Гросс привез неутешительные вести - реваншисты упорно продолжают толкать страну на гибельный путь. Концерн военного преступника Круппа начинает строить мощный подводный флот. В ФРГ приступают к постройке военных судов с ракетными установками. Завод известного гитлеровского авиаконструктора Мессершмитта в Мюнхене-Риеме уже полным ходом выпускает реактивные истребители и приступил к строительству бомбардировщиков, способных нести атомную бомбу. Фабриканты смерти вновь, как и во времена Гитлера, получили крупные военные заказы, но теперь они готовятся производить и ядерное оружие, несущее уничтожение самой Западной Германии. Страшно подумать: люди, толкнувшие немцев на две истребительные войны, причинившие им много горя, погубившие миллионы немецких жизней, приведшие страну к позору и оккупации, - с упорством и яростью маньяков стремятся ныне к возврату прошлого.
- Я утомил тебя плохими известиями, - грустно улыбнулся Гросс.
Девушка не ответила, смотрела в море.
- Ты чем-то озабочена? - с участием спросил Гросс.
- Да, - она зябко передернула плечами.
- Так расскажи мне.
- Хорошо… Мне надо собраться с мыслями… Я не знаю, что наиболее важно в этой истории…
Пенный бурунчик стремительно катился с юга наперерез волнам. Потом бурунчик исчез, и у самого его основания появился какой-то крошечный и почти незаметный предмет. Сомнений не было: над поверхностью моря возвышался перископ подводной лодки. Она поняла - с подлодки вели наблюдение за побережьем.
Гросс произнес раздраженно:
- Наверное, проводят очередные учения… Кораблям НАТО очень уж нравятся норвежские воды.
Девушка снова стала смотреть в сторону горной гостиницы, неподалеку от которой волны тихо плескались о каменный берег бухты. Оттуда шла сюда, на север, тропинка, сейчас безлюдная.
- Я слушаю тебя, Эрика, - озабоченно шепнул Гросс: подлодка потеряла интерес для него.
И Эрика Келлер стала рассказывать…
Он появился рано утром, и никто толком не мог понять - откуда. Автобусы с юга в это время суток не проходили мимо, а с севера они вообще курсировали другой дорогой, через долину, там, за горным хребтом. Администрации гостиницы он назвался Перси Паркером, сказал, что пишет в английских газетах и возвращается из поездки на норвежский Север, в Финмаркен. Паркер сказал, что ему нужен покой, он должен основательно отдохнуть.
Покоя в этом уединенном уголке было сколько угодно.
Англичанин почему-то избегал прогулок и почти все время проводил в своей комнате. Лишь к обеду он появлялся в общем зале и молча занимал место за столом, как раз напротив Эрики Келлер и ее соседа - Бодо Крюгера.
Паркеру можно было дать не больше сорока лет, росту он несколько выше среднего, - на продолговатом бритом лице залегли жесткие складки, в серых глазах, за стеклами очков в золотой оправе Эрика видела выражение отрешенности, тоски и непонятного ей гнева.
Было в Паркере нечто такое, что заставляло ее внимательно к нему присматриваться. Возможно, сначала на нее подействовала перемена в поведении соседа по столу - доктора Крюгера. Она отлично помнила, как странно до появления англичанина держал себя Бодо Крюгер, поселившийся в гостинице почти в одно время с ней: он выходил к прибытию каждого автобуса, с какой-то непонятной настойчивостью приглядывался к людям. Казалось, он с нетерпением ожидал или разыскивал кого-то, кто упорно не появлялся. От пристального внимания Крюгера не ушел и Перси Паркер, но и он, кажется, не принес ему ничего нового. Крюгер терял терпение, нервничал, много курил. Сколько времени так продолжалось бы - неизвестно… Но однажды после завтрака Паркер, уже успевший познакомиться с Эрикой, отозвал ее в сторону.
- Фрейлейн Келлер, - сказал он на чистом немецком языке, - мне не хотелось бы, чтобы вы пострадали, и я решил предостеречь вас…
Эрика с недоумением вскинула брови.
