Полезла в сундук, обитый некогда полосками жести. На крышке жестянок не было, без него сняли красоту эту. Видно, цепляться стала за что ни попадя. Из укладки, с которой Настя пришла к нему из родительского дома, пахнуло незабытым духом сухих трав. Андрон уткнулся взглядом - что там? А что могло там быть? Тряпье какое-то. Из доброго лишь девичьи платья приметил и давнюю скатерть, приданое Насти.
Из-под самого низу достала пару мужского белья. Встряхнула рубаху, распяла ее в руках, осмотрела - нет ли какого изъяна. "Сохранила, ждала все же", - мелькнула у Андрона мысль, но мысль эта не вызвала ни радости, ни теплоты к жене. Извелась способность являть к жизни такие чувства.
- Белье-то после, как попаришься, а сейчас вот эту надень, - отложила ситцевую рубашку с заплатами на локтях. - Михаил с Иваном должны подойти.
Хотела, как в давнее время, обмыть мужу спину, но оробела. Отвыкла от вида мужского тела, от прикосновений к нему, а на мужнином, крепком и мускулистом, давно забытом, еще и страсти такие, что ноги от слабости подогнулись. Чисто индеец. На груди орел, будто чернилами нарисованный, выше локтя - голая баба в обнимку с голым мужиком. Вокруг пупка солнце изображено. Другая рука тоже в картинках и надписях. Спросила в спину:
- Наколки-то там, что ли, в тюрьме?
В тюрьме… Нет, не в тюрьме, на вольной волюшке. Были и там художники с блатным образованием… Но отмолчался. Анастасия Петровна удрученно покачивала головой:
- Срамотища. На людях раздеться грешно будет.
- Заткнись, - коротко распорядился Андрон.
Поискал бритву, помазок. Все там же, на божнице. Как до войны. Ворох лет минул, а на́ тебе…
Побрился, сидел за столом в красном углу, поглаживал натруженными негнущимися пальцами памятную со свадьбы скатерть, рассказывал нескладно, с пятого на десятое, Анастасия Петровна слазила в нижний голбец, достала огурцов, капусты, вторым заходом - кастрюлю, наторканную чесночно пахнущей свиной солониной. Продолжала слушать, мало понимая из того, что ей говорили. Андрон догадался, примолк. После отчужденной паузы сам спросил:
- Как жили-то?
- Как жили - писала.
- Не притесняли?
- Пряниками не кормили, а притеснять меня и девчонок не за что, не мы виноватые. Власть понимала, советская все же.
Дернул усом: "Со-вет-ска-а-я… Ишь…"
Бухнула в сенях промерзшая дверь, напуская холод, открылась избеная. В клубах пара показалась Тоня, за ней - рослая, краснощекая, силой налитая Люба. В валенках, стеганом ватнике. Не раздеваясь, прошла к столу, неопределенно улыбаясь, протянула руку:
- Ну, здравствуй, отец. С приездом тебя в родные края. Замолил грехи или еще остались какие?
Паршивка развязная, энкэвэдэ в юбке… Ишь, глазищами режет. И сильна, как мужик, холера. Сдавила руку - аж пальцы слиплись. Наверно, у всех доярок такие ручищи, а Любка в двенадцать лет с коровами позналась. Вот ей в самую пору конфетки, которые собирался купить…
Тоня, прислонясь к косяку, следила за событиями робкими глазами. Люба с подчеркнуто вызывающей непринужденностью вытянула из-за пазухи бутылку, с лихим пристуком поставила ее на стол.
- На ферме подменят меня, - переодеваясь, говорила из другой комнаты, - а мы пировать будем. На радостях-то и я дербалызну.
- Любка, ты бы прикусила язык, - приструнила ее от печки Анастасия Петровна.
- Брось, мама. Тут петь, плясать надо, а ты мне - платок на роток.
Вышла гордо, со знанием собственной цены. Тоня смотрела на нее с боязливым восхищением.
