- Я думаю о другом, - сказал Белобородов. - Вы любили ее…
- О, это правда, - чуть слышно прошептал Флоренский.
- А она вас?
Флоренский закрыл глаза и медленно покивал.
- И все-таки вы решились уехать?
Флоренский вяло развел руками:
- На одном из допросов я уже говорил о том, что меня разыскивали как бывшего колчаковского министра, чтобы предать суду…
Белобородов недоверчиво покачал головой.
- Вы не производите впечатления труса. И вы любили эту женщину, Юлию Тихомирову.
- Но поймите мое тогдашнее состояние! - с отчаянием в голосе воскликнул Флоренский.
- Тогда, может быть, Тихомирова… Она собиралась последовать за вами в Китай?
- Нет, у нее не было такого намерения, - твердо проговорил Флоренский.
- И не пыталась вас удержать? Ведь она не могла не понимать, что уезжаете вы надолго, если не навсегда?
- Нет, не пыталась… - глухо, как из-под земли, донесся до Белобородова голос Флоренского.
- Но почему же?
Флоренский посмотрел на следователя с горькой, ироничной улыбкой:
- Я - Козерог.
- Что?.. - не понял Белобородов.
- Я родился под знаком Козерога. А Юлия увлекалась гороскопами. И она считала, что я для нее - именно как Козерог - средоточие всех бед…
- Она настолько суеверна?
- Скорее, мнительна. А судьба словно нарочно устраивала так, что я приносил ей несчастье за несчастьем. Вскоре после того как я был принят в доме Тихомировых, умерла няня их единственного сына, очень милая, добрая старушка. Однако в то время Юлия еще не знала, в какой день я родился. Наши отношения принимали все более близкий характер. И вот новый удар судьбы - смерть мужа, человека вполне здорового, в расцвете сил. Через несколько дней после похорон я должен был спешно бежать из Омска. Я пришел к Юлии попрощаться, и тогда-то ей пришло в голову снабдить меня паспортом покойного мужа. Она протянула мне его со словами: "Бог меня наказывает за любовь к тебе". Я достал бумажник. Юлия захотела посмотреть мой паспорт. Едва глянув в него, страшно побледнела. В ужасе прошептала: "Ты - мое несчастье!"
- И все-таки позднее приехала в Иркутск, где находились вы?
- В Иркутске жили ее родители, - сказал Флоренский. - Она умоляла меня не приходить к ней. Но я пользовался любым поводом, лишь бы увидеть ее. Да и сама она… Я же видел, что Юлия, несмотря на страх, была рада каждой нашей встрече. Боялась и все-таки ждала меня. Но вот однажды, как раз в день нашего свидания, заболел корью ее сынишка, единственная отрада… Когда в городе расклеили списки с фамилиями колчаковских министров, Юлия сама пришла ко мне и принялась убеждать меня покинуть Россию. "Тебя непременно расстреляют!" - без конца твердила она. Но я знал, что в мыслях у нее было другое…
- Вы ведь не сразу уехали в Китай? - спросил Белобородов.
- Нет, не сразу. Еще месяца три прошло.
- Не было удобного случая?
- Случаи подвертывались, но так сразу я не мог решиться. Прикидывал разные варианты. Ведь можно было просто уехать за пределы Сибири, затеряться с паспортом Тихомирова в густонаселенных районах России и тешить себя надеждой на то, что Юлия рано или поздно освободится от своих страхов, и мы вновь обретем друг друга. Но тогда мне пришлось бы до конца своих дней быть Тихомировым. Человеком без прошлого. И без будущего. Нет, это не для меня. Я - Флоренский. Никем иным я быть не могу и не хочу. И в то время не хотел. Моим отцом был священник, и никакого другого отца мне не надо. Вы меня понимаете? Под чужой фамилией еще можно временно перебиться, скрываясь от преследования. Но не жить. Имя человека - весьма существенная составляющая его духовной субстанции. Но понимать это начинаешь только тогда, когда ты ее, этой субстанции, лишаешься, а вместо нее в твоей душе оказывается что-то совсем чужеродное, и вслед за тем начинается мучительный процесс отторжения…
- Вы говорите: имя, - вставил Белобородов. - А родина?
