Во второй раз Нельсон уже запивал пиво виски. Они заговорили о литературе. Гисберт признался ему в своей страсти к китайским писателям и объяснил, что на них специализируется, особенно на творчестве Ван Мина, романиста XVIII века (Нельсон признался, что не знает такого). Потом они перешли к обсуждению современной литературы своих стран: Гисберт сказал, что с удовольствием читал Варгаса Льосу, Рамона Рибейро и Брисе Эченике, в то время как Нельсон выразил свое восхищение в адрес Генриха Белля, Гюнтера Грасса и прежде всего Томаса Манна, сказав, что прочел все его романы, а "Смерть в Венеции" - шесть раз.
- Вам так нравится Томас Манн? - спросил Гис берт.
- Дело в том, что его писательская судьба для меня - как сказка, - пояснил Нельсон, перемежая глотки пива с виски. - Видите ли, "Будденброки" в двадцать три года, "Тонио Крёгер" в двадцать шесть. А потом величайший всемирный успех. "Волшебная гора", "Иосиф и его братья" и, если позволите, моя любимая - "Признания авантюриста Феликса Круля", его последний роман. Нобелевская премия, бегство из нацистской Германии, дневники… По мне - это пример идеальной жизни для писателя.
- Но только для писателя, - возразил Гисберт. - Двое из его сыновей покончили с собой, трое были наркоманами. Он всегда был как бы стариком; даже когда ему было тридцать, он все равно был стариком.
- Когда все силы посвящаешь литературе и получаешь такие результаты, - перебил Нельсон, - все остальное - мелочи.
Гисберт Клаус медленно сделал глоток пива и посмотрел на собеседника. Беседовать с незнакомцем таким вот образом - это также был для него новый опыт. Когда он только увидел, как Нельсон подходит к нему, его первой реакцией было спрятать книги Ван Мина, но сейчас такой поступок казался ему смешным, отражением его затворнической жизни. Путешествие его изменило. Почему это случилось так поздно?
- Вот вы, писатель, - спросил Гисберт, - вы согласились бы прожить трагическую жизнь, если бы такова была цена создания великой книги?
Нельсон прополоскал рот глотком виски, закурил сигарету и заявил:
- Для настоящего художника трагедия - это не создать великого произведения. Повседневная жизнь не имеет никакого значения.
- Но если речь идет о настоящем художнике, - парировал Гисберт, - как это может быть, что он не создаст великого произведения? Я хочу сказать, что до того, как он его создаст, художник - это обычный, ординарный человек. Он превращается в художника после создания произведения, не до.
- Вы правы, профессор, - согласился Нельсон. - Но случается и так, что это произведение находится у художника внутри и ему не удается "извлечь" его. Это то, что я называю "художник по натуре".
Ловкий ответ, сказал себе Гисберт. Может, и с ним, Гисбертом, это происходит? В лучшем случае, как говорил перуанец, его душа хранила великое произведение, которое просилось наружу, но за недостатком плодородной почвы, где могло бы прорасти, превратилось в нечто другое: любовь к книгам и филологическую страсть. Как священник, который полон любви, но не может ее реализовать, так и он - в отношении литературы.
- Мне бы очень хотелось прочитать какой-нибудь ваш роман, - сказал Гисберт. - Надеюсь, его опубликуют в Германии.
- Если вы дадите мне свой адрес, - перебил Нельсон, - я буду рад послать вам авторский экземпляр моей последней книги.
- Сюда, в отель? - Гисберт Клаус не совсем понял фразу.
- Ну, если хотите, - сказал Нельсон. - Я завтра же могу оставить вам копию на ресепшн.
- Очень любезно с вашей стороны, - сказал немец. - У меня номер 902.
- Завтра я принесу книгу, - повторил Нельсон, - для меня будет честью быть прочитанным профессором такого уровня. Я хотел попросить у вас, если это не очень вас обеспокоит, адрес книжного магазина, где вы нашли это издание. Вы говорите, там были еще на испанском?
- Да, да, - подтвердил Гисберт. - Это довольно большой букинистический. А еще там были книги на английском и французском.
Тот, кто наблюдал за ними издалека, видел, как Нельсон достал ручку и записал адрес. Потом он подождал немного, пока мужчины выпили еще, и наконец удостоверился, что пожилой господин попрощался и направился к себе в номер. Тогда преследователь встал и пошел вслед за Нельсоном Чоучэнем Оталорой до двери отеля. На выходе перуанец обменялся несколькими словами с молодой женщиной, по всей видимости, русской проституткой, и после довольно вялых переговоров решил продолжать свой путь в одиночестве. На проспекте он взял такси, которое поехало в сторону северной окраины города. Вслед за ним, держась на близком расстоянии, в маленьком автомобиле с пекинскими номерами ехал еще один человек.