Вскоре, извещенный племянницей, поскрипывая протезом, вошел Михаил. Он старше Андрона на восемь лет. Сказал всем "Здравствуйте", разделся и тогда уж прохромал к столу. Сообщил, что Иван в конторе неотложное решает, скоро подойдет. Протиснулся вдоль скамейки, сел рядом с насупленным Андроном, не ворохнувшимся с его приходом. Ни объятий, ни поцелуев. Но руку Андрону подал, спросил о здоровье и о том, не забыл ли, как топор в руках держать.
Нет, не забыл Андрон, в сибирском ИТЛ практики еще больше набрался.
- Вот и ладно, - заключил Михаил. - Работы невпроворот.
Ивана все не было, молчанка в доме стала тягостной. Налили по стакашку. Михаил сказал Андрону:
- Детсад расширяем, к школе пристрой делаем. - И пошутил, как мог: - Рожают и рожают бабы. Мужиков-то в деревне - по пальцам пересчитать, а тут даже вдовые рожают. От довоенных зачатий, наверно.
Напраслину нес Михаил, у одной только вдовушки подрастал прижитый в городе сынок. Согнал улыбку, спросил брата:
- Пойдешь ко мне в бригаду?
Андрон сидел хмурым, глазами ни с кем не встречался, даже с женой. Михаил продолжал думать о своем, исправил сказанное:
- Что спрашивать - пойдешь или не пойдешь. Все равно тебя больше никто не возьмет. На бригадах одни фронтовики.
У Андрона взбугрились скулы, тягуче молчал. Люба, пристально изучавшая отца, после второй рюмки захмелела, ушла к себе и, упав на кровать, поскуливая, ревела в подушку. Тоня встряла в разговор, похоже, не к месту:
- Я бы тебя, папа, нипочем не признала. Фотку бы хоть оттуда прислал.
Андрон и на нее не взглянул, скосоротился едко:
- Фотку тебе. Там у нас фотоатялье на каждом углу… - хотел добавить: "с пулеметами на вышках", но осекся. Зачем такое девчонке.
Охваченная неловкостью, Тоня подалась к сестре. Андрон, кипевший желанием ответить Михаилу, нашел уместным сделать это теперь.
- Выходит, только ты мне можешь дать работу? По-родственному, по блату? Так? А я и к тебе не пойду, пошлю подальше. Понял?
- А куда ты денешься? - холодно-спокойным вопросом возразил Михаил.
Сейчас Андрон смотрел прямо в глаза брата, смотрел жестко, враждебно. На какое-то мгновение показалось, что говорит не с братом, а с ненавистным ему капитаном Мидюшко, ненавистным до зубного скрежета, В сию минуту Андрон Алтынов был таким, каким бывал там, в обществе господина Мидюшко, в той жизни, о которой никому не следует знать. Надо врать, врать и врать, даже в гробу, иначе выкинут оттуда и на помойке зароют.
С усилием избавился от наваждения, тяжело дыша, ответил на вопрос брата:
- Найду, куда деться. - Вынул из-под стола кулачищи, сжимая и разжимая их, сказал: - Вот это и в городе понадобится.
- Эвон что! В город собрался, - продолжал хладнокровно колоть его Михаил. - Ждут тебя там, все глаза проглядели. Будешь жить, где милиция укажет, да еще присматривать за тобой станут.
- В городе милиции поболе, пусть присматривает, коли охота.
Андрон сидел грузно и, казалось, с большим трудом удерживая голову, непомерно разбухшую от всяческих мыслей. Редкие, побитые сединой рыжеватые волосы, влажные от пота, не могли прикрыть отчетливо обозначившейся лысины. Тяжелая рука лежала на скатерти. Дьявольски сильные и оттого неловкие в движениях пальцы пытались ухватить торчащую из полотна нитку. Михаил, глядя на него, напрасно тщился найти в себе давнее, из детства, чувство жалости к младшему брату, но не находил. Оказывается, есть такое, отчего перегорают и кровные нити.
- Рассказал бы, как у тебя все это, - примирительно попросил Михаил.