- Не знаю, что подумал обо мне Павел Семенович Сушков, - продолжал Флоренский, не ответив на вопрос Белобородова. - Наверняка очень плохо подумал. Но у меня не было иного выхода: я должен был вновь стать самим собой. Флоренским.
- Вы могли явиться к советским властям с повинной, - подсказал Белобородов. - Если вы действительно скрывались от колчаковцев, это было нетрудно установить. На суде к вам могли отнестись со снисхождением. Да и Сушков замолвил бы слово.
- Прийти с повинной? Нет… - Флоренский покачал головой. - Ведь это значило предать свое имя позору. Я не считал себя виноватым перед Советской властью. Нет, не считал, если уж говорить откровенно. И притом не мог я прийти к уважаемому Павлу Семеновичу Сушкову и признаться в том, что он принимает меня не за того, кто я есть на самом деле. Что я - это вовсе не я. Там, за кордоном, я снова стал Флоренским. Владимиром Степановичем Флоренским…
- Но родина, - снова сказал Белобородов. - Получается так, что вы вернули себе имя, отказавшись от родины. Что же она для вас?
Флоренский провел по лицу сверху вниз ладонями и оставил их молитвенно сложенными на груди, ладонь к ладони. Медленно заговорил:
- Когда я принимал из рук любимой женщины паспорт ее покойного мужа, я и знать не мог, какую цену плачу за свое спасение. Родина… Она ведь тоже, как и имя, как воздух, которым мы дышим, всегда с тобой и вокруг тебя. Пока она есть, не задумываешься о том, что с тобой станется после того, как ты ее лишишься. Только там, - Флоренский вяло показал рукой в сторону окна, - только там я и понял, как плохо человеку без родины…
- Когда именно вы это поняли? Сколько времени вам понадобилось для того, чтобы почувствовать утрату родины?
- Не в первые дни. Поначалу меня тепло приняли в Харбине. Находясь среди соотечественников, бывая в их домах, я опять для всех стал Флоренским и почти не ощущал потери. Ведь Харбин, по существу, в то время был русским городом, маленьким кусочком России. На первых порах мне хватало этого кусочка. Но затем - после моего "крамольного" выступления на собрании - вокруг меня образовался как бы вакуум. Вот тогда-то я и понял, что такое родина. Я понял, что очутился среди людей, которые любили не Родину, а себя в ней. Поскольку же родина их отторгла… Вы знаете, так иногда бывает с женщинами: не чаявшая души в своем избраннике, она внезапно проникается к нему лютой ненавистью, лишь только он обратит свой взор на другую женщину. Это не ревность. Ревнуя, можно и убить человека, но - любя. Как Отелло. А тут… Отчего вдруг ненависть? Я думаю, оттого, что эта женщина не своего избранника любила, а вот так же - себя в нем. Иначе как бы она могла перестать его любить? И если ты любишь родину, то непременно должен желать ей добра и процветания, кто бы ей их ни нес и как бы тебе самому ни было плохо вдали от нее. Ты должен ей все прощать. Если действительно ее любишь. Как матери. Как любимой женщине…
- А после того, как вы это поняли, после того, как очутились в изоляции, - вам не захотелось тотчас вернуться обратно?
- Под именем Тихомирова - нет, - покачал головой Флоренский. - Твоя родина - это и твое доброе имя. Только так.
- Но выходит, что вы все-таки предпочли свое имя родине.
- Нет, не выходит, - снова упрямо наклонил голову Флоренский. - В то время мне было около тридцати лет. Точнее - двадцать восемь. Я был полон сил, и впереди у меня была вечность. Для себя я твердо решил, что не позднее чем через три-четыре года я вернусь в Россию с паспортом на имя Владимира Степановича Флоренского. Получив прощение служением ей.
- Каким же образом вы собирались служить Советской стране, находясь в среде белоэмигрантов, самых ярых ее врагов?
Брови Флоренского удивленно приподнялись.