"Человек всегда в конечном итоге получает то, что ищет", - говорит рассказчик в "Апокалипсисе сегодня", это-то как раз и случилось: я хотел объяснения, и я его получил. Должен признаться, что, садясь в машину преподобного Ословски, я очень нервничал и готов был послать всех к чертям собачьим, в абсолютной уверенности, что по приезде в гостиницу соберу чемоданы и вернусь в Париж. Известно, какими мы, робкие люди, становимся, когда очень рассержены: разъяренными, гордыми, агрессивными. Но представители некоторых школ психологии говорят, что если человек не следует своим желаниям слепо, это потому, что в глубине он в них не верит; другие возражают - гуру, которых посещала Коринн, моя бывшая жена, - что когда человек этого не делает, он теряет каждый раз один энергетический цикл, а для того чтобы восстановить его потом, нужны месяцы правильной жизни. Кто знает? Я человек безответственный и когда ошибаюсь, то первым осознаю причины провала, так как мои проблемы по большей части можно разбить на три группы: а) те, которые решаются сами собой; б) те, у которых нет решения; в) экономические проблемы, которые, в свою очередь, могут относиться к группе а) или к группе б).
Обо всем этом я думал молча, неотрывно глядя в окно, в то время как мы ехали по бесконечному городу, и был внутренне благодарен остальным, то есть преподобному Ословски, его помощнику, который вел машину, и Сунь Чэну, который до сих пор не произнес ни слова, уж не знаю, потому ли, что не знал французского, или чтобы подчеркнуть свое превосходство, или просто оттого, что ему нечего было сказать, - так вот, я был благодарен им за то, что они уважали мою погруженность в себя и не заставляли поддержать разговор, потому что ввиду моего нервного состояния единственные слова, которые могли бы сорваться с моих губ, были бы проклятия и ругательства. Мое любопытство в эту минуту холодной злобы крутилось вокруг одного: во что я вляпался? Одно было ясно (не идиот же я): меня привезли в Пекин не для того, чтобы заниматься журналистикой. Поэтому Пети вел себя так таинственно с самого начала и, почему бы не сказать этого, так неприятно. У нас, журналистов, принято взвешивать свои слова, а Пети такой же мастер вести разговор, как я - балерина. А Кастран? Что касается моего парижского шефа, здесь возможны два варианта: либо он в курсе происходящего, либо нет. Слишком простой вывод, конечно. Но в конце концов, знал он или нет, не имеет значения, потому что его задачей было выделить агента, журналиста, которым они могли бы располагать в Китае.
Когда я дошел до этого места, передо мной встал очевидный вопрос: кто те "они", на которых работал Пети? Первое, что мне пришло в голову, - это французские власти, так как частное лицо не стало бы искать журналиста в государственной прессе. Кроме того, был еще Гассо из французского консульства в Гонконге. Сделав этот вывод, я почувствовал облегчение прежде всего в отношении Кастрана, потому что, если это было так, никто по возвращении не станет с меня требовать распроклятый репортаж о католиках в Китае. Рассудив таким образом и почувствовав, как мой гнев сходит на нет, я решил оторвать взгляд от окна и посмотреть на попутчиков.
- Вам лучше? - спросил меня преподобный Ословски.
- Да, лучше, - ответил я. - Теперь я готов вас выслушать. Мой первый вопрос прост: какое отношение вы имеете к Пети?
- Пети - бывший дипломат, который работает в разведке. Когда у нас возникла проблема, о которой я вам говорил, с пропавшим священником и с документами, мы прибегли к его помощи. Уже не в первый раз Пети, чьей специализацией является Дальний Восток, помогает нам.
- Специалист по Дальнему Востоку? - спросил я удивленно. - Судя по тому, что я имел возможность наблюдать, он ненавидит Азию.
Видите ли, уважаемый господин журналист, - добавил Ословски, - человеческие существа не всегда достигают того, чего они хотят. Это один из величайших парадоксов. Если бы мы достигали всего, жизнь была бы пресной, более того, невыносимой. Вы читали "Шагреневую кожу" Бальзака? Несовершенство поддерживает в нас жизнь. Но простите, я отклонился от темы.
- Ничего страшного, - поспешил я ответить, - я тоже весьма склонен к размышлениям, и эта тема мне интересна. Хотя, откровенно говоря, в этот момент нужно срочно выяснить другое. Например, кто этот проклятый пропавший священник и о каком документе вы упоминали?
В этот момент машина остановилась в пробке на подъезде к рынку. Чжоу высунул голову в напрасной надежде разглядеть, что там дальше. Через открытое окно салон наполнился сильным запахом. Сухие цветы. Острый запах. Пряности.
