- Придется, - сказал Василий Михайлович и отпустил женщину: - Иди, работай…
Он проводил ее теплым взглядом, потом повернулся к Федору, и взгляд его стал строже.
- Время тяжелое, конечно, - заговорил снова. - Вот эта, - он еще раз обернулся в сторону отошедшей к станку женщины, - работает не хуже любого мужика, безотказная, коли дело требует. От мужа с фронта уже два месяца никаких известий, знаю. А свою беду при себе держит… И пожалуйста! Завелся тут один фронтовик у нас, приходить повадился в последнее время… Сегодня выгнал его из цеха.
- Что за фронтовик?
- Барахло, - произнес презрительно Василий Михайлович. - Знал я его еще до войны. Пришел к нам в тридцать восьмом после ФЗУ, да сразу и сел в тюрьму на полгода за хулиганку. Говорят, как отсидел, сразу в армию забрали. Вот теперь пришел раненый: левую кисть оторвало на фронте, в плену побывал.
- За что выгнали из цеха-то?
- Кое-кто его тут еще помнит. Вот он и приходит сюда, треплется…
- Вы успокойтесь, Василий Михайлович, - попросил его Федор. - Давайте-ка посидим где-нибудь в сторонке да поговорим.
- Да я и сам хотел поговорить с вами, - сказал серьезно Василий Михайлович. - Мне что, я старик, мозги у меня окрепшие, да и коммунист больше пятнадцати годов. А ведь кругом молодежь да женщины со своими заботами. Вот и возмущают меня вредные разговоры.
Из рассказа Василия Михайловича Федор узнал, что с месяц назад в вагонном депо объявился Мишка Постоев. Первый раз пришел, чтобы увидеть своих прежних знакомых по тому времени, когда сам работал здесь. Оказалось, что большинство его сверстников воюют. Но, видно, у Мишки нашлись все-таки какие-то приятели, так как в депо он стал появляться довольно часто.
Василий Михайлович помнил его тоже, хотя признался, что с уважением к этому парню никогда не относился.
Мишка Постоев с самого прихода в депо показал себя не с лучшей стороны. Не особенно усердный в работе, он грубил мастерам, не отличался хорошим товариществом, потому что любил верховодить. Месяца через три, выпив с компанией в день получки, устроил драку в общежитии из-за девчонки, всячески оскорбил женщину - коменданта общежития, и, оставив после себя выбитые окна, пошел веселиться на танцплощадку, откуда его и забрала милиция. Вскоре суд приговорил его к шести месяцам тюрьмы.
Отбыв срок наказания, Мишка вернулся домой, на работу устраиваться не спешил, а тут подошел призывной срок и его забрали в армию.
С тех пор его никто не видел. И вот сейчас, объявившись дома инвалидом войны, он стал появляться в вагонном депо.
- Знаю, что, пользуясь инвалидским положением, он пока нигде не работает, - говорил Василий Михайлович. - Хотя бы и мог: не такое уж у него тяжелое ранение. А главное: по характеру-то Мишка остался таким же, как и был: бахвалиться любит, себя выставить героем, да еще в сейчасное время, когда почти все люди в нужде перебиваются, частенько с поллитрой в кармане похаживает. А разговоры и вовсе никуда негодные: и в плен-то он попал из-за командиров-дураков, и что воевать-то ему вроде нечем было, как и всей нашей армии. А немцы, его послушать, так те и вылечили его, как родного, и кормили, как своего, и силища у них, с которой лучше не тягаться… И все это, понимаешь, с этакими козырями, что сам видел, сам испытал! Одергивать таких надо, - закончил Василий Михайлович.
- А что у вас произошло сегодня? - спросил Федор. - Вы сказали мне, что выгнали Мишку из депо.
