12
Последний, самый тяжелый разговор с Леной.
- Я завтра уезжаю, - сказала она, глядя ему в глаза. - С мамой, в Крым…
- Ты, кажется, не собиралась, - упавшим голосом проговорил Леонид.
- А теперь надумала! - с вызовом бросила ему Лена. - Лето прошло, а я его и не видела, просидела в четырех стенах. Два раза в кино сходила да один раз на танцы. Чего-то ждала…
- Когда вернешься? - спросил он.
- Это не имеет значения, - ответила Лена и опустила глаза.
- И не напишешь?
- Зачем?
- Понятно… - тяжело вздохнул Леонид. - Значит, незачем…
- Леня, я, наверное, не люблю тебя! - Лена опять посмотрела ему прямо в глаза, слегка краснея при этом. - Ты знаешь, еще вчера я тебя ждала, и если бы ты пришел… Но ты не пришел, и мне нисколечко не стало от этого грустно. Даже наоборот: стало как-то совсем легко, словно я загадала - и все исполнилось…
- Ты в котором часу уезжаешь? - перебил ее Леонид нервно.
- В половине девятого утра, - помедлив, ответила Лена.
Леонид прикинул. Нет, в это время он должен быть на работе.
- Да, конечно, - покивала Лена. - Работа… Самое смешное то, что я ревновала тебя только к работе и никогда - к женщинам… Не хочу ждать! Если бы хоть знать, что со временем все переменится. Но ты даже не обещаешь ничего… - Она дотронулась до его руки. - Видишь, я такие жестокие слова тебе говорю, а ты молчишь!.. Значит, ты тоже меня не любишь. Так?
- Нет, не так, - сказал Леонид. - Но какая тебе разница?
- Если б ты меня любил, то сделал бы, чтоб нам обоим было хорошо. Ну хотя бы постарался. Хотя бы пообещал…
Ничего он не мог ей пообещать. Ничего, кроме своей любви.
13
Утром пришел пакет из Ульяновского архива. Сообщалось, что по имеющимся документам царской охранки Флоренский Владимир Степанович проходит как эсер: в 1906 году он арестовывался как один из руководителей симбирской группы эсеров-боевиков.
"Ого, эсер-боевик! - волнуясь, подумал Леонид. - Даже в тюрьме побывал. Конспиратор со стажем, то так ловко и выкручивается…"
Но только не волноваться, сказал он себе. Надо от начала до конца еще раз продумать ход допроса. Никакой горячки. Спокойно, спокойно все как следует продумать. От начала до конца.
14
Из протокола допроса Флоренского:
"В о п р о с: Вы подвергались каким-либо репрессиям со стороны царского правительства?
О т в е т: Нет, не подвергался. Я всегда был далек от политики.
В о п р о с: Это не соответствует действительности: следствию известно, что вы арестовывались царской охранкой в 1906 г.
О т в е т: Теперь я вспомнил. В 1906 г. в г. Симбирске я действительно был арестован полицией по подозрению в подстрекательстве крестьян одного из ближних сел к выступлению против царских властей. Но это было ошибочное обвинение. Дело в том, что меня приняли за моего старшего брата Александра".
- Расскажите подробнее, как это произошло, - попросил Леонид.
- Однажды к нам в дом - я жил вместе с родителями - явились полицейские, произвели обыск и отвели меня в участок. Там не стали выслушивать мои возражения и переправили меня в городскую тюрьму. Я и там все отрицал, однако меня около двух месяцев продержали под стражей. Только после освобождения я узнал о том, что меня приняли за брата, на которого я был похож - мы с ним были даже одного роста. Он действительно выступал на крестьянском митинге и призывал крестьян к вооруженной борьбе. К тому же у нас в доме нашли много политической литературы, которая вся принадлежала моему брату-эсеру.
- А сами вы в то время в какой партии состояли?
- В девятьсот шестом году я не мог состоять ни в какой политической партии. В то время я был еще мальчишкой, учился в шестом классе гимназии. Помимо учебы я занимался живописью, а в свободное время играл со сверстниками в лапту.
- Но судя по паспорту, в 1906 году вам было семнадцать лет.
- В паспорте неверно указан год моего рождения, - возразил Флоренский. - На самом деле тогда мне было тринадцать.
- Где находился ваш брат Александр во время вашего ареста?
- Александр был в то время студентом Казанского университета. Сразу после митинга он уехал в Казань, продолжать учебу.
- Где находится ваш брат Александр в настоящее время?
- Он погиб в декабре девятьсот шестого года при случайном взрыве, который произошел в доме, где брат вместе с товарищами готовил бомбу для покушения на казанского генерал-губернатора.
"Тоже герои нашлись, - пытаясь приглушить невольно возникшую к брату подследственного симпатию, подумал Леонид. - Революционеры липовые, террористы, - и уже искренне обозлившись: - Сперва бросали бомбы в генерал-губернаторов, а после стали стрелять в вождей нашей партии. Авантюристы!.."