- Сейчас вы все поймете, - продолжал англичанин. - Мне доводилось читать ваши статьи, книги, и, стало быть, я знаю вас, ваши убеждения…
- Я и не скрываю моих убеждений, - холодно заметила Эрика, не понимая, чего, собственно, хочет от нее Паркер.
Англичанин скупо улыбнулся.
- Это делает вам честь. Однако можно не сомневаться, что за вами установлена слежка даже здесь. Мне хотелось, чтобы вы об этом знали.
- Слежка? За мной? Здесь? - Эрика искренне удивилась.
Паркер тихо рассмеялся.
- Не верите? Хотите убедиться? Пожалуйста. - И он положил ей в руку пачку микроскопических фото. - Вот снимки с документов, которыми вы пользуетесь при работе над вашей книгой. Очевидно, против вас замышляется провокация.
- Кто же сделал это? - она растерялась от неожиданности.
Вместо ответа Паркер показал ей в окно - на улице, возле автобуса вертелся Бодо Крюгер.
- Он?
Паркер утвердительно кивнул.
- Но каким образом?.. - начала было Эрика.
Паркер перебил ее:
- Очень просто - я заметил, как он орудовал в вашей комнате, и мне пришло в голову лишить его трофеев. Только и всего.
А вскоре произошло событие, совсем сбившее Эрику с толку.
Началось с того, что ни к обеду, ни к ужину Паркер не вышел. Потом девушка видела, как в его комнату прошел доктор. Эрика заметила, как Бодо Крюгер шептался с врачом.
По-видимому, Крюгеру удалось-таки проникнуть к англичанину, а может быть, он сумел что-то выведать у хозяина гостиницы, - как бы то ни было, поздно вечером немец заказал разговор с небольшим городком на Рейне. Эрику в тот день не оставляла тревога, ей начинало казаться, что Крюгер следит не столько за ней, сколько за Паркером. Вот почему она сочла нужным проследить за своим соотечественником.
- Герр Шольц, - заговорил Крюгер, - я нашел его… Да, да, он прибыл сюда под видом английского журналиста. Приехал из Финмаркена… Ха-ха… Без сознания… - И Крюгер перешел на шепот.
Итак, беспомощному сейчас Паркеру угрожала какая-то опасность, - так по крайней мере казалось Эрике Келлер. И она решительно направилась в комнату англичанина, где дежурила медсестра. Паркеру стало лучше, он уже пришел в себя и выразил девушке искреннюю признательность за ее ночной визит. Ей не терпелось как-то сообщить ему о своих подозрениях, и как только медсестра отлучилась, она тотчас передала ему телефонный разговор Крюгера. Однако, к удивлению Эрики, ее сообщение ничуть не напугало Паркера, наоборот, он заметно повеселел.
- Наконец-то, - с облегчением произнес он. - Так это, значит, мой друг Генрих Шольц послал сюда Крюгера для встречи со мной… Не беспокойтесь, дорогая фрейлейн, мне ничто не угрожает… - Он был еще слаб, и ему нельзя было много говорить.
Она покинула его в недоумении. Кто же этот его друг Шольц, если своим доверенным он направил сюда Бодо Крюгера, человека, явно связанного с тайной полицией? Как мог Паркер забыть об этом?
Ни на следующий день, ни позже ничего не произошло. Только англичанин стал держаться, пожалуй, еще более замкнуто, а Крюгер теперь буквально не спускал с него глаз и всюду следовал за ним по пятам. Должно быть, он его охранял. Так прошло около двух недель. Эрика видела, как изо дня в день менялось настроение Паркера: первые несколько дней после той ночи он оставался спокойным, - наверное, был уверен, что вот-вот явится Шольц. Но тот не появлялся, и Паркер начал проявлять беспокойство, стал задумчивым и наконец перестал даже к обеду выходить в общий зал.
Англичанин продолжал представлять загадку для Эрики; подсознательно она чувствовала, что с ним творится неладное, и чего-то ждала.
