Талантливый парень.
– Я немного сомневался, когда он захотел попасть на практику именно в "Квельспрессен", но, как оказалось, он нашел здесь интересное направление для себя. Он много обсуждал журналистскую этику и требования к таблоидной журналистике со своим руководителем, как там ее зовут? Бернтзон?
– Бенгтзон, – поправил Шюман. – Анника.
– Я читал тезисы Вальтера в один из недавних вечеров, и они показались мне довольно интересными. Он приводит различия между официозными средствами массовой информации вроде утренней прессы и государственных телевизионных новостей, с одной стороны, и таблоидами типа "Квельспрессен", с другой. Первые считаются "приличными" и "серьезными", и это связано как с их выбором тем, так и подходом к его реализации. Они освещают рынок труда и политику, спорт и войны, все традиционно мужские сферы интересов, беря за основу официальную точку зрения.
Услышанное показалось Шюману знакомым, разве он сам когда-то не разглагольствовал подобным образом?
– Все СМИ освещают войну и политику, – сказал он.
Председатель правления с азартом продолжал рассуждать:
– Да, но с разных колоколен. Вечерние газеты обычно фокусируются на личностной стороне дела, чувствах и переживаниях людей, такое отношение традиционно считается женским. И наши рассказы для простых людей с улицы, не для истеблишмента. Именно поэтому таблоиды столь презираемы и производят такое же вызывающее впечатление, как громкоголосая женщина из нижних слоев общества…
Андерс Шюман закрыл глаза.
– Я хотел бы поговорить с Анникой Бенгтзон, – сказал вдруг Альберт Веннергрен. – Ты не мог бы попросить ее зайти сюда на минуту?
У Шюмана похолодело в животе. Подумать только, а вдруг она проговорится? Веннергрен, пожалуй, решит, что он насплетничал, рассказал ей о частичном сворачивании деятельности?
Он резко потянулся через стол и нажал кнопку прямой связи:
– Анника, ты не могла бы заскочить ко мне?
– Зачем?
К чему все эти ее вечные сложности?
Он видел, как она вздохнула и направилась к его стеклянному закутку, неохотно открыла дверь.
– В чем дело? – спросила она.
– Я как раз рассказал Андерсу о докторской диссертации Вальтера, – сказал Альберт Веннергрен. – Он собирается исследовать различные подходы к освещению материала в современной журналистике.
– Интересно, – произнесла Анника равнодушным тоном, стоя в дверях.
– Он часто ссылается на дискуссии, возникавшие между вами, о методах работы журналистов и этике. У тебя своеобразные взгляды на эту проблему. Ты не могла бы развить тот, который касается половой принадлежности средств массовой информации?
Анника с ошарашенным видом окинула взглядом комнату, словно искала скрытую камеру.
– Я не помню, – пробормотала она. – Каких только глупостей порой не наговоришь…
– Ты сказала Вальтеру, что "Квельспрессен" – крикливая баба из работяг, вопящая правду, которую никто не хочет слушать.
Она переступила с ноги на ногу, явно чувствуя себя крайне неловко.
– Войди и закрой дверь, – продолжил Веннергрен. – Ты знаешь, что Андерс Шюман заканчивает работу, я хотел бы услышать твои мысли относительно его преемника.
Анника нахмурила брови.
– Вечерняя газета – это боевой фрегат, – сказала она, – где всегда мировая война. И если поблизости не разыгрывается никакое сражение, он ищет его для себя или нападает и создает свое собственное. И для него нужен капитан, который может управлять судном и понимает пропорции. Просто умения ходить под парусом и лавировать недостаточно.
Председатель правления выглядел крайне удивленным, ее слова глубоко запали ему в душу.
– У тебя есть предложение относительно достойной кандидатуры?
– Берит Хамрин, но она, очевидно, не годится, поскольку слишком порядочная.
– Кто-то с телевидения, может быть? Или из бизнеса?
Ее глаза сузились.
– Кто-то своеобразный, ты имеешь в виду? Вы хотите посадить газету на мель? Тогда возьмите любого самодовольного жлоба. Ко мне еще есть что-нибудь?
