* * *
На следующий день Федор вернулся в Свердловск. В областном архиве НКВД нашел дело Кашеварова.
Открывало его большое заявление крестьян из Мостовой.
После революции, когда города оказались в плену голода, в деревню пошли продотряды. Хлеб брали у тех, кто старался обратить его в наживу через спекулятивный рынок. Появился такой отряд и в Мостовой. Приход его ознаменовался коротким общедеревенским митингом с речами в пользу мировой революции. Но слова словами, а запоры на хлебных закромах бывают разные. Отдавали хлеб мужички покрепче, делились зерном по мере сил и бедные. Но была семья Кашеваровых, которая сказала, что хлеба у нее нет. Сказала в глаза всей деревне, которая издавна ходила у нее в долгах, кланялась в пояс и унижалась.
Но хлеб у Кашеваровых нашли: восемьдесят мешков пшеницы погрузил на телеги отряд из кашеваровского тайника. Налитыми кровью глазами провожали те телеги Кашеваровы. Потому-то, наверное, когда пришел Колчак, оба брата Кашеваровы ушли к нему добровольцами.
А вскоре явился в Мостовую конный отряд Афанасия Кашеварова. Не спрашивал Афанасий, кто здесь враг его или друг. В тот же день деревенские активисты оказались под замком и охраной.
Но не хотел каратель начинать расправу без главного обидчика своего, бывшего батрака в их хозяйстве - Егора Ермолаева, который и открыл тогда продотряду тайные кашеваровские сусеки с зерном.
А Егор спрятался. И жену свою Ольгу с дочерью укрыл у надежных людей.
Четырех арестованных Афанасий допрашивал целый день: палками бил, отливал водой, потом опять бил. То ли не знали мужики, где схоронился Егор, то ли не хотели выдавать, только на следующий день привели их к дому Егора Ермолаева, поставили в ряд, и Афанасий последний раз спросил про Егора.
Молчали мужики. И тогда Афанасий подал сигнал своим помощникам. Те выдернули шашки…
И в это время в окошке Ермолаевской избы появился сам Егор.
- Не тронь мужиков, Афанасий, - крикнул он, - они невиноватые, и ребятишек у них помногу. А я дома. Хотя тебе, паразит, живым не дамся!
Один из карателей рванулся было к избе, но тут же запнулся о выстрел, который прогремел ему навстречу. Не стал убивать Егор солдата, только упредил. Никого такое не удивило: многие знали, что Егор воротился в восемнадцатом году раненый, но с винтовкой. Видно, сберег ее…
- Слышь, Афанасий, - кричал Егор, - отпусти мужиков. Воюй со мной, зверь, если хошь!
Замер Кашеваров на минуту. Потом коротко распорядился, и конные рванулись к четырем стоявшим мужикам. Взметнулась пыль посреди улицы, с храпом завертелись на месте кони, сверкнули на солнышке шашки, а когда всадники отскочили в разные стороны, те, кто только что стояли, уже лежали на земле.
Кто-то из баб, кого могли нести ноги, с воем бросился в сторону от толпы, но большинство осталось на месте, замерев. Помощники Афанасия уже палили по окошкам Егоровой избы. Стрельба начала стихать, но из избы опять послышался голос Егора:
- Что, не напился еще крови, Афанасий?
Кашеваров снова распорядился. Часть его людей осталась на месте с ружьями, другие побежали по ближайшим дворам, вернулись с охапками соломы, стали обкладывать Егорову избу.
И тут все увидели Ольгу, жену Егора. С девочкой на руках она подошла к своей оградке, зашла во двор. Никто не остановил ее. В воротцах она обернулась, сказала:
- Афанасий, твой-то отец ведь крестный наш…
Кашеваров упер в нее невидящий взгляд, с хрипом выдавил из себя:
- Иди… Скажи своему голодранцу: пусть выходит. А то я перекрещу вас всех на свой лад!
Ольга поднялась на крылечко, еще раз обернулась и толкнула дверь в избу. Улица притихла.
- Начинай! - кому-то крикнул Афанасий.
…Изба Егора начала окутываться дымом. Потом огонь по углу добрался до тесовой крыши и забегал по ней красными кошками. Пламя бралось круто.
В толпе то и дело вздымалось что-то похожее на вздох: не может деревенский мужик молчком глядеть на огонь, ему бы броситься на него… Но толпу отгородили вооруженные люди, которым смерть нипочем: четверо мертвых уже лежали перед ними. И люди немо глядели перед собой.
