* * *
Еще через неделю за нами пришли. Медбрат, еще более угрюмый, чем обычно, вкатил неизменный столик и привычно исчез. А вместо него в палату вошел высокий худой мужчина в белом халате, наброшенном поверх суконной, мышиного оттенка формы. Приграничная служба , сразу вспомнилось мне.
– Приятного аппетита, ребята, – вместо приветствия сказал он и прислонился к стене. Дверь за его спиной осталась приоткрытой, но было ясно – соваться бессмысленно.
– Спасибо, – ответил Артист, отодвигая столик. Я промолчала, внимательно разглядывая вошедшего. Поручиться можно было лишь за одно: я никогда раньше не видела этого типа. Во всем остальном же он был какой-то расплывчатый. Неопределенного возраста, с непонятным цветом глаз и незапоминающимся лицом. Весь его облик как-то сразу вылетал из памяти, стоило отвести взгляд. Единственной приметной чертой оказался высокий рост – но мало ли у нас в стране высоких?..
– Ешьте, – не то приказал, не то попросил высокий, – после завтрака вас отсюда увезут.
– Куда? – на этот раз спросили мы в голос.
– Туда же, куда и всех нулевых.
Дверь позади высокого распахнулась, снова появился медбрат с грудой одежды в руках. Я узнала свои брюки и плащ Артиста.
Медбрат сгрузил вещи на койку и удалился. Высокий шарил по нам невзрачными глазами.
К горлу подкатил мерзкий ком, но я заставила себя проглотить тепловатые мюсли и чай. Высокий молчал, продолжая глазеть. Артист вяло ковырял ложкой в тарелке. Мне захотелось его треснуть.
– Одевайтесь, – наконец сказал высокий.
– Вы так и будете стоять и смотреть? – не выдержала я. Напряжение внутри приближалось к критической точке и требовало разрядки.
Высокий удостоил меня рыбьим взглядом и вышел. Щелкнул замок. Мы подождали немного, но медбрат так и не явился. Дребезжащий столик сиротливо приткнулся возле койки, выставив напоказ груду грязной посуды.
Среди принесенных вещей нашлась и моя сумка. Конверт оказался на месте. Никуда не делись и ключи от квартиры, и кредитка, и даже пачка мятных леденцов.
Артист растерянно вертел в здоровой руке рубашку. Вместо той, безнадежно порванной и грязной, ему принесли похожую. Новехонькую. Его плащ тоже оказался вычищенным, а я, наконец, обратила внимание, что моя собственная одежда постирана, выглажена и даже источает слабый аромат отдушки.
Меня это взбесило. Я не желала участвовать в дурацких церемониях с пафосным усекновением главы, но события неслись вскачь помимо моей воли. Артист все еще примеривался к рубашке, и я рявкнула, чтобы он поторопился. Какой смысл оттягивать неизбежное?
Я переоделась сама и помогла облачиться Артисту – он морщился, но молчал. В палате не было зеркала, и мы ограничились тем, что кое-как поправили друг на друге одежду и пригладили волосы. Стоило застегнуть последнюю пуговицу, как на пороге снова появился высокий – явно наблюдал через глазок, скотина! – и сделал приглашающий жест.
Мы двинулись за ним по казенного вида коридорам со скользкой плиткой на полу. Долго поднимались на лифте. Зажатая в узкой кабинке между деморализованным Артистом и сосредоточенным пригранцом, я дрожала – от нестерпимого ужаса неизвестности и еще более нестерпимой ненависти. Не раз и не два мне хотелось пнуть высокого в известное место, остановить лифт, закричать – сделать хоть что-нибудь, а не идти послушной овцой на заклание. Но я не могла. Высокий наверняка догадывался об этих мыслях и постоянно поглядывал на меня. В его глазах не читалось ничего – как будто на меня косилась снулая рыба.
Наконец лифт дернулся, затормозил, створки расползлись, и мы вышли в крохотную комнатку с потолком, нависающим низко над головами. Высокий, пригибаясь, открыл единственную дверь, и мы очутились на крыше.
Чуть поодаль серо-зеленой громадой торчал вертолет со значком приграничного департамента на борту. Серо-зеленый пилот в громадных наушниках застыл в кабине.
