К этому времени на советском берегу все закончилось. В нескольких метрах от опушки лежал Варфоломей, пробитый красноармейской пулей в спину навылет. Метрах в пятидесяти от него с простреленной рукой и кляпом во рту, со связанными ногами корчился дьячок Савоха. А ближе к реке, разрубленный почти до пояса, рыжебородый Аболин. Его обрез валялся рядом. Достал бандита шашкой, как потом разобрались, Лукьянец, да только и сам не уберегся. Выпущенная из обреза в упор пуля рыжебородого с заблаговременно сточенным острием пробила ему грудь и застряла в позвонке. Как видно, уложил Илларион Аболина, уже будучи смертельно раненным. Кровь промочила гимнастерку и стекала на землю. Один из пограничников расстегнул помощнику начальника поясной ремень, снял маузер, ножны и пытался полотенцем перетянуть рану. Рядом соскочил с коня Васин. Подойдя к лежащему, опустился на колени, приложил ухо к его груди. Поднялся, снял фуражку:
- Не трудитесь, товарищ,- сказал начальник заставы,- он погиб.
От опушки леса бежал отделенный командир. Он начал было докладывать о случившемся, но, увидев лежащего на земле помнача заставы, осекся.
Постояли минуту с непокрытыми головами. Васин надел фуражку и, ведя в поводу коня, сказал:
- Сейчас увезем его на заставу.
Возле связанного Савохи стоял красноармеец с винтовкой.
- А, божий человек,- бросил, поравнявшись с ними Васин.- Как грехи-то свои теперь замаливать будешь? Давайте и его на заставу!- распорядился он.- Пусть идет своим ходом, развяжите ему ноги да уберите кляп, а то еще околеет без воздуха.
- Есть, товарищ начзаставы,- бойко ответил пограничник, а затем к лежащему: - А ну, живо поднимайся, развалился тут!
К месту событий через лес спешила пулеметная тачанка в сопровождении трех всадников, за ней пять красноармейцев на заставской телеге.
К десяти утра убитые и раненые были доставлены на заставу, а к обеду прибыл помощник по СОЧ отряда Цеханов в сопровождении особоуполномоченного Старовойтова. Спустя два часа, прихватив с собой дьячка и попа Жданова, они уехали в Проскуров.
На второй день, на видном месте, во дворе заставы пограничники с соблюдением воинского ритуала похоронили своего боевого командира - помощника начальника заставы Иллариона Романовича Лукьянца.
Васина и Прохорова вызвали в управление.
- Как же вы не уберегли его?- качал головой уполномоченный ОГПУ.- И надо же - рядом, на участке заставы, под самым боком жили враги.
Это была горькая правда. Не уберегли. Васин не оправдывался. Какие могут быть оправдания, если погиб такой человек. И все-таки посчитал нужным сказать уполномоченному:
- Тихо сидели эти богомолы. Не было у нас оснований их подозревать. Да и вы нас не ориентировали.
Глуховатый голос Васина потеплел:
- Что касается гибели моего помощника, товарища Лукьянца, то мы с помполитом считаем, погиб он геройской смертью, отдал жизнь за дело большевистской партии и Советского государства как истинный патриот Родины. Лукьянец не только руководил операцией, но и лично участвовал в схватке с врагами. А их было на первых порах четверо против наших троих. Как только часовой заставы услышал стрельбу, туда поскакал резерв и я с правого фланга.
- Все же одного бандюгу упустили. Ушел ведь в Польшу один? Даже одежину с зашитым золотишком бросил, лишь бы шкуру да душу свою поганую спасти.
- Да, ушел, к сожалению...
- Это плохо.
- Конечно. Я сам переживаю за случившееся. Если найдете меня виновным, я готов нести ответственность.
Говоривший переглянулся с сидевшим в кресле начальником пограничной охраны округа.
- Да вы, товарищ Васин, не волнуйтесь. Вас мы не собираемся обвинять. Наоборот, я буду докладывать руководству, что вы активно приняли меры после получения сигнала о возможном прорыве за кордон группы бандитов. За это вам спасибо. Непростительно другое: и вы там, в отряде, да и мы поздно узнали, что эти "божьи слуги" являются и слугами империалистической разведки. Прошляпили! А скажите, священник, или этот... Савоха, бывал когда-нибудь на заставе? Может быть, кто из наших красноармейцев навещал церковь?
- Нет, такого не было.
- Наши пограничники в бога не верят,- вступил в разговор Прохоров.- Мы на заставе постоянно ведем антирелигиозную пропаганду.
- Давно Савоха со Ждановым в этой церкви служат?
- Давно. Я приехал на заставу в двадцать восьмом, они уже здесь были,- ответил Васин.
- А что известно о их семьях?
- Почти ничего. Знаю только, что священник несколько раз выезжал в Витебск или Минск к сыну, который там служит на какой-то государственной службе. А дьяк находился дома, если не считать отдельные выезды на рынок, в район - в базарные дни.
