Мы вышли в неуютный вечерний сумрак через полчаса. Кое-как мне удалось уговорить Артиста прийти в себя, и он даже помог мне собраться. Клетку с хомяком я отнесла соседке, промямлив что-то о "длительной командировке" и молясь, чтобы любопытная тетка не сунула нос за угол, где возле лифта мялся Артист. Скрепя сердце, молча простилась с животным, чмокнув его в носик, заперла дверь и свернула к лифтам, не оборачиваясь. Прогрохотали створки, оставляя прошлую жизнь позади. Мир вокруг внезапно перестал быть сложным, превратившись в непонятный. И с этой непонятностью мне предстояло разобраться, разложить ее на составляющие, отсортировать и упорядочить – примерно так же, как я обрабатывала материал для новой статьи. Ничего особенного, короче говоря.
Артист плелся рядом, таща объемистую сумку. Он выглядел странно в своем парадном костюме, неуместный среди однотипных будничных многоэтажек и замусоренных тротуаров. Как фиалка на помойке , подумалось мне. Роза в его петлице уже опустила вялые лепестки, склонив помягчевшую головку.
Самым страшным оказалась покупка билетов на автобус до границы. Скрестив на удачу пальцы, я просунула сонной кассирше две карточки, заменившие паспорта в нашей странной стране. Девушка молча впихнула их в сканер, тот поурчал и выдал распечатку. Я затаила дыхание. Припухшие глаза кассирши побежали по строчкам. Долго, очень долго… Невыносимо долго…
– Вам билеты туда и обратно? – наконец спросила она, откладывая листок.
– Нет, – я выдохнула, наверное, слишком шумно, – в один конец, пожалуйста.
В автобусе я моментально уснула. Говорить с Артистом почему-то не хотелось, да и он помалкивал. Наверное, слишком много было уже сказано и еще больше продумано. Слишком много накопилось вопросов, ответы на которые только предстояло отыскать. Мне требовался отдых. И, свернувшись на жестком сиденье, я этот отдых себе позволила.
* * *
Вокруг разливается непроглядная темнота – как будто в вечерний сумрак кто-то опрокинул исполинскую бутыль с чернилами. Единственное яркое пятно света – дисплей мобильника в руках Артиста.
Звяк.
"Решением комиссии вам присвоен индекс: 0".
Всё. Никаких приказов явиться в инстанцию, ни слова о последствиях, ни малейших упоминаний о возможностях или руководстве к действию. Это отныне и навсегда оставалось за кадром. Не нужно больше что-то делать или о чем-то знать. Не требуется и никуда являться – "нулевого" не будут выслеживать, искать или преследовать. Он просто не выживет. Отпадет, как увядший лепесток розы.
Мы стоим на хиленькой, давно не чищеной платформе. Это конечная. Приземистый вокзал рядом молчалив и пуст. Ветер продувает его насквозь, вышвыривает наружу шарики мусора, гонит вдаль по шоссе.
Где-то по ту сторону вокзала – стена. Ее не видно в темноте, лишь помаргивают слабые проблески сигнальных огоньков.
Артист захлопывает "раскладушку" – громко, зло, яростно. Я вздрагиваю.
– Идем, – он тащит меня внутрь вокзальной постройки.
Злится – это хорошо , думаю я. Значит, не перегорел еще, не сдался, не опустил свои тощие ручонки. Значит, есть еще шанс побороться против… против кого? Меня будто окатывает ледяным душем. С кем и, главное, как мы собираемся бороться? Я не думала об этом, улепетывая под ручку с непризнанным гением из уютненькой квартирки. Весь мой план сводился к попытке сдрапать на ту сторону Стены, всеми правдами и неправдами пробравшись за непроницаемый занавес. И теперь, глядя через пыльные вокзальные окна на мерцающие пятна вдали, я почти физически ощущаю эту самую непроницаемость. А моя собственная сущность – вместе со всеми планами, надеждами и измышлениями – неуловимо растворяется в аморфности грядущего.
Нет, так не пойдет. И я начинаю рассуждать вслух, глядя на Артиста, который ставит сумку на грязноватую пластиковую скамью.
– Мы опоздали, – говорю я, – ты уже нулевой.
Артист вздрагивает, кривит губы, злится. Ему неприятно это слышать, но я жестом прерываю его попытку возразить.