- Я же вам сказал, что белоэмигрантская среда не приняла меня. Такого, каким я был. Каким хотел быть. Некоторое время я жил как бы сам по себе. В гордом, так сказать, одиночестве.
- И вам это удавалось? - с выражением недоверия на лице спросил Белобородов. - Допустим, пока у вас не кончились деньги…
- Еще прежде чем они кончились, я устроился на работу.
- Без рекомендации?
- Я устроился зольщиком в котельную городской электростанции. Благодаря счастливой случайности - мне удалось предотвратить аварию - на меня обратил внимание управляющий. Поэтому вскоре я стал кочегаром.
- Сколько времени вы проработали на электростанции?
- Около года. За это время я приобрел друзей среди китайцев, которых немало работало в нижнем ярусе котельной. Научился говорить по китайски. Впоследствии я основательно занимался китайским и японским языками… Да… Но самое главное - мне посчастливилось встретить среди русских эмигрантов людей, которые всерьез подумывали о возвращении в Россию и если не могли этого сделать, то вовсе не из-за своей враждебности к Советской власти. Месяца через два после объявленного мне белоэмигрантской публикой бойкота я был радушно принят в доме Ольги Сергеевны Жаровой. Неплохие отношения сложились у нас с Антоном Ивановичем Целищевым, о котором я уже упоминал. Он познакомил меня с влиятельными сотрудниками управления КВЖД, и в результате в начале двадцать второго года мне было предложено работать в Восточном китайско-русском товариществе, которое занималось комиссионной торговлей на КВЖД. Через три месяца меня назначили управляющим конторой. А затем руководство КВЖД пригласило меня на должность агента экономического бюро.
- Были управляющим, а стали простым агентом? - с недоумением посмотрел на Флоренского Белобородов.
- Причем это предложение я принял немедленно, - улыбнулся тот. - Ибо служба на КВЖД как нельзя более соответствовала моему характеру и всем помыслам. Это был мой первый шаг на пути к родине. А в Шанхай меня командировали для организации ремонта одной из принадлежавших КВЖД пристаней. К этому времени управляющим КВЖД стал советский гражданин, а новая администрация состояла исключительно из китайских и советских граждан.
- А вы?
- Я еще до отъезда в Шанхай подал просьбу о вступлении в советское гражданство. Эта моя просьба была удовлетворена в двадцать пятом году. С этого времени я стал считать себя полноправным советским гражданином. Я, таким образом, обрел не только имя, но и родину, которой старался принести как можно больше пользы своим трудом. После успешного ремонта пристани я по поручению руководства КВЖД организовал в Шанхае коммерческое агентство и руководил им в течение нескольких лет.
- После вступления в советское гражданство вы предпринимали какие-либо попытки вернуться в Советский Союз?
- Неоднократно! - Флоренский энергично прихлопнул по коленям ладонями. - Начиная с двадцать седьмого года, когда вышло постановление ВЦИКа об амнистии, под которую я, как мне разъяснили в генеральном консульстве, подпадал непременно.
- И что же помешало вам вернуться? - спросил Белобородов.
- В тот раз и в следующем, двадцать восьмом году руководство КВЖД попросило меня повременить с отъездом, поскольку в коммерческом агентстве было много работы. Да я и сам понимал, что заменить меня в тот момент практически было невозможно: я занимался реализацией собственных идей, которые рождались в моей голове в самом процессе работы…
- Но ведь прошло целых четыре года, прежде чем вы наконец-то решились вернуться в СССР! - с нажимом произнес Белобородов.
- Четыре с половиной, - уточнил Флоренский. - В середине двадцать девятого года я, безусловно, мог вернуться в СССР. Но тут возникли трудности другого рода. Как раз в это время моя жена, бывшая эстрадной певицей, получила выгодный контракт и уехала на гастроли в Америку. Я, разумеется, стал ждать ее возвращения. Вернулась она почти через год, и вскоре у нас с ней начались семейные неурядицы. Дело в том, что Ирина, женщина замечательная, имела слабость к роскошной жизни, а я зарабатывал триста пятьдесят долларов в месяц и, разумеется, не мог обеспечить ее тем комфортом, который ей хотелось иметь. У нас уже была дочь. Аленушка. Когда я видел ее в последний раз, ей было шесть годиков…
- Где ваша жена сейчас?