– Живо, – высокий подтолкнул нас к вертолету.
Мы забрались внутрь. Артист, путаясь в складках плаща, уселся на жесткое потертое сиденье. Я села рядом, чувствуя, как противной мелкой дрожью трясутся колени. Высокий примостился последним, захлопнул дверцу, пристегнулся и дал сигнал пилоту.
Вертолет взмыл. Артист побледнел, потом посинел. Я боролась с тошнотой. Высокий сидел очень прямо и глядел строго перед собой. Вокруг шумело, шипело и выло. Машина заложила вираж, меня швырнуло на Артиста, и перед глазами оказался иллюминатор. За его толстым стеклом, внизу, совсем рядом разевалась ощеренная костями пасть могильника.
Внутри все сжалось, колючая боль расползлась в груди. Левую ладонь свело судорогой. Вертолет снижался. Я ухватилась за Артиста, комкая его плащ. В горле бились рыдания, спина стала липкой от пота. Я закрыла глаза. Мне было дико, безумно, отчаянно страшно.
Полозья вертолета мягко толкнулись в землю. В уши ворвался свист – лопасти еще продолжали кромсать воздух, постепенно замедляясь. Волосы трепал холодный ветер. Мои плечи кто-то сжал и потянул меня назад, вдавливая в спинку сиденья. Я распахнула глаза – и встретилась взглядом с высоким.
Вертолет стоял. А справа, за распахнутой дверцей, высилась серая масса стены.
– Значит так, детишки, – высокий заговорил хрипловато, будто у него вдруг заболело горло, – отсюда мы пойдем пешком. Тебя, – он указал на Артиста, – через полчаса переправят за стену. Таланты нам нужны.
– Кому это – нам? – впервые подал голос Артист.
– А ты думал, весь мир ограничивается только тем, что внутри стены? – высокий прищурился, – по ту сторону тоже есть много интересного. Ну а ты, – он повернулся ко мне, упер руки в бока, чуть замялся, – а ты, к сожалению, ничем не отличилась. Я имею в виду, ничем хорошим. Поэтому… – он снова замялся, – будет, конечно, суд, но ты же знаешь, как это делается…
Я не ответила. Глядя мимо высокого, я смотрела, как от стены отделились две фигурки в форме приграничников, подошли к нам. Высокий, избегая смотреть на меня, вышел. Он и фигуры обменялись бумагами, что-то подписали. Один из них всунулся внутрь и поманил рукой Артиста. На выход, мол.
– На, – я протянула гению сумку с деньгами, – пригодится.
Он взял сумку и встал – тощий, нескладный, с непослушными черными волосами. Бестолковый, неуклюжий, так и не сумевший мало-мальски приспособиться. Несущий в себе всего одну идею, и центрирующий жизнь вокруг нее, и ничего, кроме нее, не видящий. Из тех, о ком говорят – не от мира сего. Может, в другом мире ему повезет больше.
– Удачи, Артист, – я протянула руку. Он смущенно пожал ее прохладными пальцами. В нем ничего не осталось от того отчаянного парня, прятавшего за пазухой пистолет. Передо мной стоял обычный встрепанный гений. И я задумалась – а было ли случившееся явью?..
– Спасибо, – пробормотал Артист и вышел. Я смотрела ему в спину, пока он, сопровождаемый двумя вояками, не скрылся в будке приграничной службы – так ни разу и не обернувшись.
Высокий снова забрался в вертолет и кивнул на темневшую яму могильника.
– Братская могила времен войны, – пояснил он, – археологи раскапывают. Работы временно приостановлены из-за холодов.
Я содрогнулась, но ничего не ответила. В молчании мы долетели до "зоны". Это действительно была зона – настоящая, с толстыми тюремными стенами, с колючкой по верху и сторожевыми башнями в углах. И камера оказалась вполне тюремной, с гадливенькой обстановкой, вонючей парашей и крохотным мутным окном за грязной решеткой.