- Так, так... Понятно,- сказал уполномоченный.- В эти-то базарные дни он и встречался с теми, кто поручал ему переброску врагов за границу. Нити тянутся далеко. У нас на участке заставы был только конечный переправочный пункт. Савоха уже рассказал кое-что... Закончим следствие - мы вас подробно проинформируем. Вот все, будут какие-либо вопросы?
- Вопросов не имею,- сказал Васин.
- Нет,- добавил Прохоров.
- Впрочем, мучает меня такое дело,- обернулся с порога начальник заставы.- Вам известно, что меня хотят демобилизовать и перевести на партийную работу в Белоруссию? Этот разговор состоялся еще в январе прошлого года. Я тогда дал согласие, а вот как теперь быть? Как будет расценен мой уход после этого случая?
- Ничего предосудительного в вашем уходе не будет. ЦК Компартии Белоруссии просит вас отпустить как уроженца здешних мест. Мы возражать не будем, да и не правомочны.
Выйдя из здания управления, Прохоров сказал облегченно:
- Вот такие, Аркадий Павлович, дела. Я думал, что нас обвинять будут.
- Выходит, не за что обвинять да наказывать. Мы уже и так наказаны смертью Иллариона. Эх, Илларион, Илларион! Рубака мой дорогой!
Васин долго, слишком долго, как показалось помполиту, отпутывал ременный повод от коновязи.
- Ну что, поехали, Дмитрий Иванович? Надо засветло домой добраться. Там, на заставе-то, кроме отделенного командира, никого из старших не осталось.
Есаул Мещеряков
Летом 1930 года, спустя два месяца после описанных событий, на окраине одного из сербских городов, в отдельно стоящем особняке, где размещалось "Общество патриотов России", появился новый человек. Один из подручных этого "общества" представил его как их единомышленника господина Падалкина, бежавшего от "ужасов" Совдепии. Падалкин - так по паспорту теперь именовался Игнат Мещеряков, пробравшийся через красные кордоны в заграничные края.
Сначала, уйдя в Польшу, Мещеряков всерьез думал, что будет вести безбедную и спокойную жизнь, может быть, наладит какое-нибудь свое дело. Однако безбедная жизнь продолжалась, пока не промотал деньги. А вот в покое Игната не оставили: не для того, видно, переправлял его за кордон, снабжал фальшивым паспортом полковник Овечкин. Из Польши Мещерякова-Падалкина препроводили в Сербию, и вот эта беседа в "обществе патриотов".
- Итак, господин хороший, погуляли и будет-с. За то, что избавили вас от большевистского рая, надо поработать.
Так сказал ему на первой же встрече в особняке какой-то холеный в золотом пенсне руководящий "патриот".
- Где, как?- спросил Игнат.
- Надо подумать.
Но долго, очевидно, не думали. Таким, как Игнат, недавно прибывшим из СССР, знающим страну не по рассказам, а из собственного опыта, одна дорога - в шпионы. В условиях, когда большевики уверенно заявляют на своих партийных съездах об индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, довольно успешно выполняют эту задачу, надо бы им напакостить при каждом подходящем случае. И не только потому, что этого, хотелось в порядке мести обитателям особняка, а еще и потому, что об этом им настоятельно напоминали респектабельные господа в котелках, изъясняющиеся то по-английски, то по-немецки.
- Это в наших общих интересах,- внушали они. И обнадеживали: - Нужно еще немного усилий, небольшой толчок, чтобы свалить этот глиняный колосс - Советскую власть.
Свалить его, чтобы он рассыпался, поручалось в числе других и Мещерякову-Падалкину, теперь по воле его новых хозяев - Скворцову Андрею Иннокентьевичу. Скворцов, он же Дупель. Не по фамилии, а по какой-то собачьей кличке. С кличкой Игнат смирился быстро, а вот когда узнал, что вскоре его пошлют назад в Россию с особым заданием, призадумался. Кошки заскребли на душе. Не о том он мечтал, перебираясь через границу. Думал, где-нибудь тут, в тиши, коротать седую старость. Но вышло по-другому. "А может, действительно, как это они выражаются, "глиняный колосс" рассыплется, и в моих родных краях восстановится прежняя жизнь?" - тешил себя Игнат. Одно его больше всего пугало - снова идти через границу.
К этому дню его готовили с великой тщательностью профессионалы шпионской "академии". Игната обучили и подрывному делу, и искусству подсыпать яд в пищу, и поджигать склады. Подчеркивали главное: умей остаться в тени.
В канун заброски Скворцов числился уже членом НСНП, которым из-за моря неведомыми для Игната каналами руководил бывший царский генерал Шатилов, бежавший в гражданскую из Советской России. Непосредственным начальником Дупеля в здешнем особняке был некто Остер, а точнее - бывший деникинец, штабс-капитан Шубин.
И вот наступил черед Игната. Выслушал он напутственные речи и выехал из особняка в сопровождении четырех подручных Шубина.
Была в разгаре весна. Разделенные межевыми знаками и тропинками поля уже набирали силу. Все кругом зеленело. Стояли теплые, солнечные дни. Мирно постукивали колеса тарантаса, на котором ехал Игнат. Этот стук будил воспоминания о далекой Кубани, о жизни, что уж не вернется, да он и не хотел, чтобы она вернулась, та жизнь...