Крыльцо уже занималось, когда Ольга с девочкой на руках появилась в темном проеме двери.
- А!.. - злорадно прорычал Афанасий, толкнув коня к ограде. - Жарко стало!
Он вытянул навстречу женщине руку, хлопнули один за другим выстрелы, и Ольга, отшатнувшись, опрокинулась в сенки.
Толпа, охнув, дрогнула. А через мгновение люди уже бежали, наскакивая друг на друга, бежали без крика, объятые ужасом.
С темнотой ни в одном доме Мостовой не засветилось окошка.
Только на большом кашеваровском подворье не утихала гульба, взрываясь то руганью, то песнями под осипшие голоса гармошек, а то вдруг и бабьим криком.
На две недели оцепенела Мостовая. Никто не видел, как прибрали изрубленных мужиков, никто не решился прийти на Егорово пепелище - там пожар управился со всем без людской подмоги.
Молча покидал карательный отряд деревню, шагом проехал по пустынной длинной улице, скрывшись за поскотиной.
Кашеваровский дом стали обходить стороной…
* * *
Федор временами надолго отрывался от документов. Казалось, едкий дым начинал застилать от него строки крестьянского заявления из Мостовой, давил на уши криками людей, стрельбой, пьяной гульбой после страшного дня.
Он дошел до того листа - подшитого к делу донесения, в котором сообщалось, что Афанасий Кашеваров арестован в одной из деревень Покровского района. Но это не вызвало в нем ни удовлетворения, ни облегчения, потому что он знал наперед - вот-вот встретится и другое донесение, с известием, что но дороге в Свердловск Кашеваров сбежал из-под конвоя.
Дальше шли десятки копий запросов во все концы области и за ее пределы о розыске опасного преступника и коротких ответов с одним и тем же словом в конце: "…не обнаружен". Год за годом - одно и то же.
Федор не только остро почувствовал, но и не мог не осознать того, что эти два дня в колонии и Мостовой, поначалу обыкновенной служебной командировки, не только открыли ему новую, незнакомую по собственному опыту сторону жизни, но и безжалостно смяли, перевернули его давно усвоенные, устоявшиеся, ставшие привычными представления о совести, чести, долге, о человеческом назначении вообще.
Федор ловил себя на мысли, что постоянно думает о Кашеварове. Но думает не о его прошлом, которое не вызывало в нем ничего, кроме жажды возмездия, ни, тем более, о деле, которое увело его в эту командировку, казавшееся теперь по сравнению с тем, что он узнал, всего лишь грязным и отвратительным поступком утратившего всякое человеческое достоинство человека. Федор попытался понять жизнь Кашеварова, который не мог не знать, что зло, причиненное им людям, поставило его вне закона, лишив всякой надежды на пощаду. Почему он цеплялся за такую жизнь? А может быть, у него была цель, ради которой он хотел остаться живым? Тогда в чем же она заключалась? И как она сообразуется с жизнью обыкновенного, всеми презираемого мелкого уголовника, вора, каким только и представляется сегодня Кашеваров? И опять ответа не было.
А Федору получить их было необходимо. Прежде всего для себя, чтобы он мог честно и убежденно сказать Ивану Алексеевичу Ухову, Павлу Ивановичу Славину, которых считал своими учителями: да, я разглядел этого человека и понял - это враг, враг не только вчерашний, но и сегодняшний. Но он понимал и другое: так сказать он может только в том случае, когда его обвинение будет признано неоспоримо всеми.
* * *
Федор появился в отделе, как всегда, подтянутым и аккуратным до франтоватости. Колмаков и Паклин заметили, однако, что он заметно осунулся, был молчалив и задумчив. После доклада Ухову он уселся за стол и сосредоточенно занялся папкой Бердышева-Кашеварова, приводя в порядок новые документы.
Покончив с этим, он надолго задумался.
Кашеваров был уверен, что о его прошлом не знают. Кроме того, Федора мучила мысль, что прошлая судимость за кражу была у Бердышева-Кашеварова не первая. Это побуждало к новым поискам.
После обеда Федор доложил свои соображения Ухову. Они сводились к тому, что сейчас, когда Бердышеву-Кашеварову уже можно предъявить серьезные обвинения по его прошлому, дальнейшее содержание его под стражей будет вполне оправдано.