В этой камере меня оставили ждать суда. В первый же день я попросила принести тетрадь и ручку. Мне притащили пачку смятых черновиков А4. На обратной стороне плохо пропечатанным машинным шрифтом муторно излагались детали затхлого дела. Вместо ручки я получила химический карандаш, который моментально стерся, и затупленную точилку впридачу. От карандаша губы и язык становились синими. Но я старательно описывала все, что произошло. Так мне становилось легче ждать. А еще я понимала, что не могу отказаться от привычки постоянно что-то писать.
Через несколько дней мне принесли на подносе большую прямоугольную пиалу с фруктами. Сей широкий жест сам по себе вызывал подозрения, но я рискнула съесть пару яблок. Они оказались неожиданно сладкими. А под пиалой обнаружился плоский коричневый конверт.
В конверте лежало письмо от Артиста. Я прочла его, впиваясь в истекающую соком грушу. Потолочная лампочка, давно и прочно засиженная мухами, давала скудный желтый свет, и мне приходилось напрягать глаза, пытаясь разобрать корявый почерк гения.
Артист писал о том, как благополучно пересек границу-стену, как на той стороне его встретил пожилой интеллигент с азиатской внешностью. Щуря и без того узкие глаза за стеклами очков, интеллигент представился профессором Мазуром и с сильным акцентом объяснил, что отныне он будет помогать гению адаптироваться в обществе.
– Нам нужен такие люди и такой проектов, – нещадно путая падежи и склонения, говорил Мазур, – и вы наш лучший сегодня вклад! Я рад!
И в подтверждение радости тряс Артисту руку.
Гения поселили в старенькой, но вполне удобной гостинице, устроили обзорную экскурсию по городу – Мазур рассыпался в труднопонимаемых эпитетах; познакомили с несколькими видными учеными, в компании которых Артисту предстояло работать. Сам профессор оказался координатором проекта, посвященного разработке принципиально новых систем добычи энергии.
– Наш союз, – говорил он, широко поводя рукой и имея в виду, конечно, не себя с командой ученых, а объединение нескольких стран, – есть висит большой проблема в виде энергии!
Артист мысленно переводил.
– И мы работать над проблемы! Результаты есть! Мы уже сегодня и завтра и никогда не зависят от земли и полезность… полезные ископаемых! – после подобных излияний Мазур добродушно улыбался, переводил дух и добавлял:
– Большое сердечное спасибо полковник Никитин!
Загадочный полковник, как вскоре узнал Артист, возглавлял постоянно меняющуюся комиссию по назначению индексов. Общественная система была устроена так, что многочисленные граждане попросту не могли в ней выжить – ввиду природной лени, отсутствия способностей к впариванию или, в очень, к сожалению, редких случаях, – ввиду своей одаренности в иных областях. Пока человеку не влепляли "зеро", он не попадал в поле зрения Никитина. Но каждый получивший "дырку от бублика" становился объектом пристального внимания полковника и его команды. Ни одно решение по присвоению нового статуса не проходило мимо них. "Никитин и Ко" не влияли на работу комиссии и не склоняли ее решение в ту или иную сторону. Они просто наблюдали. А когда приходило время – брались за дело, отделяя агнцев от козлищ. Каждый случай рассматривался со всей тщательностью, каждый "смертник" расспрашивался, чтобы исключить ошибку. Каждому давался шанс, и поэтому Никитин очень огорчился, когда ему пришлось послать погоню за своевольной девчонкой и гениальным барменом. К счастью, инцидент удалось замять, и в вечерней сводке стрельба у стены прошла как "попытка иностранных агрессоров вторгнуться на территорию достославной…" и так далее.
Высокий тип с рыбьим взглядом оказался одним из лучших людей Никитина. Именно он отвечал за каждого, кого комиссия щедро угостила "баранкой". Он привозил несчастных дрожащих смертников, судорожно тискающих в ручонках мобильники со страшными sms-ками, разъяснял им ситуацию и вел расспросы.
Бесполезных ждала "зона", фиктивный суд и казнь. Некоторых, впрочем, отправляли на принудительные работы – в основном на громадные фабрики "четверочников", где несчастные трудились за еду и койкоместо без возможности что-то изменить. Немногочисленные таланты же переправлялись на ту сторону стены, за каменный занавес.