И вот это случилось… Два дня назад произошел новый сильнейший приступ. Паркер опять потерял сознание. Врача дома не оказалось. Крюгер всполошился и куда-то исчез. На правах знакомой Эрика направилась к больному. Паркер находился совершенно один. Он страшно изменился, побледнел от боли и лежал молча, стиснув зубы. Но вскоре он заговорил в бреду, вернее, он что-то шептал тихо-тихо, "про себя". Эрика никак не могла понять произносимых им слов. Английским языком она владела недурно, но Паркер даже в бреду говорил почему-то не на своем родном, а на каком-то неизвестном ей языке. Прислушавшись, девушка уловила отдельные слова и тогда поняла: он говорил по-русски. Задыхаясь, Паркер выкрикнул: "Нет, нет, я не отдам вам… Лучше смерть!.. Установки… Родине, только Родине… и жизнь мою…" И через минуту: "Жена… Сын… Куда вы дели моего сына?" Эрика слышала эти слова, но, к сожалению, не знала, что они значат. Паркер заметался, мучительно застонал. И как раз в это время кто-то рывком открыл дверь комнаты. Эрика оглянулась: на пороге стоял молодой человек с обветренным лицом, коренастый, закутанный в легкий дорожный плащ. На минуту девушка встретилась взглядом с его мутно-серыми глазами. Несомненно парень слышал выкрики больного.
- Что вам тут нужно? - спросила Эрика, загораживая собой Паркера.
Как бы не замечая ее, парень, ничего не ответив, поспешил прочь.
Она видела его днем возле гостиницы и приняла за американца.
Больной очнулся не скоро. Увидев возле себя Эрику, он радостно оживился и пожал ей руки.
- Что с вами? - спросила она.
Глухим голосом человека, еще не вполне вернувшегося из небытия, он сказал:
- Я очень болен… там и альпинист сломал бы себе шею… Двенадцать километров до самолета оказались Дантовой дорогой в ад…
Девушка ничего не поняла.
- Вам надо всерьез приниматься за лечение.
Англичанин молчал. Закрыв глаза, о чем-то сосредоточенно думал. Потом тихо спросил:
- Я что-нибудь болтал в бреду?
- Да, но я не знаю языка, на котором вы говорили, мистер Паркер.
Он опять о чем-то напряженно размышлял.
- Вам не следует так много думать, мистер Паркер, - произнесла она шутливо. Он поднял на нее глаза:
- Всю мою жизнь я слишком мало думал. К счастью, это позади.
Эрика не хотела иметь дело с загадками, она поднялась с места, чтобы уйти, но больной жестом остановил ее. Казалось, он понимал ее состояние.
- Фрейлейн Келлер, - заговорил он тихо. - Я не Паркер. Я - русский… пробираюсь к себе на родину…
- Пробираетесь? - с удивлением переспросила Эрика. - А почему вам не обратиться в советское посольство в Осло и спокойно ехать в Советский Союз. Зачем вы здесь?
Он пробормотал:
- Обратиться в посольство… Может быть…
- Хотите, я помогу вам, вызову сюда советского консула?
- Нет, нет, пусть это вас не беспокоит. Я жду моего друга. Он должен быть с минуты на минуту.
Когда она уходила, в дверях столкнулась с Крюгером - тот спешил к странному русскому.
Все это происходило рано утром, а днем, совсем недавно, у подъезда гостиницы остановился черный лимузин - приехал-таки Генрих Шольц.
Гросс внимательно слушал рассказ Эрики.
- Генрих Шольц… - повторил он, - где-то я уже слышал это имя. Но где и что?
Неожиданно Эрика порывистым движением схватила его за руку:
- Смотри, это же русский и его друг Шольц. Они идут сюда…
От гостиницы по тропинке вдоль берега бухты действительно шли двое мужчин. Неожиданно Гросс посмотрел вправо и тотчас вскочил на ноги: на взморье за мысом быстро всплывала подводная лодка, та самая, перископ которой они с Эрикой недавно заметили.