- Я не хотел бы торопиться, - говорил Федор. - Мне кажется, что за Бердышевым-Кашеваровым есть и другие преступления, о которых мы не знаем. Надо попытаться их установить. В общем, прошу еще неделю.
Ухов не торопился с решением. Но он присматривался к Федору, видел его волнение. Заметил и то, что молодой сотрудник охвачен какой-то новой, ранее незнакомой ему, его начальнику, решимостью, решимостью осмысленной. Это был порыв. И Ухов не хотел тушить его своими сомнениями.
- Федор Тихонович, ты пока делай, что наметил, - по обыкновению, просто и буднично посоветовал он. - Что касается срока твоей работы, так ты знай: если возникнет необходимость продлить его, мы что-нибудь придумаем.
Федор вернулся к себе. Пожалел, что ни Колмакова, ни Паклина на месте не было: он хотел посоветоваться с ними. Но и сидеть без дела не мог.
Через час Федор приехал в автомастерские, где работал зять Бердышева-Кашеварова Петр Зырянов. Тот, увидев Федора, казалось, не удивился его появлению. И тогда Федор заговорил с ним просто:
- Я насчет Бердышева к вам.
- Понимаю, - коротко ответил Зырянов.
- Вы когда женились? - спросил Федор.
- А что? - почти растерялся Зырянов. И стал подсчитывать: - Так… Девчошке у нас двенадцать годов… Значит - тринадцать. Выходит - в двадцать шестом.
- Да я не о том… - Федор тоже смутился немного. - Когда вы познакомились с Бердышевым? На свадьбе?
- Нет. Там только тетка была.
- Из Шадринска?
- Нет, из Долматово.
- А когда увидели впервые Бердышева?
- У нее же. Он объявлялся там года через два после нашей свадьбы. Говорил, в Троицке живет, за Челябинском где-то. На элеваторе робит.
- Слушайте-ка, - решил Федор, - поедем к вашей жене. Она дома?
- Где ей быть? Поехали, раз надо, - согласился тот. Спросил: - А бригадир что скажет?
- Не беспокойтесь.
Когда шел этот разговор в автомастерских, в кабинете Славина сидел Ухов.
- Понимаешь, Иван Алексеевич, - говорил Славин, - эти четыре месяца для Григорьева были началом. Уж если говорить правду, он ведь по указочке ходил. И вот встретился: перед ним - враг. Думаешь, это просто для него: вот так, лицом к лицу? - Славин вздохнул. - Спрошу тебя: ты помнишь, когда сам-то первый раз взволновался?
- Было, - отозвался Ухов.
- И я помню… - с каким-то сожалением сказал Славин. - Давненько, правда, было. Нам приказали взять квартиру на Самотеке, это еще в Москве. Все было уже известно: кто там, зачем заседают. Рассчитывать, что такие так просто отдадутся, не приходилось. Взяли мы наших ребят, всего четверых. Мало, конечно, но знали, что ребята смелые. Идем. Вдруг видим - трамвай катит к кольцу… И в это самое время откуда-то парнишка появился, беспризорник, увидел арбузную корку прямо посреди трамвайной колеи. Обрадовался. Наклонился над ней. А трамвай в трех шагах от него уже. И тут наш Ванька - кто его укусил! - метнулся туда, вышиб мальчишку на сторону, а сам попал под вагон. Без ноги теперь… Взяли мы, конечно, ту квартиру. Еще одного насовсем потеряли, да и меня царапнуло тогда… А я потом все время думал не о той квартире, не о себе. Думал о Ванюшке, что из-за того мальчишки без ноги остался…
- Все правильно, - сказал Ухов.
- И я так думаю, - согласился Славин. И не то посоветовал, не то приказал: - Пусть Григорьев сработает сам. Может, как раз сейчас из него чекист и получается.
А Федор делал свое дело. Екатерина Зырянова говорила с ним откровенно. Судьба старшего брата, казалось, мало волновала ее.
- Меня из дома тетка забрала в девятнадцатом году, когда отец умер. С той поры я и жила в Долматово. Афанасий первый раз заезжал в году двадцать четвертом, из Средней Азии, говорил. В городе Чарджоу жил. И тогда у него фамилия была не своя - Тушков или Трушков, не помню точно. Его еще тетка спрашивала, почему такая фамилия. Он сказал тогда, что со своей-то ему жить нельзя. И не стал ничего объяснять. - Она подумала, а потом решилась: - У него и Воробьев фамилия была, это уже в то время, когда колхозы пошли. Из Томска приезжал тогда. Метался, в общем, он все время. Ни кола у него, ни двора. Мы никогда не знали, где он живет, чем занимается. За всю жизнь ни одного письма от него не получали. А в этом году нас здесь нашел, в Свердловске. Через тетку, наверное…
Вечером у себя в отделении Федор записал на отдельный листок все фамилии Бердышева-Кашеварова и города, о которых упоминала Екатерина Зырянова. Адрес Долматовской тетки записал особо, подумал, что придется ехать к ней.