"Нина!" – писал Артист, – "здесь нет никаких страшных монстров, о которых вам толкуют день и ночь. Здесь живут простые люди… Нет, не так – по-моему, тут живут люди счастливые. Какой-то совершенно новый вид… Я познакомился с женщиной – она продает зелень. У нее симпатичная лавка с названием "Белый кот". Не знаю, при чем тут кот, и все забываю спросить. А еще у нее отличный бесплатный кофе и всегда хорошее настроение. По-моему, ей нравится продавать зелень… А тебе нравилось продавать тексты, Нина?"
Я сглотнула. Липкий грушевый сок капал мне на колени. Нравилось ли мне? Я никогда не спрашивала себя об этом.
"Поначалу мне казалось, что жизнь здесь идет слишком медленно. Было не по себе. А потом я понял… Я раньше жил, как на соревнованиях – кто быстрее, кто сильнее, кто увертливей. Кто первым подставит соперника, тот и впереди. Я думал, что Мазур и остальные смеются надо мной. Куда бы я ни приходил, я видел усмешки на лицах. И только недавно я понял, что это просто добрые улыбки…"
Профессор рассказал юному гению, что именно Никитин всячески препятствовал распространению слухов о происходящем с "нулевыми". О неудачниках полагалось забывать – даже если среди них оказывался твой друг, твой отец или дочь. Забывать раз и навсегда. И продолжать лезть из кожи вон, чтобы не получить страшный индекс.
– "Нам ни к чему лишний кровь и смерти", – почти без ошибок процитировал полковника Мазур и смущенно поправил очки на плоской переносице.
Артист понял сразу. Ни к чему людям знать о том, что на самом деле происходит за стеной. Вся система, построенная на жесткой борьбе, уже стремительными темпами катилась к своему логичному краху. Тысячи отбросов отсеивались, сотни тысяч продолжали бороться и проходить жесточайший отбор, не зная о том, за что на самом деле рвут глотки.
– Отбор – не есть панацея, – профессор Мазур вздохнул. Его широкоскулое добродушное лицо помрачнело. – Но другая система не есть… Другая система нет… – Мазур опять запутался и примолк, но тут же продолжил:
– Люди бы рвались убежать. Сюда. Бросить все и бежать. Нам здесь не нужно… Много бесполезных должны уходить…
Система индексов работала жестко, грубо и бесчестно. Но иначе и быть не могло. Странам за стеной ни к чему были миллионы торгашей. Ни к чему им были и сотни тысяч бездельников, не способных даже перепродавать барахло.
"Рано или поздно система рухнет", читала я, "и останутся только лучшие. Это геноцид, это оголтелый нацизм, фашизм и черт знает что еще. И те, кто по ту (зачеркнуто, исправлено на "эту") сторону стены, – фашисты, которые развалят систему. Но лишь потому, что она давно начала разваливать себя сама…"
Грушевый огрызок упал на пол. Вдали послышались шаги – четкие, стремительные, чеканные шаги по кафельному полу коридора. Я аккуратно положила письмо вместе со своими заметками и взяла из пиалы последнее яблоко.
В замке камеры тяжело проскрипел ключ.
– Пора.
Система рухнет, и останутся только лучшие. Жаль, что я не вхожу в их число…
Надкусив яблоко, я вышла под синеватый ламповый свет.
Эпилог
Рукописи Нины Б., найденные в ее камере, были опубликованы в странах по ту сторону стены и стали лучшей книгой года согласно версии издания "Read’US". Впоследствии книга неоднократно переиздавалась, была переведена на двенадцать языков, а общее число ее читателей достигло миллиарда. Все права на "Дневники Нины" были переданы в Фонд передовых исследований энергетики под руководством профессоров Мазура и Горошина. Именно профессор Горошин во многом содействовал распространению рукописи.
– Нина была моим другом, – говорил он, – именно благодаря ей я жив и счастлив…
Фотографии Григория Горошина, самого молодого лауреата Мировой Премии, с книгой Нины Б. в одной руке и пушистым хомячком – в другой, стали сенсацией в Сети. Сам физик, поглаживая зверька, объяснял журналистам:
– Я позабочусь хотя бы о ее питомце… – и смущенно-виновато трогал розу в петлице, отводя глаза.