- К какой партии вы принадлежали в последующие годы, в частности в период между февральской и Октябрьской социалистической революциями? - задал Леонид подготовленный заранее вопрос.
- Ни к какой, - не задумываясь ответил Флоренский. - Как я уже говорил, я всегда был далек от политики. Я работал. Меня интересовала только моя работа. Как, впрочем, н сейчас…
- Допустим, - кивнул Леонид. - Но вы задумывались о политической сущности той работы, которую вы вели хотя бы в период между революциями в семнадцатом году? О последствиях этой вашей работы для коренного населения окраин? Окраин, которые вы, так сказать, изучали, работая в переселенческих органах?
- Ах, вы об этом… - вздохнул Флоренский. - Разумеется, задумывался. Но должен заметить, что поначалу вся моя работа на посту заведующего статистическим отделом сводилась к элементарному учету численности населения, скота, посевов и угодий. Затем стали подсчитывать, сколько земли требуется той или иной общине. Были разработаны нормы. А вот дальше… При размещении великорусских переселенцев все земли стали перераспределяться местными властями так, что коренным жителям доставались худшие участки.
- Вот видите! - с горячностью воскликнул Леонид. - Вы, оказывается, прекрасно представляли себе политическую сторону вашей деятельности. Если сказать коротко, то вы выступали в роли проводника колонизаторской политики царского правительства…
- Молодой человек, - с какой-то горечью посмотрел на него Флоренский, - я вполне разделяю это ваше мнение и принимаю на свой счет слова, исполненные столь благородного негодования. Но прошу мне поверить, что в те годы, о которых идет у нас с вами речь, я тоже негодовал, причем не менее пылко, против всяческих притеснений коренного населения окраин царской России. Кстати, и лет мне тогда было не намного больше, чем вам сейчас.
- Негодовали, а все-таки делали свое дело, - с иронией проговорил Леонид. - Думаю, на этот раз вам не удастся свалить все на слишком молодой возраст. Как-никак вы были в то время уже чиновником шестого класса. Коллежским советником!
- Кем бы я ни был, - грустно покачал головой Флоренский, - но в переселенческом управлении я проработал недолго. Как только я понял, к каким последствиям ведет в конечном счете моя деятельность, тотчас же стал проситься в другое место. Вскоре меня отозвали в Петербург, и я получил назначение, связанное с продовольственным снабжением населения.
"Опять выкрутился, ну и ловок!" - с досадой подумал Леонид.
- Итак, вы по-прежнему утверждаете, что до октября семнадцатого года не состояли ни в каких политических партиях?
- Совершенно верно, - кивнул Флоренский. - Не состоял.
- В таком случае еще один вопрос: будучи министром в колчаковском правительстве, вы также оставались беспартийным?
Флоренский заметно смутился. Смутился и отвел глаза в сторону!
- Не подумайте, что я пытаюсь скрыть от вас очевидные факты… Просто я не придавал этому значения… Видите ли, став министром, а точнее - еще раньше, поступив на службу в так называемое Временное Сибирское правительство, я вынужден был объявить о своей партийной принадлежности. Хотя формально я ни в какую партию не вступал, у меня даже не было членского билета, а самое главное - сам я и в то время, и позднее считал себя беспартийным…
- Членом какой политической партии вы себя объявили?
- Социалистов-революционеров, иначе - эсеров. В память о брате и только поэтому я вписал название этой партии в соответствующую графу анкеты, которую мне предложили заполнить.
- Но факт остается фактом: вы опять пытались ввести следствие в заблуждение, - решительно изменил тон Леонид. - Не понимаю, к чему вам все эти увертки! Было бы лучше, если бы вы сразу сказали правду. Вы же понимаете, что у меня на руках неопровержимый документ! Неопровержимый!
- О боже! - театрально воздел руки Флоренский. - Да понимаете ли вы, что, находясь на посту министра, я не мог объявить себя беспартийным! Из всех партий, которые признавались правительством Колчака, я выбрал для себя самую, как мне тогда казалось, левую… А та запись о моем аресте - ее вы тоже считаете неопровержимым документом? - есть не что иное, как самая настоящая филькина грамота, составленная полицейским с четырехклассным образованием. Повторяю еще раз: меня приняли за моего брата!
- Чем вы можете это подтвердить? - спросил Леонид.