Но дело неожиданно повернулось так, что нужда в дальнейших поездках отпала.
Из тюрьмы сообщили, что Бердышев ведет себя беспокойно и даже спрашивал, почему его не вызывают на допросы.
На другой день Федор решил увидеться с ним.
- Спрашивали? - обратился к арестованному, когда того ввели.
- Так ведь время, - сказал Афанасий. - Хотели решать. Доказывать.
- Вот я и пришел за этим, - стараясь быть равнодушным, ответил Федор. - А вы по-прежнему отрицаете свою вину?
- Отрицай, не отрицай, вы народ упрямый. Власть. Знаю: задумали посадить, так посадите, - рассуждал Афанасий, а Федор видел, как он нервничает, как выдают его глаза, в которых пробивается тревога. Он старался скрывать ее, но не мог. И как обдуманное заранее, стал вдруг торговаться:
- Положим, я возьму эту дохлую попытку на кражу… Сколько мне отпустите: год? полтора?
- Маловато. У вас уже есть одна, за которую недавно отсидели. Наверное, учтут, - сказал Федор.
- А больше все равно не выйдет, - уверенно возразил тот.
- Ладно. Сколько выйдет, столько выйдет, - согласился Федор. - Садитесь, пишите сами, как все было. Да и не мне срок вам определять, на то суд есть. Мое дело обвинительное заключение предъявить. А в нем ни прибавишь ни убавишь.
Афанасий притворно вздохнул: он согласился.
Федор уступил ему место за столом, дал бумагу, чернила. И тот стал писать.
Кашеваров трудился минут тридцать, сорок. Все это время Федор прогуливался по тесной камере, служившей следователям комнатой для допросов.
Наконец Афанасий положил ручку. Подвинул Федору лист, исписанный с обеих сторон.
- Смотрите, ладно или нет?
Федор бегло посмотрел показания. Отдал лист.
- Сойдет. Сразу видно, что не первый раз пишете. Внизу укажите, что написали собственноручно.
Положив лист в папку, Федор велел Афанасию пересесть на табуретку в сторонке. Сам вернулся за стол.
- Так вот, мало вам одной "дохлой кражи", как вы сказали, - начал Федор. - Мало, гражданин Кашеваров…
Кашеваров окаменел. Казалось, в нем умерли все чувства. Он смотрел на Федора, но Федор был почти уверен, что тот в этот момент не видит ничего.
- Это тоже надо доказывать? - спросил Федор Кашеваров.
Вопрос, видимо, помог Афанасию прийти в себя.
- Что доказывать?..
- Что вы Кашеваров. Что семнадцать лет вас ищут, а вы бегаете по России и прячетесь по тюрьмам под чужими фамилиями?
Кашеваров, все еще ошеломленный, не мог выговорить ни слова.
- У меня есть заявление ваших земляков от двадцать второго года, - сказал Федор. - Там про вас все написано. Был я позавчера у них, есть еще люди, которые хорошо помнят и вас, и дела ваши. Если этого недостаточно, могу организовать вам очные ставки с ними. Мостовая близко…
- Не надо! - Афанасий вскинул руки и бессильно уронил их на колени. - Ох, дурак! Ох, дурак!
- Это вы про кого? - спросил Федор.
- Про себя… Ведь сразу почуял неладное, когда у Нюрки взяли! Еще подумал, зачем этот зеленый с лягавым пришел? Зачем на базаре от кражи отказывался?! Сейчас сидел бы спокойно в тюрьме, как человек.
- Здорово! - вдруг недобро повеселел Федор. - Как человек.
- Да, вор я, вор! - вскипел Кашеваров. - Нету Кашеварова, нету! И не ответчик он больше за старое: амнистия! Еще двенадцать лет назад снято с меня все властью!
- Ошибаетесь. На ваших руках кровь! Амнистия не для таких, как вы. Еще раз спрашиваю: очные ставки нужны?
- Не надо, - окончательно сник Кашеваров.