- В Австралии. В тридцатом году Ирина попросила у меня развод и вскоре вышла замуж за состоятельного коммерсанта.
17
На другой день, прежде чем приступить к очередному допросу, Белобородов достал из-за стола старые валенки, которые принес утром из дому, и протянул их, вдетые голенищами один в другой, Флоренскому. Тот растроганно забормотал:
- Добрый человек… Просто не знаю, как… Ревматизм по ночам спать не дает, теперь легче будет… Передайте Федору Артуровичу мою величайшую, величайшую благодарность!..
- Там еще шерстяные носки, в валенках, - сказал Белобородов.
- Не знаю, как благодарить… А записки Федор Артурович мне никакой не передавал? Или, может быть, на словах…
- Вы давно с ним находитесь в приятельских отношениях? - спросил Белобородов.
- С прошлого лета, - сказал Флоренский. - Как-то, помню, Федор Артурович нагнал меня по дороге на завод, и мы разговорились. Оказывается, мы учились с ним в одном институте. Правда, - в разные годы. Но все равно - однокашники. Вспомнили общих преподавателей, кое-кого из выпускников. Потом выяснилось, что мы с ним оба - заядлые шахматисты. На этой почве и сблизились: то я к нему, то он ко мне. Правда, у меня свободного времени было не так много, но случались выходные дни. Бывало, с утра до вечера просиживали за шахматной доской.
- При вашей работе в выходные не дома бы сидеть, а куда-нибудь на природу, в лес. У вас там места богатые.
- Места у нас просто великолепные! - живо согласился Флоренский. - Просто словами не передать. В ста шагах от крайних домов - нетронутая тайга. А нынче я и правда напросился с Козловскими съездить за рыжиками. Они места знают. Я к рыжикам с детства неравнодушен, матушка их каждый год засаливала, кадушечки две уж непременно. С укропчиком, с чесночком, смородиновым и всяким другим листиком… Да…
- Много вы их набрали?
- Двухведерную корзину, с верхом. Сам и посолил. Попробовать еще, правда, не успел. Стоят вот в такой кадушечке у соседей в подполе, - Флоренский показал руками размеры кадушечки.
- А далеко ездили?
- Забыл я название деревни. Часа два поездом. Переночевали у одной милой старушки. Кажется, родственницы или близкой знакомой Козловских. То есть я, собственно, и не ночевал…
- Кого-нибудь помоложе нашли? - улыбнулся Белобородов.
- Что вы, нет! - смутился Флоренский. - Если вам интересно…
- Пожалуйста, рассказывайте, - поощрительно кивнул Белобородов.
- Да тут сплошная лирика. Ребячество, - стал оправдываться Флоренский. - Понимаете, после вечерней трапезы я решил прогуляться по деревне. Уж сколько времени не доводилось бывать в русских деревнях. Ну вот, вышел и увидел на другой стороне улицы крестьянина, который выводил под уздцы двух лошадей из ворот своего дома. Я подошел, поздоровался, и мои руки сами потянулись к лошадиным губам… Видите ли, я с детства неравнодушен к лошадям. У батюшки, как себя помню, был пегий меринок Красавчик. Меня садили к нему на спину, придерживали руками, и он осторожно нес меня по двору. А лет с семи я уже выезжал верхом вместе с другими ребятишками в ночное. Знаете "Бежин луг" Ивана Сергеевича Тургенева? Все так и у нас было: костерок, негромкие ребячьи разговоры, звуки ботал, лошадиное фырканье во тьме… А будучи студентом, приезжая домой на каникулы, уж непременно первым делом с утра оседлывал Орлика - тогда уж Орлик был - и летишь через луга, через леса, будто крылья у тебя вырастают… Да… Вы меня не прерываете, а я ведь долго могу проговорить не по делу…
- Уже, наверное, забыли, как подошли к тому крестьянину?