– Это ничего не меняет, – я продолжаю, – мы все равно не смогли бы пройти через Стену легально, тем более за одну ночь. Чтобы получить пропуск, не нужно быть семи пядей во лбу, но нужно иметь хороший общественный вес и убедительную причину. Так что у меня есть другое предложение. А именно: мы проникнем через Стену нелегально, как ты мог догадаться. И начнем вот с чего…
Я достаю из кармана свой мобильник – роскошный смартфон последнего поколения, флагманскую модель с шестидюймовым дисплеем, доставшуюся мне втридорога, зато сразу после выхода на рынок – моя месячная зарплата пала жертвой маркетинга… Достаю и кладу на подоконник, в один ряд с чьим-то смятым билетом и бутылкой из-под колы. Следом отправляется моя карточка, которую тут же подхватывает ветер.
– Советую последовать моему примеру, – говорю я.
Ты смотришь карту местности – приложение выдает тебе текущее местонахождение. Ты заходишь в Сеть узнать погоду – и понимаешь, что смартфон лучше тебя самого знает, где ты. Твои следы везде – в электронной почте, в посте на стенке соцсети, в статусе мессенджера, в переводе с электронного кошелька, ты везде натоптал своими грязными ботинками, и неважно, игнорируешь ли ты настойчивое предложение назвать себя – твою персону давно уже идентифицировали, отследили, классифицировали, занесли и запомнили. Дальше – дело техники. Хочешь жить в системе, будь ее частью. А, впрочем, твое желание никого не волнует.
Артист кладет свой мобильник рядом с моим – старенькая "раскладушка" от почившей в бозе корпорации уныло помигивает сигнальным диодом. Его карточка с издевательской единицей летит на пол, уносимая сквозняком.
– А теперь, – я в последний раз бросаю взгляд сквозь окна, – пошли.
Стена – сооружение, охватившее всю страну и, согласно официальным данным, призванное защитить государство от внешних агрессоров. Если почитать учебники истории, по которым занимаются детишки в школах, то выходит, что нежданно-негаданно на страну ополчились сразу две державы – одна подальше и помогущественнее, другая поближе и попроще. Итогом подлого сговора стала практически полная изоляция страны, а попытки защититься от агрессоров вылились в постройку циклопического "занавеса" стоимостью в несколько ВВП. Необходимость стены обосновывалась не только привлекательным размером бюджета, но и происками гадких иностранных шпионов, в результате которых войска страны нежданно-негаданно обнаружились на территории соседней державы. Как назло, мировое сообщество оказалось просто-таки задавлено, зашантажировано и напрочь подкуплено все теми же агрессорами, поэтому никакой поддержки стране не оказало. Жертва проклятого сговора оказалась исключенной откуда только можно и стала выживать своими силами, благо, собственных ресурсов в виде горючих полезных ископаемых у страны хватало с лихвой на пару десятков лет. Прогнозы экспертов в более дальней перспективе отличались туманностью, а предложения относительно развития страны – смутностью. Впрочем, основное внимание уделялось отнюдь не ситуации внутри державы, а положению дел за "занавесом" – по всему выходило, что мир за пределами Стены уже давно прогнил и превратился в скопище жутких алчных тварей, которым только дай попробовать свежей патриотичной кровушки. Поэтому необходимость в надежной ограде утверждалась категорично и беспрекословно и врастала в сознание масс так же прочно и незыблемо, как врастала в землю сама стена. А потом грянула реформа, и все как-то сразу забыли о том, что было до стены, вплотную занявшись своими индексами. Оказаться в таинственной "зоне" не хотелось никому, тем более что по слухам располагалась она где-то за пределами стены, и вокруг зоны день и ночь толпились кровожадные прогнившие мутанты, вопиющие о благословенной горячей жидкости.
Стена согласно первоначальному замыслу должна была иметь высоту в двадцать метров, оснащаться вышками по всему периметру (на расстоянии не более ста метров друг от друга, как утверждали инженеры), комплектоваться мощными прожекторами, инфракрасными камерами и системами оптико-электронного наблюдения, а также дополняться рвом шириной не менее четырех метров и глубиной в человеческий рост. Однако, как это часто случается с проектами, реальная высота стены составила на пяток метров меньше, частота установки вышек ограничилась контрольно-пропускными пунктами, а инфракрасные камеры и ров оказались упразднены за ненадобностью. При этом общая стоимость замысла таинственным образом увеличилась. Правда, возведено сооружение было в самые краткие сроки. Зимой, в лютый мороз, бригады рабочих неустанно месили бетон и клали кирпич, в перерывах устанавливая вышки и подпорки. Инспекция выразила свое круглопечатное одобрение, и проект был завершен. Стена озарилась сигнальными фонарями, ощетинилась стальными конструкциями, заработали пропускные пункты – впрочем, пропускными их называли лишь по старой привычке. Основной их функцией стало задержание пытающихся пробраться на ту сторону и выдача им от ворот, точнее, от стены, поворотов. Эти же обязанности выполнял и приграничный патруль – набранный из бывших военных и потому хорошо вооруженный травматами и привычкой следовать приказу, не отвлекаясь на размышления.