– Нет, – поспешил сказать Шюман. – Ты можешь идти.
Анника закрыла за собой дверь и удалилась, не обернувшись.
Альберт Веннергрен задумчиво смотрел ей вслед.
– Мне нужно, чтобы как можно больше было сделано к тому моменту, когда мы обнародуем наше решение, – сказал он. – Я имею в виду структуру новой организации, затраты на сокращение, вопрос с помещением, инвестиции в техническое оснащение и лучшие кандидаты на должность нового главного редактора.
Шюман вцепился в подлокотники.
– Как мы поступим с типографией и службой распространения? Когда расскажем им?
Не только журналистам предстояло потерять работу. Типография, с которой они сотрудничали, недавно инвестировала средства в абсолютно новый упаковочный цех с самым современным оборудованием. Конечно, "Квельспрессен" была не единственным заказчиком предприятия, однако самым крупным.
– Подожди с этим, – решил Веннергрен. – Договор с типографией истекает осенью, и у нас будут чертовски хорошие условия для переговоров.
Он потянулся за своим портфелем, матерчатым, спортивной марки.
– Да, и, естественно, крайне важно избежать любой утечки информации, – сказал он и вперился взглядом в Шюмана.
От чувства вины у Шюмана все похолодело внутри, он увидел перед собой Аннику Бенгтзон с протоколом заседания правления в руке, но, не моргая, выдержал взгляд Веннергрена.
– Естественно, – кивнул он.
Берит поставила сумку на письменный стол и вытерла пот со лба. Анника сделала глубокий вдох и частично переключила свое внимание с офиса Шюмана на коллегу.
– Позволь мне догадаться, – сказала она. – "Роза высказывается о травле по поводу веса".
– Она ужасно обиделась, – подтвердила Берит и опустилась на свое место.
Судя по всему, председатель правления собрался уходить, он держал портфель в руке и улыбался.
– Я читала в семи крестах, что Роза переговорила со своим пиар-менеджером и поняла, какому оскорблению подверглась. – Анника отвела взгляд от стеклянного закутка.
– Роза восприняла замечание о полноте в качестве атаки на нее, как на личность, – сообщила Берит и достала свой ноутбук. – Она хотела бы расширить дискуссию, показать, что ее устраивает собственный вид. Никто не вправе указывать, какой ей быть.
– Надо же, у нее свой пиар-менеджер, – усмехнулась Анника. – Боже праведный.
Берит запустила в работу свой компьютер, рассеянно протерла очки в ожидании, пока загружалась программа. Как много раз Анника видела все эти манипуляции точно в таком порядке? И сколько еще увидит, пока все не закончится?
– Есть один интересный нюанс относительно удовлетворенности тем, какой ты есть, – сказала Берит, изучая очки. – Это означает отсутствие необходимости меняться, когда амбиции и перемены любого рода оборачиваются лишь во вред.
Анника приподняла брови. Она видела, как Альберт Веннергрен закрыл дверь аквариума главного редактора и направился к выходу.
– О чем ты? – спросила она, провожая председателя правления взглядом.
Берит надела очки.
– Я думала об этом на протяжении всего интервью с Розой. Видела бы ты, как ее разозлило утверждение, что она каким-то образом изменилась после сериала. Она такая, какая есть, и ее право быть такой.
– А у нее такого права нет?
Веннергрен исчез за постом охраны. Анника снова посмотрела на стеклянный закуток, главный редактор неподвижно сидел за своим письменным столом и смотрел прямо перед собой. Оба мужчины явно обсуждали детали, касавшиеся частичного сворачивания деятельности газеты, а никто вокруг нее не имел ни малейшего понятия о том, что приближалось. Катастрофа лавиной катилась на них, могла обрушиться в любое мгновение, но все спокойно сидели на своих офисных стульях и занимались собственными делами. У Анники мороз пробежал по коже, это не укладывалось у нее в голове.
Она перевела взгляд на Берит и поняла, что не слушала ее.
– Роза, – заметила Анника. – Ей абсолютно не надо меняться, она идеальна.