- Наверное, ничем, - сокрушенно мотнул головой Флоренский. - Ох уж эти мне документы! Бумажки, которые вначале ровным счетом ничего не стоят, но с годами каким-то непостижимым образом набирают вес и в конце концов уподобляются каменным плитам, способным раздавить тебя в лепешку…
"Тебя раздавишь…" - подумал Леонид раздраженно. Флоренский по-прежнему отрицает все факты, даже самые очевидные, и при этом еще фиглярничает. Просто опускаются руки. Скорей бы хоть Белобородов приехал. Видно, прав Ладонин - не по силам Леониду оказался Флоренский. Посмотреть бы, как Алексей Игнатьич поведет эту дуэль. Уж он-то не позволит Флоренскому вывернуться…
А Флоренский между тем продолжал с обидой в голосе:
- Вы требуете от меня говорить правду и не верите мне. Но я говорю вам истинную правду! Или я сам себе не должен верить?
15
В записке, адресованной мастеру электроцеха Невежину, Флоренский сделал несколько указаний технического характера. Эту записку решено было тотчас же отослать по назначению: Невежин - старый партиец, человек надежный. Пускай сам решает, что и как лучше сделать. Вполне возможно, что в целях маскировки Флоренский решил дать Невежину действительно ценные советы. Пусть, мол, знают, что даже здесь, в тюремной камере, под бременем тяжких обвинений человек печется о нуждах производства…
Вторая же записка заставила Леонида крепко задуматься:
"Дорогой Федор Артурович! - писал Флоренский Козловскому. - Я тут на досуге рассчитал всевозможные позиции плунжеров. Мне кажется, что при плотной работе за 2-3 дня можно отыскать ту единственную, при которой станок будет работать…"
А дальше следовали длинные колонки пятизначных чисел.
В самом конце была сделана приписка:
"Не найдете ли возможным, любезный Федор Артурович, передать мне сюда какие-нибудь старые валенки на 41-й или больший размер, а то у меня зябнут йоги. Буду Вам премного обязан".
Посоветовавшись с Ладониным, Леонид отправил эту, вторую записку в шифровальный отдел. На всякий случай.
- Неужели - Козловский? - высказал Леонид свою догадку.
- Навряд ли, - подумав, сказал Ладонин. - Но кто-то из подручных Флоренского, возможно, работает в цехе. Если это в самом деле шифровка, то она легко может оказаться на глазах у того, кому предназначена. Козловский сам не станет подбирать плунжеры, даст поручение мастеру или наладчику, и бумажка с цифрами, таким образом, пойдет гулять по участку. Если мы ее передадим адресату. Понимаете? Все очень тонко рассчитано.
16
Через несколько дней вернулся наконец-то Белобородов. Едва поздоровавшись с Леонидом, спросил о делах. Услышав о том, что Флоренский арестован, нахмурился и потребовал протоколы допросов, затем закрылся у себя в кабинете и до глубокой ночи не выходил. Читал протоколы. Читал и перечитывал.
Утром он велел Леониду послать еще несколько запросов и после этого сразу же распорядился доставить к нему Флоренского.
Увидав за столом другого следователя, Флоренский растерянно пробормотал себе под нос:
- Меня, кажется, не туда привели?..
Белобородов кивнул на табурет:
- Присаживайтесь.
- Надо понимать так, что мое дело принимает новый оборот… - продолжал бубнить себе под нос Флоренский, настороженно кося глазом в сторону Белобородова и задумчиво вытянув губы.
- У вас есть жалобы по поводу ведения дела? - спросил Белобородов, заполняя головку допросного листа.
Флоренский с удрученным видом отбросил руки назад, широко растопырив при этом пальцы:
- Жалоб как таковых нет, а есть одно большое недоумение: все думаю и не могу понять, зачем я здесь и что произошло… Я уже говорил следователю, который меня допрашивал, что признаю себя виновным только в одном: в том, что я был министром колчаковского правительства. По всем же остальным пунктам…
- Давайте на них и остановимся подробнее, - миролюбиво предложил Белобородов и приступил к допросу: - Скажите, что вы намерены были делать после того, как были выведены из состава колчаковского правительства и покинули Омск?
Флоренский всплеснул руками и снова уронил их на колени:
- Планы? Разве можно было в те времена загадывать наперед? Никто не знал, что с ним станется через неделю или через месяц. Я устроился на работу и стал ждать дальнейшего развитии событий.
- А после того, как Иркутск был освобожден от колчаковцев?
- Я и после этого продолжал работать, - сказал Флоренский.
- В то время у вас было намерение эмигрировать в Китай?
- Нет, в то время - не было. Но беспокойство ни на минуту не оставляло меня, в этом я могу чистосердечно признаться вам.
- Главная причина вашего беспокойства?
- Страшно было смотреть в будущее. Поймите меня правильно, ведь я принадлежал к вполне определенному кругу общества. Люди моего круга в большинстве своем либо сразу покинули страну, либо пребывали в ожидании новых перемен. Мало кто верил в долговечность Советской власти.
- И вы тоже не верили?