- Это обычный, ничем не примечательный французский священник, - сказал преподобный. - Его имя и фамилия действительно не имеют значения. Важно то, что он исчез. Мы, старшие по чину, должны были знать, где он остановился, но в результате ряда небрежностей и, скажем так, недосмотров потеряли его из виду. Откровенно говоря, я и сам не знаю, что именно произошло. Я лично дал ему приказ спрятаться и не делать ни одного движения до тех пор, пока не появится агент от Пети, то есть вы. Но что-то случилось, теперь мы не знаем, где он. Грубо говоря, кто-то у нас ею украл.
Движение на дороге снова восстановилось, и Чжоу принял нормальную позу. Водительское сиденье было приспособлено для карлика и казалось детским стульчиком. Преподобный Сунь Чэн, сидевший рядом с ним, глядел в окно с застывшим выражением лица - с выражением, не соответствовавшим разговору, который мы с Ословски вели на заднем сиденье.
- Что касается документа, - продолжал преподобный, - речь идет о чем-то в высшей степени деликатном. Это оригинал рукописи собрания стихотворений китайского писателя XVIII века Ван Мина, автора, достаточно известного здесь. Эта книга имеет трагическую историю, потому что она была утверждена в качестве сакрального документа сектой, которая хотела покончить с христианами. В Китае я избавлю вас от деталей, но знайте, что преследования христиан в Древнем Риме - детская игра по сравнению с тем, что происходило в этой стране. Вы слышали о Боксерах?
- Да, - кивнул я, - одно из восстаний, которое покончило с империей. Я видел фильм.
- Точно, - согласился Ословски. - Тайное общество разгромили, уничтожили, а рукопись в силу ряда случайностей оказалась в сейфе французской дипломатической миссии. Двадцать лет назад, после реструктуризации, посольство вручило часть своего "мертвого" архива нашей церкви, которая является церковью французских католиков. Книга была перевезена туда. Никто не знал, о чем именно идет речь, а несколько недель назад случайно рукопись была обнаружена.
- Прошу прощения, что прерываю вас, падре, - сказал я, - но в наше-то время почему этот документ все еще опасен?
- В этом вся суть дела. - Он откашлялся, как бы набираясь сил для того, что должен был сказать. - Секта, о которой мы говорим, была побеждена, но не исчезла. Потомки ее членов хотят восстановить тайное общество, а для этого им нужна рукопись. Поэтому мы попросили о помощи. Времена изменились, но вы поймете, если я скажу, что у нас, католиков, есть некоторые сомнения по поводу того, признать ли секту, которая сто лет назад погубила более двадцати пяти тысяч христиан. Вы понимаете? Поэтому мы обратились к властям, рекомендуя изъять отсюда этот опасный документ.
- А почему бы его не уничтожить, падре?
- Мы не можем этого сделать, - сказал Ословски, - в конечном счете так будет только хуже. Какую бы угрозу он ни представлял, этот документ - часть чужого исторического наследия, и мы должны его уважать. Достаточно забрать книжку отсюда и передать в хорошие руки, чтобы можно было вернуть, когда ситуация изменится.
Выслушав это, Чжоу закивал так энергично, что закачался на своем сиденье.
- Как члены тайного общества узнали, что рукопись у вас в руках? - спросил я.
- Чудовищная случайность. Ее увидел уборщик, который оказался членом секты. В ту же ночь за ней пришли. Юноша, который работал в архиве, сейчас в больнице. Вот так сейчас и обстоят дела: священник пропал. И рукопись неизвестно где. Вы понимаете всю серьезность ситуации?
- Понимаю, падре, конечно, - кивнул я. - Но при всем при этом что я могу сделать? Если речь о том, что нужно вывезти из страны документ, которого у вас уже нет или который вы потеряли, то я-то что должен делать?
В этот момент отец Сунь Чэн в первый раз повернул голову в нашу сторону и посмотрел на Ословски. Холодные взгляды двух стариков соприкоснулись. Не знаю, какой диалог при этом произошел. Не знаю, что они сказали друг другу. Потом Сунь Чэн отвернулся, а Ословски сказал мне:
- Вы должны помочь нам найти их. Священника и документ. А потом вывезти рукописи из Китая.
Я продолжал смотреть на него, удивленный определенностью слов.
- Я не для этого приехал, преподобный, - возразил я. - Почему я должен это делать?
- Потому что именно так сделал бы хороший человек. Можно действовать, не осознавая этого, и действовать плохо. Но когда знаешь, что правильно, трудно этого не сделать. Вы поможете нам просто так, потому что это правильно. Именно так поступил бы хороший человек.