Андрон все же ухватил нитку, потянул, заморщинил скатерть. Не стал расправлять, разлил по стаканам оставшееся в поллитровке. Выпил в одиночку, проговорил досадливо:
- Как, как… Закакал…
И вдруг, обожженный страхом, метнул настороженный взгляд на Михаила. Тот, увлеченный своим стакашком, не приметил странного всполоха, приметила измятая страданием Анастасия Петровна, и это необъяснимое состояние мужа понудило ее ужаться.
В причине током ударившего страха не сразу разобрался и сам Андрон. От слов, самим произнесенных, в глубине сознания сработала какая-то защелка, как от близкого взрыва унизительно похолодело под ложечкой, тело покрылось противным липким потом. "Как, как… Закакал…" Не его это слова. Давно-давно сказал их другой человек, сказал ему, Андрону Алтынову. Именно в те дни, когда началось то, о чем спрашивает сейчас брат Михаил.
Сержант… Забылась фамилия. Ленька, Ленька… Смирнов вроде бы. Да, Смирнов. Ленька Смирнов…
Алтынов шумно выдохнул задержанный в груди воздух. От одного сознания, что не забыл фамилии, стало свободнее на душе. Объясни попробуй - почему свободнее, когда надо было забыть не только фамилию сержанта, но и события, связанные с ним, и все, что потом происходило.
Переборов подступившую на короткое время слабость, прохрипел:
- Так вот и было… Ранило тяжело. Взяли. Лагерь за лагерем. К генералу этому уж потом, в сорок пятом. Думал, подкормлюсь - и сбегу…
3
Две первые строки после служебного грифа, исполненные прописными буквами, можно прочитать и не отставляя руки далеко:
"Управление Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР по Свердловской области. Генерал-майору Ильину А. В.".
Внизу на поле, свободном от машинописи, каллиграфически четкая резолюция начальника управления тоже читалась хорошо:
"Тов. Дальнову П. Н. Прошу переговорить".
Разбирать текст невооруженным глазом, тем более строчной, Павел Никифорович Дальнов не решился. Возле чернильного прибора лежал пластмассовый футляр. Недоуменно посмотрел на него - будто не на свою, на чужую, случайно попавшую сюда вещь. Все еще не хотелось верить: сорок пять, и на тебе - дальнозоркость, старческая хвороба. Непривычно водрузил очки на переносицу. Строки, перетолмаченные шифровальщиками на общедоступный язык, прочитал дважды:
"12 июня 1955 года неподалеку от села Кахабери Батумского района Аджарской АССР при попытке уйти за рубеж нарядом пограничной заставы задержан некий Сомов, 1935 года рождения. На изъятом у него листке бумаги обнаружена запись: "Трабзон. Сибирские пельмени. Алтын Прохору". На допросе по поводу этой записи Сомов показал, что в случае успешного перехода границы он должен явиться в корчму "Сибирские пельмени" в порту Трабзона, спросить Прохора (Мидюшко Прохора Савватеевича) и передать привет от Алтына (Алтынова Андрона Николаевича). Последний, со слов задержанного, - уроженец города Верхняя Тавда Свердловской области. По полученным нами сведениям, Мидюшко в прошлом - капитан Красной Армии, в июне 1941 года добровольно перешел на сторону гитлеровцев, служил на командных должностях в 624-м карательном казачьем батальоне германских вооруженных сил. В 1946 году из американского лагеря для военнопленных отбыл в США. Обстоятельства его появления в турецком портовом городе пока не выяснены. Сомов показал также, что за совершенное им преступление (воровство) он отбывал наказание в Чуньском ИТЛ совместно с Алтыновым, который, освободившись, в декабре прошлого года выехал в Свердловскую область. В случае подтверждения показаний Сомова в этой части прошу организовать необходимую проверку Алтынова и о полученных данных поставить нас в известность.
Председатель КГБ при Совете Министров Аджарской АССР подполковник Т. Чиковани".