Крюгер оставил пачку советских газет. Можайцев просматривал статьи, корреспонденции с мест - черные строчки текста рассказывали о жизни там, на родине, к которой он стремился, на родине - такой близкой и все еще далекой. Можайцев ладонями с силой сжал виски: он был в отчаянии. Существование за океаном, долгие годы работы, которую он выполнял, не всегда понимая, для чего и кому эта работа нужна, - затем уединенное, поднадзорное пребывание в Брайт-ривер, все это отнюдь не способствовало развитию в нем самостоятельности и уверенности, в которых он сейчас весьма нуждался. После долгих лет такой жизни Можайцев словно очнулся от кошмара: мир был ослепительно хорош, но полон опасностей. Где-то вокруг шныряли люди Прайса и Харвуда, но где и кто они и как их можно провести, чтобы благополучно вернуться на родину, - этого он не знал, во всем этом отлично разбирался только Генрих Шольц. Однако Шольц, как назло, не появлялся. Снова - в который уже раз за эти дни! - вставала перед Можайцевым его жизнь на чужбине… Его отец работал на одном из заводов в Москве, слыл талантливым инженером. Его ценили как специалиста и жалели как человека, уж очень был он замкнут, нелюдим. Но что ж поделать - таков характер. И никому в голову не приходило, что человека гложет обида, обида за блага, которые революция отняла еще у его деда и которые, не будь революции, по наследству перешли бы к нему. Держался особняком, таился и все чего-то смутно ждал. Война застала его с женой и маленьким сыном Вадимом неподалеку от нашей западной границы - проводил отпуск у родственников. Эвакуироваться не успел, да и не очень старался, жадно хотел посмотреть и прикинуть, чего ему можно ожидать от немцев, на что рассчитывать. Скоро понял - и рассчитывать не на что, и связываться с ними он не будет, помогать им грабить и убивать своих же русских людей он не станет, не такой. В услужение к оккупантам не пошел, но и от партизан хоронился. Запил. Специальность скрывал. Устроился счетоводом. Прикинулся хворым. Так и жил под немцами почти всю войну. В конце сорок четвертого сунули его с женой и парнишкой в вагон для скота и как скот погнали в Германию. Где-то за Рейном бросили Можайцевых в концлагерь: голод, холод, избиения… Но весной сорок пятого появились американцы. Заключенных концлагеря стали сортировать по одним янки понятным признакам. Можайцев решил: от друзей-союзников таиться незачем и раскрылся перец американским офицером, как у попа на исповеди. Его быстренько перебросили в лагерь для перемещенных лиц, но на самый короткий срок. Узнав, что он опытный специалист, а советскую власть считает для себя чужой и враждебной, - его посадили на корабль и переправили за океан.
Америка - предел затаенных мечтаний, - вот она! Каждый в ней может быть президентом, банкиром. Неожиданно - и весьма скоро! - эта сказочная Америка куда-то исчезла, вроде ее никогда и не было, и инженер Можайцев почувствовал себя то ли в пустыне, то ли в джунглях: у него не было ни денег, ни работы, ни друзей, никакой поддержки, и до него никому не было никакого дела; у него же не было капитала, он всего-навсего нищий, да к тому же беглец из родной страны, изгой. Здесь каждый норовил выжать из него побольше и уплатить ему поменьше. И не к кому было обратиться за помощью и некому жаловаться… Вот когда обиды и разочарование завладели старшим Можайцевым полностью! - горю конца не виделось. Жена в той жизни протянула недолго. Можайцев все помыслы свел к одному: дать образование сыну Вадиму, "поставить на ноги" и воспитать в ненависти к советской власти, которую он винил во всех постигших его несчастьях. Старика наконец задушила желчь. Впрочем, и пил он много.
Вадим получил диплом инженера, в этом он пошел по стопам отца. Моральное состояние семьи, образ жизни отца, неосознанные горе и обида неизвестно на кого и за что - рано отравили Вадима, он тоже стал пить, и все больше. Жизнь его пошла кувырком. Но как ни поносил отец советскую власть - ненависти к родине Вадим Можайцев в себе не чувствовал. Ни ненависти, ни любви - ничего. Так продолжалось годы, до переезда в Брайт-ривер, до похищения ребенка, до задушевных бесед с Шольцем. И однажды - он и сам не мог бы сказать, когда именно, - понял, что и у него есть своя подлинная родина. Тогда он решил бежать от Прайса, захватив с собой свои материалы, над которыми трудился в течение последних нескольких лет, - не хотел являться на родину как блудный сын. Вот они - материалы, в этом большом портфеле из желтой кожи.