- Опять выступал. Сейчас ведь, знаете, как перекур или какая другая минута свободная, все разговоры про войну. Тем более, такое наступление началось! Народ радуется, а этот все с подковыром. Вот, к примеру, люди в газетах читают, что наши солдаты вперед идут и что ни день - новый город освобождают. А Мишка в ответ со смехом: значит, накормили единожды без нормы. Вот посадят, дескать, на голодную пайку, шибко не понаступают. Вы что, говорит, по себе не видите, как вас здорово кормят? А что немцы отступают, так то зима их гонит. Москву-то как бомбили? А почему? Потому, говорит, что у них бомбовозы из брони, а наши самолеты деревянные. Пойди, останови… Конечно, больше над ним посмеиваются, а кто и слушает, да еще вздыхает. Вот я и не утерпел, говорю: ты, Миша, не шпион ли?! При всех его так и спросил. А он мне опять со смехом: нас, дядя Вася, таких, как я, кто фронта нанюхался и правду знает, сейчас сколь хошь! Ах, ты, говорю, страмота, еще про какую-то свою правду толкуешь. И погнал его из депо…
Федор ушел от Василия Михайловича с плохим настроением. В душе упрекал себя, что за срочными делами, связанными с продвижением воинских грузов, обеспечением их охраны, расследованием отдельных сигналов, все-таки очень редко бывает среди людей на предприятиях и в учреждениях. А ведь такие, как Мишка Постоев, могут быть и в других местах.
Михаилом Постоевым надо было заняться серьезно. Вскоре из бесед с рабочими депо, которые хорошо знали Мишку, он уже знал многое. Судя по рассказу самого Мишки, его военная биография не была гладкой. Служить ему довелось на Востоке. Осенью должен был демобилизоваться, но началась война, и в июле Мишка оказался со своей частью под Киевом, а на третий или четвертый день после вступления в бои их часть окружили и разбили, а Мишка с оторванными взрывом мины пальцами попал в плен. В лагере ему кисть отрезали, а когда рука поджила, он с помощью нашей девчонки-инструктора, приставленной ходить за ранеными пленными, из лагеря сбежал и сумел перебраться на нашу сторону. В одном из прифронтовых городов попал в военную комендатуру, там рассказал о своих мытарствах. Проверкой было установлено, что часть, в которой служил Мишка, действительно попала в окружение и была разбита. Мишку отпустили.
- Да… - размышлял Федор. - И вот сейчас он ходит по знакомым со своими рассказами "бывалого фронтовика".
Федор понял, что люди к Мишкиным разговорам относились по-разному. Более серьезные считали их пошлой болтовней, не особенно прислушивались к ней, и поэтому даже не помнили подробностей. Другие открыто предупреждали Мишку, что его разговоры не доведут до добра, и советовали прекратить воспоминания:
- Поменьше ври, Мишка!
Но были и такие, с которыми Мишка разговаривал подолгу, во всех подробностях описывая "совсем нестрашный" фашистский плен, в котором ему и операцию сделали, и кормили до отвала, про "классную" германскую технику рассказывал, против которой "не попрешь"…
- Что им не воевать-то? - как бы оправдывая свои приключения, задавал риторический вопрос Мишка. - Они сыты, пьяны и нос в табаке! А мы?
И он пренебрежительно сплевывал.
Пачка заявлений о Мишкиных "воспоминаниях" распухла до внушительных размеров, и Федор зашел к Ухову. Выслушав его, Иван Алексеевич спросил:
- Где он распространяется со своими рассказами, кроме депо?
- Больше со своими. Он ведь нигде не работает живет у какой-то молодой женщины, с которой был знаком еще до армии.
- Кто она?
- Говорят, где-то в заводской столовой работает.
- Знать надо, - строго сказал Иван Алексеевич. - Может, и она еще разносит его "фронтовые" рассказы…
- Но если я начну с ней разговаривать, Мишка сразу забеспокоится: он ведь понимает, что за такие побасенки по головке не гладят.
- И что же ты решил?
- Идти к прокурору. Действия Постоева подпадают под Указ…
- Тороплив ты, однако, - покачал головой Ухов. - К прокурору надо являться с солидным багажом. Ты, как я понимаю, не хочешь пока тревожить Постоева… А вдруг та женщина знает о нем больше, чем ты думаешь?