…К этой монолитной, неприветливой стене мы бредем. Бредем по сонной, промерзлой земле, ориентируясь на равномерное мигание красных огней вдали и подсвечивая себе фонариками. С неба сыплется ледяная крошка, налетает порывами колючий ветер. Мы молчим, шаркая ногами.
Неожиданно земля разверзается, проваливаясь огромной ямой. Осыпавшиеся стенки теряются в темноте. Лучи фонарей выхватывают кучи песка на дне, ржавое до трухи железо, обломки гнилых досок. И кости. Сотни костей – округлые черепа, торчащие ребра, беспорядочно разбросанная мелочь. Там, в глубине, пересыпанные мерзлыми комьями, лежат люди.
Дремучий страх заставляет меня отшатнуться, я спотыкаюсь и с размаху усаживаюсь на задницу. Артист продолжает светить в жуткую яму.
– Боже мой, – наконец сипит он, – сколько их здесь…
Столько же, сколько было "нулевых", проскакивает мысль.
– Обойдем, – говорю я, поднимаясь.
Мы начинаем обходить. Я держусь подальше, а Артист перебирает ногами вдоль самой кромки. Его фонарь то и дело поворачивается в сторону ямы, и тогда из мрака на нас оскаливается очередной череп. Я тяну Артиста за полу плаща, прошу поторопиться. Мне неуютно и хочется скорей оставить позади этот жуткий могильник, а в голову все лезут и лезут непрошеные мысли – быть может, оттуда, куда я так спешу, мне прямая дорога в эту страшную, бездонную, смертельную пропасть… И о том, что Артист одной ногой уже в ней, среди этих жалких неудачников, чьи жизни завершились так бесславно… Вот она, пресловутая "зона", и вот почему о "зеро" нельзя вспоминать, вот почему их зовут смертниками и почему так важен, в прямом смысле жизненно важен проклятый индекс…
Артист поворачивается ко мне, и я вздрагиваю – его лицо, белое, с провалами глаз, в темноте выглядит черепом.
Стена вырастает перед нами, едва мы минуем могильник. Вблизи, в пляшущих лучах фонариков, она уже не кажется настолько неприступной, как рисовало ее воображение и газетные статейки. Она не выше десятка метров, никаких прожекторов, рва и инфракрасных камер по периметру нет. Сложенное из бетонных блоков сооружение демонстрирует уродливые трещины там, где не до конца схватившийся раствор расперло морозом. Подпорки торчат из стены, похожие на сломанные кости, уходят ввысь, теряются в беззвездном небе. Стена щерится сколотыми кирпичами, натыканными в трещины шириной в полметра. Я начинаю выковыривать кирпичи – они легко поддаются, их даже не потрудились скрепить цементом. Артист кладет фонарь на землю и помогает мне, его худые пальцы цепко ухватывают куски осыпающейся кладки, волосы заправлены за воротник плаща, и бледный профиль четко рисуется на фоне темной громады. Ветер налетает порывами, рвет пальто, сдвигает в сторону фонарик, бьется в преграду, шепеляво шумит. И за этим шумом я не сразу слышу грозный окрик, а Артист уже встает, будто загипнотизированный повелительным тоном, и одна его рука поднимается вверх, повинуясь неслышной команде, а вторая мгновенно ныряет в складки плаща, и что-то стальное сверкает в этой руке, вскидывается, щелкает. Брызгают искры, и одна из двух черных фигур перед нами падает навзничь, а вслед за нею падает Артист, и лишь затем ветер доносит звук ответного выстрела…
Я швыряю кирпич в неразличимо далекую фигуру – она где-то там, в другой вселенной, а здесь, передо мной, белое лицо гения, с прилипшими к вискам воронеными прядями, и тонкая рука с прилипшей к пальцам вороненой рукояткой. И странно, невыносимо странно видеть здесь этот распахнувшийся плащ, и строгую рубашку под ним, и галстук, утонувший в алых складках, и разодранную напрочь розу, осыпавшую лепестками рваную обгорелую ткань… Так непривычно мучительно-жесткое выражение в глазах незадачливого гения, так дики его оскаленные от боли зубы, что я невольно отшатываюсь, отстраненно глядя, как блестят в луче фонаря безжалостно бегущие алые капли.
– Нина…
Белая, в потеках крови рука тянет ко мне угрюмую сталь. Подсвеченный циферблат часов на тонком кожаном ремне показывает десять. И еще какие-то мелкие циферки замерли сбоку, там, где должна быть тройка. Я вглядываюсь в них и вижу три нуля. Обратный отсчет.
– Быстрее… – хриплый, булькающий кашель.