Павел Никифорович поворошил в памяти все соприкасающееся с Алтыновым и ничего существенного, за что можно было бы зацепиться, не вспомнил. "В случае подтверждения показаний Сомова…" Подтверждаются показания Сомова. Действительно, Алтынов Андрон Николаевич, 1911 года рождения, отбывал наказание в сибирском исправительно-трудовом лагере. Осужденный в июне 1945 года за измену Родине, вышел на свободу, ввиду зачета нескольких месяцев, чуть раньше определенных ему десяти лет - в декабре прошлого года. Живет в Верхнетавдинском районе нашей области, работает в колхозе.
Армия, контрразведка которой занималась власовцем Алтыновым и где он был судим военным трибуналом, расформирована, поэтому возникли некоторые трудности и документы отыскались не сразу. Но теперь папка, прошнурованная и пронумерованная от первой до двести шестьдесят седьмой страницы, лежит в его сейфе - сейфе начальника оперативного отдела УКГБ подполковника Дальнова.
"…прошу организовать необходимую проверку Алтынова и о полученных данных…" Поведение Алтынова пока не вызывает тревог у органов госбезопасности. И в месте с тем… Вот же, черным по белому: привет Прохору Савватеевичу Мидюшко от Алтынова Андрона Николаевича. Конкретному лицу от конкретного человека.
Что это - "Алтын Прохору"? Пароль? Вполне возможно. Если нет, все равно налицо попытка установить контакт, и Сомов тут - связник.
Выходит, Алтынов не просто власовец. Кто же? Агент гитлеровских СД или абвера? Уцелевшая агентура немецких разведывательных органов, как известно, в своей значительной части перешла в ведение спецслужб англоязычных держав. Тогда Алтынов - агент СИС или ЦРУ?
Но какой он агент, Алтынов этот, если десять лет в ИТЛ под бдительным оком конвоя! Может, завербован на оседание и теперь, как всякая затерявшаяся собака, ищет себе хозяина? По каким каналам? Через Мидюшко? Но откуда Алтынову, много лет находившемуся в изоляции, известно, что Мидюшко в Трабзоне, более того, в кабачке "Сибирские пельмени"? Алтынов, судя по следственному делу, до конца 1944 года находился в лагерях военнопленных, Мидюшко же - по данным, которые имеют аджарцы, - служил в карательном формировании. Как они могли познакомиться?
Снял трубку телефона, связался с районным отделением КГБ. Даже после дополнительных вопросов Павел Никифорович ничего нового о жизни Алтынова не узнал. Единственное, пожалуй: зимой, когда вернулся из лагеря, пытался определиться на жительство в райцентре, но милиция не позволила. Но и эта было известно. Правда, в связи с шифровкой Чиковани увиделось в новом свете: не искал ли Алтынов, определенный хозяевами на оседание, более выгодного места для шпионажа?
Павел Никифорович стал мысленно выстраивать возникшие вопросы по номерам и в столбик. Да, формальным ответом на запрос подполковника Чиковани тут не обойтись. Этот случай с нарушением границы Центр не оставит без внимания. Сведения о Мидюшко у аджарских чекистов явно оттуда. Так что ответы на расставленное столбиком надо искать, не дожидаясь команды из Центра.
Дальнов, возвратив очки в очечник, покрутил диск телефонного аппарата внутренней связи. После гудка услышал в трубке собственный голос:
- Кто посмел отрывать меня от дел в столь напряженное время?
На этот раз Павел Никифорович даже не улыбнулся шутке, адресованной озорным Новоселовым явно кому-то другому, предельно кратко распорядился:
- Юра, зайди.
Юра - это старший лейтенант Новоселов. Долговязый, с глазастым, всегда готовым к улыбке лицом двадцатипятилетний парень, облаченный в тесноватый серый пиджачок и коричневые, хорошо отглаженные брюки. Переступив порог, он выжидательно замер. Павел Никифорович жестом показал на стул. Новоселов уловил в настроении начальника отдела нечто крайне деловое и, поняв, что его, Юрина, имитация прошла без внимания, внутренне подобрался и сел, едва протиснув под столешницу свои костлявые и длинные, как у мизгиря, ноги. Павел Никифорович потряс бумагой с текстом на общедоступном языке и перевел этот текст на еще более доступный:
- Похоже, наш Алтын сверкнул и другой стороной.