Иван Алексеевич оказался прав. Сожительница Постоева - Нина Сараева дополнила материалы обвинения только одним ранее неизвестным, но очень важным сообщением: Михаил Постоев рассказывал ей о своем возвращении из плена, особо хвалился, что побывал и в полевой немецкой жандармерии, и в контрразведке, говорил, что даже дали ему денег, чтобы он добрался до дома…
Когда Постоеву предъявили санкцию на арест, он не без наигранного сокрушения сказал:
- Ну вот, на фронте руку оторвало, теперь за голову берутся свои…
Поначалу Постоев пытался от своих "фронтовых воспоминаний" отказаться, но после первой же очной ставки, на которой свидетель уличил его во вранье, от последующих отказался и обвинение признал. И тогда Федор попросил его припомнить пребывание в плену. В ответ Мишка без особой охоты повторил уже ранее известную из его рассказов историю своего побега.
- Все это я знаю, - выслушав его, заметил Федор. - Но ты ни словом не обмолвился о своем пребывании в немецкой контрразведке.
Мишка сник.
- Как ты там оказался? С кем имел дело? Как тебе удалось оттуда вывернуться? Почему не сказал об этом в нашей комендатуре?.. - задавал вопросы Федор.
Мишка растерялся. Отвечал сбивчиво, подробности выкладывал только под напором новых вопросов.
- Сначала попал в полевую жандармерию… случайно задержали перед самым переходом линии фронта. Оттуда передали в контрразведку…
Офицер, который разговаривал с ним, сам же, по словам Мишки, неожиданно и подал ему надежду на спасение.
- Ты, - говорил он Мишке, - уже перестал быть солдатом и, значит, нам не страшен. Но только от тебя зависит, попадешь ты домой или будешь расстрелян. Это ты выберешь сам…
А дальше начались беседы. В них Мишке напоминали о медицинской помощи, которая ему была оказана, о том, что его кормили, а не морили голодом. Его внимание обращали на мощь германской армии, против которой бессилен "даже доблестный русский солдат".
- Мы знаем, что вы умеете воевать по-суворовски, но ваши винтовки - это палки против наших автоматов. Так какой смысл?
А когда Мишка проговорился, что сидел в тюрьме, офицер совсем повеселел:
- О! За это ты храбро сражался за коммунистов?
Кончилось тем, что Мишке пообещали переправить его через фронт, если он "дома не будет забывать говорить о силе и благородстве германской армии".
- Если ты забудешь о нашем великодушии, - предупредил офицер, - мы тебя найдем…
И Мишка Постоев пообещал "не забывать".
- Я согласился, чтобы вырваться от них, - объяснял он свой поступок.
- Объясните в таком случае, почему вы всего этого не сказали в нашей комендатуре?
- Побоялся…
- Допустим… Тогда что вас побудило вести пораженческую пропаганду, когда вам уже ничего не угрожало?
На этот вопрос вразумительного ответа Постоев дать не мог.
- Нам известно, что вы получили от немцев деньги, - напомнил еще об одном Федор.
- Когда я согласился на их предложение, мне дали деньги на дорогу, - объяснил Мишка.
- Эти деньги не жгли вам руки?
Постоев замолчал.
Многочисленные показания свидетелей убедительно доказывали, что на протяжении полутора месяцев Михаил Постоев систематически занимался пораженческой пропагандой, распространяя ложь о действиях командования Советской Армии, искажал в пользу захватчиков положение на оккупированных территориях, публично подвергал сомнению сообщения печати и радио о положении на фронтах.
Более чем странная история побега Постоева из плена в сопоставлении с последующим его поведением лишь убеждала Федора, что, предъявляя Постоеву обвинение в антисоветской деятельности, он прав.