- Нет, не забыл. Такое разве забудешь - каждое мгновение помню… У меня никакого лакомства с собой не оказалось. Я сбегал к хозяюшке, которая нас приютила, попросил хлебца и тут же вернулся к лошадям. Угощал их, гладил морды, прижимал к своему лицу, и слезы застили мне глаза. В общем, расчувствовался. Крестьянин, видно, понимал меня: молча стоял в сторонке и ждал. А я мог до утра вот так… Крестьянин подождал, подождал и показал головой: мол, веди. И спросил, откуда я. Когда я сказал, что работаю на заводе, он так сердито на меня глянул: "А, тогда прощевай!" - "Это почему же?" - удивился я. "А не с той стороны подъехал, - говорит. - Все равно в колхоз не буду вступать и нечего меня агитировать!" Тогда я сказал ему, что сам еще не видал колхозов и что у меня в мыслях не было кого-нибудь агитировать. Объяснил ему, что у меня за работа. Идем, разговариваем. Я веду его лошадей. Подошли к конному двору. Неподалеку, в низинке, уже собрался табун. Конюх, поглядев на меня, смеясь, спрашивает у крестьянина: "Батрака, что ль, Федотыч, нанял?" А крестьянин опять на меня рассердился: "Уйдешь ты, нет, паря, от меня когда-нибудь?" - выхватил у меня из рук недоуздки и сам повел лошадей в табун. Я спросил у конюха, могу ли я немного побыть с лошадьми, - соскучился, говорю. А он мне: "Так давай со мной в ночное!" - и все смеется. Я ответил, что, мол, с превеликим бы удовольствием. Тогда конюх, ни слова не говоря, вынес мне седло с уздечкой, кивнул в сторону лошадей и говорит: "Седлай вон того, буланого". Вы и представить не можете, какое на меня свалилось счастье! Когда я вскочил на буланого меринка и он заплясал подо мной, мне показалось, что я вдруг помолодел лет на двадцать…
- Вы не предупредили Козловского, что отправляетесь в ночное?
- Как же! Первым делом попросил у конюха разрешения прокатиться верхом по деревне - сказать друзьям, чтоб не теряли меня и не волновались. Федор Артурович куда-то отлучился, и я сказал его супруге, что непременно буду к пяти утра…
- Вы с конюхом вдвоем были в ночном? - спросил Белобородов.
- Нет, с нами еще два мальчика отправились. Лет по двенадцати. Один - сынишка председателя колхоза. Гриша.
- А конюх что за человек?
- Афанасий Фокич? Интереснейший, между прочим, человек! Всю ночь мне рассказывал о гражданской войне, как он вместе с Буденным воевал. О каждом своем коне - о Любимчике, Воронке, Беркуте…
- А как рыжики? Не опоздали к ним? - улыбнулся Белобородов.
- Нет, к пяти часам верхом вернулся в деревню, завел своего буланого в стойло и пошел разбудил Козловских.
- Вы говорили Козловскому о своей встрече и разговоре с тем крестьянином-единоличником?
- Да, разумеется, - кивнул Флоренский. - Кажется, я весь этот день только о лошадях и говорил с Федором Артуровичем.
- Только о лошадях? - недоверчиво переспросил Белобородов. - Ведь вы сказали мне, что никогда раньше не видели колхоза. У вас не возникло никаких вопросов относительно колхозной жизни?
- Признаться, нет, - с некоторым недоумением и настороженностью произнес Флоренский. - Признаться, самого колхоза я и в этот раз не увидел: только прошелся разок по деревенской улице да еще проскакал по ней верхом. Так что…
- Не припомните, что именно вы сказали Козловскому по поводу своей встречи с крестьянином-единоличником?
Флоренский не понимал или делал вид, что не понимает, чего добивается от него следователь. Развел руками:
- Да примерно то же, что и вам несколько минут назад!
- Вы не задавались вопросом, почему этого крестьянина-единоличника "агитируют" вступать в колхоз? - решился на подсказку Белобородов.