– Было действительно интересно слушать ее, – призналась Берит. – Она заняла откровенно индивидуалистическую и далеко не прогрессивную позицию, подобно шведским демократам: все новое и неизвестное плохо, и его надо запретить. Она имеет право требовать уважения к себе, несмотря на свой бедный словарный запас, недостаток образования и ограниченный кругозор.
Берит достала из сумки два яблока, протянула одно Аннике и впилась зубами в другое.
– И в чем проблема? – спросила Анника.
Берит прожевала кусок яблока и проглотила его.
– По прошествии времени такой подход станет идеологией, которая породит новую бедноту. Ее смысл в том, чтобы оставаться такими, какими мы родились. Подумай, как рабочее движение выглядело бы сейчас, если бы на рубеже XIX–XX веков они исходили из подобных принципов: "К черту образование, будем продолжать пить! Такие мы есть!"
Яблоко застряло у Анники в горле. А кто она такая, собственно? Где смогла бы работать, если не здесь? Умела ли она что-то вообще? Нужна ли где-то, помимо этических задворок журналистики?
– А что там с Дровосеком сегодня? – спросила она и потянулась к своему компьютеру.
– Опрос экспертов в качестве свидетелей, – сказала Берит, – представителей операторов мобильной связи, криминалистов и какого-то соседа. Ничего сенсационного. А чем ты занимаешься?
Анника выпрямилась и отодвинула от себя компьютер. Был ли в этом какой-то смысл? Может, ей стоило собрать вещи и пойти домой или следовало сидеть на своем месте и позволить лавине накрыть ее вместе со всеми другими?
– Нина Хофман расщедрилась на все материалы предварительного расследования, неофициально, и мне надо просмотреть их сегодня вечером. Я собрала сведения о всех свидетелях. Один парень мертв, четверо еще живут в Стокгольме, а самый интересный из них, Робин Бертельссон, переехал в Копенгаген.
– www.krak.dk, – сказала Берит, имея в виду датский поисковик телефонов и адресов.
– Он трудится в Думсдей, крутой айти-фирме, которая не имеет телефонов, только анонимный адрес электронной почты…
Анника посмотрела на свои часы.
Они показывали десять утра, был вторник начала июня.
– Прокурор, занимавшийся этим случаем, вышел на пенсию. Мне придется встретиться с ним у него дома, на вилле во Флене.
Анника бросила яблочный огрызок в корзину для бумаг и направилась к посту охраны.
Анника держала курс на юг в редакционном автомобиле. Над асфальтом автострады поднимался пар. Подчиняясь общему ритму, она вынуждена была ехать медленно, с постоянными остановками как обычно, и это каким-то странным образом принесло ей определенное утешение. Одним глазом она поглядывала на телефон, безмолвно лежавший на соседнем сиденье. Никаких сообщений ни от сестры, ни от кого-либо другого.
Становление ассоциировалось у нее с одиночеством, необходимостью оставить все хорошо знакомое за спиной. Сама она встала и ушла, покинула Хеллефорснес, но Биргитта осталась, по крайней мере до той поры, пока не переехала в Мальмё. Почему? И почему она решила исчезнуть именно сейчас? Или это произошло не по ее воле?
Перед ее машиной появился съезд на Шерхольмен, один из бетонных пригородов миллионной программы конца шестидесятых, где имелся гигантский торговый центр, который она посещала прежде. Анника свернула с автострады и припарковалась в гараже размером с маленький городок. Когда она активировала сигнализацию, звук, подтвердивший ее срабатывание, эхом разнесся среди бетонных столбов.
В галерее магазинов кондиционеры поддерживали комфортную температуру, а под ее стеклянной крышей можно было найти товары всех марок низкоценового сегмента, существующих в Северном полушарии.
Ощущение дежавю постоянно преследовало ее, пока она шла вдоль бесконечной череды торговых точек, впрочем, она ведь уже была здесь раньше с Вальтером Веннергреном, сыном председателя правления, практикантом, для которого выступала в роли куратора. Они тогда брали интервью у человека, продавшего машину Виоле Сёдерланд, он вроде был торговцем цветами? Или овощами?