Прошло около месяца после осуждения Постоева, когда в управление из Москвы поступил запрос о его розыске. В нем сообщалось, что один из партизанских отрядов, действующих на территории Украины, захватил документы немецкой армейской контрразведки, среди которых обнаружены данные о вербовке и засылке в советский тыл по месту прежнего жительства бывшего военнослужащего Советской Армии Михаила Постоева с пропагандистской целью. Из документов явствовало, что Постоев сдался в плен раненым. Медицинский осмотр установил, что ранение было ни чем иным, как самострелом. Компрометирующий материал облегчил вербовку. После соответствующих инструкций Постоев был снабжен деньгами и переправлен через линию фронта.
В жизни Федора Григорьева это был, пожалуй, единственный запрос, на который он ответил в тот же день.
7
Своенравная зима не переставала испытывать людей то вьюжными наскоками, то, будто устав от метелей, затихала, домертва сковывая все цепким морозом.
Федор Григорьев только изредка бывал дома, не оставляя оперативного пункта сутками. Кровать с высокими спинками и набалдашниками мозолила ему глаза, и каждый раз, когда у него бывал кто-то, он особенно злился на ее присутствие. Однажды в вагонном депо он увидел пилу по металлу. Федор попросил ее у Василия Михайловича на время. Вечером он отпилил спинки по самые муфты, в которых крепится сетка, и кровать, аккуратно застеленная суконным одеялом, приобрела вполне приличный вад обыкновенной лежанки. Кабинет она больше не портила.
Суровую зиму облегчали добрые вести из-под Москвы, где наша армия все дальше отгоняла немцев. Эти вести и объясняли то напряжение, с которым работала магистраль, они и помогали преодолевать усталость, которая, казалось, вот-вот свалит с ног. Конечно, были и особенные события, которые согревали сознание и душу.
…Ночью, промерзший до костей, Федор вернулся со станции, откуда только что отправил сформированный тяжелый эшелон с танками, прибывшими с разных уральских заводов. В то время, когда наступление наших войск под Москвой достигло самого высокого накала и подходило к критическому моменту, все воинские эшелоны в московском направлении отправлялись немедленно. Счет велся не на часы, а на минуты.
У телефона дежурил Юра Паклин. Он, видимо, дремал.
- Звонил кто-нибудь? - спросил Федор, появившись в дежурке.
- Звонили.
- Кто?
- Сообщили, что тебе присвоено звание старшего лейтенанта.
- Какое звание? - не понял Федор.
- Обыкновенное, очередное. Велели поздравить, - улыбнулся Юра. Он выдвинул ящик стола и вытащил оттуда бумажный пакетик, развернул его. - Вот, я тебе кубики новые приготовил. Поздравляю.
- Ладно, потом, - смутился Федор. - Ты лучше сбегай-ка за углем, подтопить надо.
Кубики прикололи только через несколько дней, когда их обоих вызвали в управление, предупредив быть при аккуратной форме. В тот день, в присутствии всего личного состава, впереди медали "За отвагу" Федору на грудь прикрепили орден "Знак Почета". Федор сначала косил глазами на начальника, прикреплявшего ему орден, а потом на Юру Паклина, замершего перед начальником, который еще четыре месяца назад грозился ему трибуналом, а сейчас, довольный, прикреплял к Юриной гимнастерке такой же орден.
А буквально через пару дней после этого вдруг позвонил сам Славин. Федора удивил его вопрос:
- Федор Тихонович, как там у тебя работает Паклин?
- Хорошо работает, - ответил ему Федор, добавив: - Только я его редко вижу - по неделе из командировок не вылезает.
Следующим вопросом Славин озадачил его еще больше:
- А Колмаков сможет принять на себя от Паклина еще и его участок?
Федор сразу с ответом не нашелся. А Славин, как всегда, не умел ждать. Последовал короткий приказ:
- Пришлите Паклина ко мне. Немедленно.
Федор выполнил приказ, но его тревожила неизвестность.
К вечеру Паклин влетел в оперпункт возбужденный и радостный. Федор и Колмаков переглянулись, но еще ничего не успели сказать, как раскрасневшийся Юра удивил их окончательно, вытащив из-под полы шинели поллитра водки. Это непьющий-то и некурящий Паклин!