Новоселов огорченно потянулся к затылку, но настроение тут же сменилось, и рука с полдороги сунулась за сообщением, аджарских коллег. Вникнув в содержание, сказал со вздохом:
- Труба зовет… Надо понимать - меня зовет? А как же с Яшкой Тимониным?
Огорчение Новоселова было деланным. В душе он уже порадовался новой, судя по всему, значительной и интересной работе. Но почему бы в таком случае не сунуть под сукно Яшкино дело и не избавиться от него? Дальнова на мякине не проведешь - видел Юру насквозь.
- Думаешь, другому велю передать? Не дождешься. В столь напряженное время, - вспомнив свой голос в Юрином исполнении, Павел Никифорович оборвал фразу ухмылкой: - Не велика фигура - Яшка Тимонин, в прицепе вытянешь. И, пожалуйста, не скреби в потылице, голубь мой.
Новоселов перевел взгляд на окно, за которым просматривалась часть площади 1905 года, прогретой июньским солнцем и несколько притихшей с началом рабочего дня. Через неровный уличный шум глухо пробился удар свердловской новинки - курантов на башне горисполкома. Юрий Новоселов из потайного карманчика брюк вытянул за цепочку часы, привезенные отцом с фронта, глянул на застекленный циферблат. Половина одиннадцатого. Штамповка, а еще аккуратно трудится!
Трофейные часы, здание горисполкома, на реконструкции которого работали пленные немцы, смерть отца от ран, незавершенное дело Тимонина и новое, алтыновское, - все это непроизвольно объединилось в одно, до сих пор отдающее болью слово - война. Как досадовал Юра когда-то: не дорос, опоздал на войну! Начав работать в органах госбезопасности, понял - не опоздал…
Сотрясая стол, приставленный к рабочему столу Павла Никифоровича, Новоселов с трудом высвободил ноги. В графине заплескалась вода, тренькнула плохо пригнанная пробка. Поднялся, часы, прикрепленные цепочкой к брючному ремню, стал засовывать в кармашек-пистончик. Павел Никифорович заинтересованно наблюдал за действиями Юрия. Тот, уловив лукавство в глазах начальника, заметил напыщенно:
- Ташенур - это не только деталь гардероба, но и признак состоятельности вашего подчиненного.
- Ташенур? - удивленно переспросил Павел Никифорович. - Это еще что за штука?
- Карманные часы, - важно пояснил Новоселов. - В институте моим врагом номер один был немецкий язык.
- Одолел врага? - посерьезнев, спросил Дальнов.
- Читаю. С вёртербух, конечно.
- Это хорошо. Пригодится. Хотя дело Алтынова велось на русском.
- Оно у вас или в архиве?
Павел Никифорович подошел к старинному металлическому шкафу. Скрежетнул ключ, отошла массивная, как затвор шлюза, дверца. Новоселов ожидал увидеть пухлую папку, но Дальнов подал ему блокнотный листок.
- Вот, для быстроты отыскания. Внизу оно.
Мысленно раскладывая время на все, что следует сделать, Юрий позволил себе еще один вопрос:
- В Верхнюю Тавду когда прикажете?
- Там и без тебя есть кому, - ответил Дальнов. Хотел сказать, что Юрию предстоят другие поездки - неблизкие, но не стал забегать вперед: пусть, не отвлекаясь, посидит над бумагами "Смерша".
- Не спугнут? - спросил Новоселов, имея в виду товарищей из районного отделения КГБ.
- Алтынова трогать не будем. Плотничает в колхозе, ну и пусть плотничает. Вникни в каждую строчку, в каждое слово, - и Дальнов, снова усадив Новоселова, выложил то, что считал важным: - Поищи, не упоминал ли Алтынов "турецкоподанного" Мидюшко. Не верится мне, что столь долгое время был военнопленным. Сдается, их дорожки сходились где-то еще до вступления Алтынова в РОА.
- Если сходились, вряд ли упоминал. Не кретин, поди.