Я машинально беру пистолет. Он еще теплый – теплый и влажный, и в его коротком стволе притаилась новая смерть. Я вдруг понимаю, что мне уже не страшно, и мои пальцы крепко сжимают мокрую рукоятку. Артист лежит рядом, в его волосах запуталась ледяная крошка, посиневшие губы беззвучно бормочут. Я вижу, как из уголка рта медленно, словно замерзая, сползает тяжелая бурая струйка.
Мой палец спускает курок. Где-то там, в темноте, прячется, крадется, прижимается к земле вторая цель. Позади нас – бессмысленная теперь трещина в стене, и я уже понимаю, что нам не выбраться, и что вся затея была до ужаса нелепой, наивной и смешной, что никто нас не отпустит и что мы – былинки под стопой громадной неповоротливой машины. Эта мысль заставляет меня стрелять снова и снова, пока оружие не начинает отзываться сухими щелчками осечки. Откуда-то сверху налетает тяжелый плотный шум, и я все еще верю, что это ветер, даже когда нас заливает беспощадно белым светом, и громовой голос что-то командует, но я затыкаю уши руками, я вжимаюсь в алое, обломанные шипы колют мне щеки, а я все скребу пальцами по замолчавшей стали. Кто-то рвет пистолет из моей руки, и я рычу, пытаясь удержать оружие, слыша, как хрустят кости. Горячие слезы ползут на глаза, когда пистолет выпадает из пальцев – досадливые слезы, слезы обиды. Я вижу, как уносят Артиста – безвольное тело с седой от снега гривой волос. Меня подхватывают чьи-то руки, куда-то тащат, свист и шум становятся громче, в нос ударяет вонь горячего железа. Сквозь мутную влагу я вижу силуэты в черной униформе, среди них мелькает алое с белым, а потом на лицо опускается прохладный пластик, и все смолкает.
* * *
– Дурак я, – говорит Артист, – дурак-теоретик.
– Я ничем не лучше, – усмехаясь, я присаживаюсь рядом, заглядываю в привычно бледное лицо.
Гений полулежит на койке, аккуратно застеленной хрустящим от свежести бельем. Его плечо и грудь спеленуты бинтами, а на виске красуется подсохшая царапина. Но он жив. Жива и я, и моя койка стоит рядом, за тонкой перегородкой с символической дверью. А чуть дальше – еще одна дверь, но уже отнюдь не символическая, а прочная, толстая, железная. Через эту дверь к нам иногда входит врач или молчаливый медбрат со столиком на колесах. Столик дребезжит, и расставленные на подносах тарелки звякают. Вместо окон у нас – квадраты плоских плафонов на стенах. Их матовый свет приглушается к вечеру и гаснет по ночам.
Артист криво улыбается, мнет здоровой рукой одеяло. Он будто хочет сказать что-то еще, но губы лишь слегка вздрагивают.
Я тоже молчу. Мы здесь уже неделю, и говорить стало как-то не о чем.
Я не понимаю, почему с нами так возятся. Единственное объяснение – наверняка существует некая церемония… официального обнуления, что ли. Я не знаю, как это назвать, да и называть не слишком хочется. Впрочем, сама идея тоже не выдерживает никакой проверки на нелепость.
Вначале мы пытались разговорить угрюмого медбрата, но он отмалчивался. Вкатывал столик и исчезал, чтобы через час забрать пустые подносы. А, когда я попыталась схватить его за руку и удержать, ловко вывернулся и захлопнул дверь перед моим носом.
Ничего не добились и от врача. Этот сероватого вида мужчинка охотно отвечал на наши расспросы – но лишь на те из них, что касались выздоровления. От всех прочих тем он просто и элегантно уводил беседу в сторону, снова пускаясь в пространные медицинские рассуждения.
Я понимала, что меня наверняка обнулили. Вряд ли был шанс выйти сухой из воды – на это не приходилось рассчитывать, и я не рассчитывала. Моя голова была забита поисками вариантов побега. И, как неделю назад, я просто хотела бежать от чего-то, не задумываясь о том, к чему.
В моей сумке лежал увесистый конверт с полученными от Артиста деньгами. Но сумка, равно как и наша одежда, обувь и даже бижутерия, исчезла где-то по ту сторону двери, пока наши бренные тела валялись в беспамятстве. Взамен нас облачили в мягкие хлопковые пижамы и тапочки из прессованного картона. В таком виде мы и пребываем по сей день. У нас ничего не осталось – кроме бесценного проекта Артиста, намертво вплавленного в его мозг. Впрочем, и этот проект здесь совершенно обесценился. Одно время я даже подумывала предложить врачу или угрюмому медбрату свой последний товар – себя, но не решилась. Вряд ли они соблюли бы свою часть сделки. А предлагать Артиста им и вовсе не стоило.