Он, конечно, не герой, но в Россию вернется, и не с пустыми руками, чтобы там знали о делах Прайса.
Очнувшись от волновавших его дум, Можайцев поднял голову - на пороге стоял Шольц.
При виде друга Можайцев преобразился. Нездоровье и апатия, которым он был подвержен в течение своего пребывания в горной гостинице, были забыты. Он быстро двигался по номеру, собирая вещи, - надо было немедленно отправляться в Осло, а оттуда на родину. Минута, когда он вступит на советскую землю, казалось ему, стала близкой.
- Ты вряд ли можешь представить себе, Генрих, как глубоко я благодарен тебе за все, за все… Если бы не ты, я опустился бы и погиб там, на Брайт-ривер… Ты вдохнул в меня веру в возможность вернуться к моему народу…
Генрих Шольц, довольный, посмеивался.
- Я хотел, чтобы талантливый инженер Вадим Можайцев работал не на Прайса, а для своей родины, - говорил он. - Твои установки нужны человечеству, однако если бы я не убедил тебя в том, что они необходимы русским, ты ведь никогда не завершил бы свою работу, как бы Прайс ни бесился. Разве не так?
- Конечно, так.
- Вот видишь! Мне просто было противно смотреть, как Прайс обкрадывает твой мозг. Американцы без конца кичатся своими атомными и водородными бомбами, но эти бомбы, как ты знаешь, были в основном сделаны не американцами. Канадец Демпстер, итальянец Ферми, немцы Эйнштейн, Ган, Штрассман, датчанин Нильс Бор, венгры Вигнер, Сциллард и Теддер… Над созданием космических ракет для американских ВВС трудится мой соотечественник фон Браун, главный конструктор гитлеровских "фау"… Я решил не допустить, чтобы список гениальных ученых - да, да, ты, Вадим, - гений в технике, поверь мне… Так вот, говорю, я решил не допустить тебя до участи бессовестно ограбленного, а потом - кто знает? - может быть, и уничтоженного Прайсом.
Можайцев с чувством пожал Шольцу руку. Шольц посмотрел на часы.
- Я предложил бы немного прогуляться, - сказал он. - Полагаю, свежий воздух тебе не повредит?
- Конечно, нет.
- В таком случае пройдемся. Здесь в этом помещении я чувствую себя что-то неуютно.
- Хорошо, идем. - Можайцев уже надевал пальто.
- А портфель? Где же твой портфель с материалами? Его нельзя оставлять тут.
- Не беспокойся, я не расстаюсь с ним.
С моря дул по-весеннему свежий ветер. Можайцев зябко поежился. Пошли по тропинке вдоль бухты. Вокруг не было ни души. Тишина нарушалась лишь писком чаек над морем.
Можайцев сказал:
- Ты что-то хотел сказать мне? Слушаю тебя.
- Годдарт здесь.
- Что-о? Откуда тебе это известно? Ты видел его?
Шольц улыбнулся неопытности приятеля.
- Ты не спросил меня, дорогой герр Можайцев, почему я задержался, так долго не приезжал к тебе, - сказал он шутливо и в то же время с укоризной, - теперь можешь не спрашивать, сам скажу… Харвуд установил за мной слежку. Впрочем, я это предвидел еще до отъезда из Брайт-ривер. Они следили за каждым моим шагом, особенно после того, как Бодо Крюгер сообщил мне, что ты благополучно добрался сюда. Тогда по телефону Крюгер не сказал точно, где именно ты находишься… Но Харвуд отлично знал, что рано или поздно я опять брошусь выручать тебя. Понимаешь, в каком положении я очутился?
Можайцев внимательно слушал. В его глазах, скрытых за большими стеклами очков в золотой оправе, появилось выражение неистового гнева затравленного человека.
- Ты зря не приезжал, - произнес он сквозь зубы, - мне теперь не страшны ни Харвуд, ни наш тюремщик из Брайт-ривер - Годдарт.
Шольц пристально посмотрел на товарища.