- Прошу кружки и закуски, если есть! - смешно командовал он. - Братцы! Я - на фронт!..
Наскоро соорудили стол в кабинете Григорьева.
- Спрашивает меня, значит, - рассказывал Юра про Славина, - вы помните, товарищ Паклин, о своем заявлении отправить вас на фронт? Так точно, говорю. Ну вот, говорит, руководство считает возможным удовлетворить вашу просьбу. Поедете в распоряжение отдела контрразведки Западного фронта… Там, братцы, сейчас главное направление московского наступления.
- А когда? - явно завидуя, спросил Федор.
- Завтра, - ответил Юра, как будто говорил об очередной командировке, - Я ведь проститься забежал да бумаги передать. Мне еще ключ от комнаты надо сдать коменданту городка чекистов. Ты сегодня домой придешь?
- Не собирался.
- Понимаешь, вещей у меня почти нет, - сказал Юра. - Но гражданских чемодан наберется. Я хотел оставить у тебя. Мне-то с собой не лишку надо.
До Федора только с этими словами окончательно дошло, что они расстаются с товарищем надолго. Рука как-то сама собой потянулась к карману.
- Возьми на всякий случай, - положил он ключ перед Юрой. - Если не застану тебя, оставишь чемодан без меня. Ключ отдай соседям.
Расстались они под утро.
- Теперь уже точно: не приду, - говорил Федор, - Так что распоряжайся без меня.
- Напиши, как на место прибудешь, - попросил Колмаков.
Участок Юры Паклина принял Алексей Колмаков. Правда, ему, как в последнее время и Паклину, уже не было необходимости постоянно находиться в Пригорнской. Федору удалось наладить постоянную связь с заводом, контролировать отправку грузов стало возможным прямо с Сортировки. Поэтому Колмаков находился на оперпункте чаще. По-прежнему много времени занимали сопровождения особо важных военных грузов. По этой причине на месте почти никогда не было и Виталия Бадьина. В конце января Федор встретил начальника линейной милиции. Тот был в дурном настроении. Шел он с совещания в дорожном отделе.
- Нагорело, - пожаловался он Федору. - Кражи появились новые, из вагонов крадут.
- Так и раньше было, по-моему, - сказал Федор.
- То - в пассажирских, а сейчас - в товарных.
- И что крадут?
- А все, что можно продать или употребить с пользой.
Милиции приходилось трудно, это Федор знал и раньше. Переполненные вокзалы всегда-то служили местом краж. Потерянные дети, отставшие от поездов пассажиры, несчастные случаи, чем только не приходилось заниматься милиции!
А вскоре с таким столкнулся и Федор. Обнаружили один вскрытый вагон, потом второй, третий… И все в воинских поездах. В потоке военных грузов были одежда и продовольствие для действующей армии, строительные материалы И детали для оборонных предприятий. Их продвижение тоже контролировалось, но не было возможности обеспечить их охрану с той же гарантией, которая сопутствовала поездам с оружием, особенно с боеприпасами.
И вот эти грабежи… Уже четыре случая, и никаких концов, хотя Федор после получения сигналов бросал все дела, чтобы начать расследование по горячим следам.
В одну из ночей Алексей Колмаков, дежуривший у телефона, разбудил Федора в его кабинете. В оперпункт пришел незнакомый мужчина. Он был явно напуган.
- Я начальник воинского маршрута, сопровождаю от Новосибирска, - представился он. - В моем составе вагон вскрывают.
- Кто? Где?
- Мужчины в телогрейках. На моих глазах начали, наверное, полчаса назад…
- А вы где были? - рассердился Федор, сдергивая шинель с вешалки.
- К вам бежал…
Вскоре Федор и начальник маршрута подошли к вагону, с которого была сорвана пломба. Откатили дверь. Федор залез в вагон, осветил его карманным фонариком, увидел тюки солдатского сукна. Свободным оставался квадрат около двери, где стоял Федор.