Я словно окаменел. Довод был крепок, как скала. Я рассудил, смущенный и уставший, что не могу его опровергнуть. И молчал. Но когда вдали показалась гостиница, понял, что время поджимает.
- Есть кое-что, что я хотел бы знать, падре, - сказал я. - Когда вы определили это дело как "опасное", о какой степени опасности конкретно шла речь?
- Видите ли, - ответил он несколько смущенно, - не хочу вас обманывать. Нашему помощнику из архива они вставили воронку в задний проход и лили туда кипяток.
- А, понимаю.
Машина въехала на пандус, развернулась вокруг площади и остановилась перед дверью гостиницы.
Я посчитал, что должен дать ответ, но Ословски, чтобы успокоить меня, сказал:
- Идите к себе в номер, отдохните и подумайте. Поспите. Завтра утром я приду позавтракать с вами, и мы поговорим. Спокойной ночи.
Чжоу, будто услужливый шофер, с поклоном открыл мне дверцу. Потом они уехали.
Я очень устал и решил поужинать в ресторане гостиницы: равиоли на пару с соевым соусом и пастой из красного перца. Горшок белого риса и три блюдечка: утка под соусом, овощи и мясо с луком. Зеленый чай, для пищеварения, а главным образом ради удовольствия видеть, как его подают в очень странном чайнике с длинным носиком. Эти священники, сказал я себе, - особые типы. Помочь им найти пропавшего кюре и вывезти документ из Китая. Почему я должен это делать? В конце концов, книга принадлежит китайцам. Хорошо это или плохо, но это их книга. Как поступил бы в подобном случае обожаемый мною Мальро? Мальро был человек действия и, без сомнения, он бы не колебался. "Боксеры". Я вспомнил "55 дней в Пекине" с Чарлтоном Хестоном и Авой Гарднер. Забавно видеть, как история повторяется.
Интересное приключение, а по правде говоря, в моей жизни, не считая двух или трех романтических историй, о которых я уже рассказал, было маловато действия. Это же казалось реальным приключением, непохожим на все то, что я делал до сих пор. Пети - бывший дипломат, ставший секретным агентом! Как любопытно. Казалось, жизнь каким-то образом говорит мне: "Тебя заметили и решили дать тебе возможность стать чем-то большим, чем уехавший из своей страны приспособленец и зануда. Если сокращение радиопрограмм и сражение с журналистами соответствует твоим интеллектуальным ожиданиям, возвращайся в Париж первым самолетом; если нет, если еще есть немного горячей крови в твоих жилах, помоги им, согласись". Я слышал голос священника: "Когда знаешь, что правильно, трудно этого не сделать".
Выпив пару глотков с симпатичным перуанским профессором, Гисберт поднялся в свой номер, открыл мини-бар и достал холодное пиво. Потом соответствующим образом разложил приобретенные книги и принялся с наслаждением рассматривать их, перескакивая с одной на другую, радуясь своей удаче и представляя себе статью, очень индивидуальную по стилю, что-то вроде повести о путешествиях, в которой он расскажет, как нашел эти тома и, может быть, историю хозяина книжной лавки о потерянном тексте Ван Мина, которая, право же, стоила того, чтобы провести расследование. Подумав об этом, Гисберт открыл книгу Лоти, начал перечитывать параграфы, которые подчеркнул ранее, и не находил там ничего, чего не знал бы до этого, пока его внимание не привлекло следующее: "Видя обугленные руины здания и гору трупов, разбросанных вокруг, я спросил себя, было ли так когда-нибудь в истории человечества, что столько людей умерщвляли столь жестоким образом - и они умирали, защищая книгу. Стоило поискать ее, узнать, что говорят ее страницы. Примера подобного ужаса не было ранее в истории". Этот абзац чрезвычайно его взволновал. Лоти знал о рукописи! Как могло случиться, что это замечание, когда он читал в первый раз, не пробудило его любопытства? По правде говоря, профессор проскочил его, не сделав никакой заметки, что с точки зрения науки можно было считать серьезнейшей ошибкой. Он попытался понять этот факт, чтобы сохранить самоуважение, но единственное, что мог бы сказать, - что он читал дневник в приступе самозабвенной страсти, прежде всего задерживая внимание на запуганном соотношении между литературой и опытом.
В конце концов, важно было, что теперь он обратил на это внимание. Каким-то образом профессор Клаус заметил невидимую связь между парижской книгой, в которой прочел эту историю, и Пекином, который открыл ему самое важное в ее содержании. Единственное, в чем он был уверен, - это в том, что отреагировал правильно, взял верный курс. Лоти интересовался тем манускриптом. Иначе и быть не могло. С этой новой точки зрения Гисберт начал перечитывать дневник.