- Тоже… Но я - работал. На Советскую власть. И хотя я не верил в ее жизнеспособность, в моем сознании постепенно происходили определенные сдвиги. Именно поэтому в дальнейшем я пришел к убеждению, что вывести страну из разрухи могли только такие люди, которые в моих глазах и представляли в то время Советскую власть. У меня было преимущество: я мог сравнивать, поскольку близко соприкасался с представителями разных властей… Многие старые служащие Забайкальской железной дороги были потрясены, когда стало известно, что управляющим ее назначен машинист Сушков. Я же отнесся к его назначению если и без особого энтузиазма, то, во всяком случае, с интересом. Дело в том, что Павла Семеновича Сушкова я хорошо знал еще задолго до его назначения на должность управляющего. Как раз в то время, когда я поступил работать в депо, его паровоз был поставлен туда на ремонт. К тому же оказалось, что я снял комнату по соседству с его домом. Поэтому нам приходилось часто встречаться и в депо, и по дороге на работу или домой. Мы много говорили о происходящих вокруг событиях, нередко бывало, что и спорили. Вернее даже будет сказать, что мы с ним только и делали, что спорили. Я откровенно признавался, что не верю в способность рабочего класса управлять не только страной, но даже отдельными предприятиями. Павел Семенович, разумеется, доказывал обратное, при этом совершенно не проявляя ко мне враждебности как к представителю старого строя. Вообще он произвел на меня впечатление начитанного, умного, масштабно мыслящего человека. Видимо, я ему тоже чем-то понравился. Во всяком случае, вскоре после назначения его управляющим он предложил мне перейти работать в аппарат управления дороги. С тех пор мы постоянно контактировали по работе, и я все больше убеждался в том, что в лице Сушкова Забайкальская железная дорога приобрела замечательного руководителя. Между прочим, когда я приехал в Харбин и меня, человека "оттуда", попросили рассказать на каком-то собрании о положения в России, примером Сушкова я подкрепил главный тезис своего выступления - о недопустимости вооруженного вмешательства во внутренние дела молодой Советской Республики. Ибо, сказал я, к управлению страной пришли новые люди, наделенные могучей созидательной энергией и поддержкой подавляющего большинства населения, и не мешайте им возрождать нашу родину, которая - придет время - примет нас, заблудших, в свои объятия…
- И как было встречено ваше выступление? - спросил Белобородов.
- Мертвой тишиной, - улыбнулся Флоренский. - Не было ни злобных выкриков по моему адресу, ни аплодисментов. Когда я кончил говорить и сел на свое место, я увидел, что стулья по обе стороны от меня пусты. После собрания ко мне никто не подошел. Я в полном одиночестве отправился домой. Помнится, вечер был чудесный. Дойдя до дома, я решил еще погулять, направился к собору, потом прошел на Пристань и не заметил, как очутился в Фуцзядяне, китайском районе Харбина… Я и до этого знал, что китайцы живут бедно, однако то, что увидел, превосходило самую изощренную игру воображения. Фанзы стояли буквально среди нечистот, в которых вместе с собаками и свиньями копошились ребятишки. Я дал одной женщине монету и жестами попросил провести меня в фанзу. Она испуганно замотала головой и позвала молодого мужчину, который немного знал по-русски. Спросив, что мне надо, он посоветовал мне подобру-поздорову поскорее уходить из этого района. "Ваша там ходи…" Но там, куда он показывал, мне тоже не было места…
- Вы говорите: дали женщине монету. Это были китайские деньги?
- В Китае в то время были в ходу так называемые мексиканские доллары. Возможно, я предложил ей монетку в пять или десять центов.
- Надо полагать, за квартиру, в которой вы жили, и за питание вам приходилось расплачиваться теми же деньгами? Вы к тому времени уже работали?
- Нет, на работу я еще не успел устроиться.
- Каким же образом вы оказались при деньгах? Получили какое-нибудь вспомоществование?
Флоренский кивнул, давая понять, что готов ответить, однако минуту-другую сидел молча, в совершенной неподвижности, углубленный в свои мысли.
- Юлия, - заговорил он наконец. - Юлия Тихомирова. Женщина, которая дала мне паспорт своего покойного мужа, чтобы я мог беспрепятственно выехать из Омска. Она же перед моим отъездом в Китай настояла, чтобы я взял у нее платиновую брошь с бриллиантом. Эту брошь я продал в Харбине скупщику.
- А сама Юлия Тихомирова что же - осталась в России? Где она сейчас?
- Живет в Москве.
- Вы виделись с нею после вашего возвращения в СССР?
Флоренский с отрешенным видом покачал головой.
- Я написал ей о своем намерении приехать на несколько дней в Москву, чтобы увидеть ее. Она попросила не делать этого.
- Почему?
- Это долгая история… - и Флоренский снова замолчал,-задумался.
Белобородов терпеливо ждал, подперев рукой подбородок.
- Вы не верите мне? Но я чем угодно могу поклясться!..