И так, и этак прикидывал Мещеряков, перебирая в памяти прошлое. Тасовал, как колоду карт, прожитые дни, месяцы, годы, и все выходило на одно: не дождался он на родине своих козырей. Зря тогда, в 1921-м, не подался он за кордон. Что правда, то правда: тут нашим не малина, манна с неба не падает. Но и в родных краях ему, есаулу казачьего войска, крепкому хозяину, с большевиками, с голытьбой, севшей у власти, не жить. Конечно, мог он приспособить руки к любому мужицкому делу. А душу свою, злость, что накипела на новую власть за эти годы? С ними-то как жить? Их куда приспособить?
Мерно покачивается тарантас. Монотонно скрипит плохо смазанное колесо. Попутчики клюют носом. А у Игната мысли в голове, как пчелы, роятся, будоражат, гонят сон.
Вернулся он тогда в свои края из-под Новороссийска, При себе имел и деньжата, и золотишко. Не одну богатую семейку потрясло казачье воинство. Да и в "божьих домах" кое-чем подзапаслись - всякой утварью из алтарей. А уж, бывало, если городишко какой свалят, так, царство ему небесное, их высокопревосходительство генерал Богаевский казачков не притеснял - два-три дня пей, гуляй, ты победитель, твой город в эти дни. Развесят захваченных красноармейцев да активистов для устрашения, и пошли шастать по богатым базам да торговым заведениям. У городских купчишек и прочих богатеев - ничего не скажешь - было чем поживиться...
Вернуться-то Игнат вернулся в двадцать первом году, да не шибко торопился на свой баз, немало поскитался по глухим плавням. Мыкалась с ним и супруга его верная Марта Прокопьевна. Хворала она. Может, от жизни в шалаше, в сырости.
Встретил есаул в глухомани и других, как сам, скитальцев. Не сидели они в плавнях невылазно, нет-нет да тревожили окрестные села и станицы, но постреливали больше так, для добывания провизии. И лишь когда на Кубань да Терек из-за рубежа вернулись бывшие врангелевские полковники Жуков, Савицкий, генералы Потоцкий и Лукьянов, повстанческое белое движение в родных местах Мещерякова приняло более устойчивый характер. Примкнул к нему и Игнат. Но не надолго. После разгрома под Краснодаром "белой повстанческой кубанской армии" генерала Пржевальского-Марченко и подвизавшегося при нем сына заместителя председателя бывшей Кубанской краевой рады Савицкого снова ушел Игнат в плавни. Опять скрывался с верной Мартохой в шалаше. Хоронился, как волк, от людей.
Когда Советская власть объявила амнистию тем, кто добровольно явится с повинной, заколебался Игнат: что делать? Жена стала настаивать - сколько еще гнить в этих плавнях. Не очень-то верил тогда есаул заверениям властей, но, видя, что другие выходят, решился и он. Сдал подобранную винтовку, поклялся больше не брать шашку в руки. Но маузер, добытый на Ставропольщине, не сдал - смазал его погуще и припрятал на всякий случай. Авось, пригодится...
В 1922 году военный трибунал осудил в Верхне-Донском округе более 200 человек во главе с атаманом Фоминым как не явившихся с повинной и продолжавших бандитствовать по лесам да хуторам. Игнат еще раз убедился, что повинился вовремя. А там дальше видно будет...
Жил Мещеряков в своем дому, но поначалу открыто на люди, на улицу выходить не решался. Не мог отделаться от дьявольского наваждения, будто прошлое со зверствами, кровью и грабежами на лбу у него расписано.
Потом, как спасительную нить, нашел успокоение. "А что?- мысленно оправдывал себя Игнат.- Красных мы, конечно, не щадили, когда они попадались к нам в руки. Но на то и бойня шла - кто кого. А вот панов мы потрошили, так ведь и большевики против них, панов. Только они миндальничали с ними, политика у них такая. А у нас другой разговор: что, только им, чистеньким да пухленьким, можно было на мягких перинах свои тела холить? А нам, воинам-казакам, на задворках, что ли, время коротать? Нет, ядрена-матрена, кукиш! Хоть день, да пан - сыт и пьян. А там - будь что будет! Может быть, назавтра красной юшкой умоешься, а может, и красноармейскую пулю или шашку между глаз схлопочешь".
В двадцать третьем, когда все начало налаживаться да утихомириваться, взялся за хозяйство и Игнат, перестал жить воробьиной жизнью под стрехой, ожиданием прихода ЧК. Многие казаки-односумы и рядовые, и чины небольшие тоже начали открыто объединяться в станицах да, озираясь, браться за разваленное хозяйство. Благо, новая, Советская власть не очень притесняла крепких хозяев, даже частное предпринимательство да кое-какую торговлишку разрешила. Появлялись и иные из тех, кто в смутные годы сгоряча унес ноги аж в заграницы. Лучше уж умереть на своей земле, чем в далеких заморских краях. Сносно жилось там только богатеям да тем, кто сумел заняться невесть какими темными делами.
Вначале Игнат жил осторожно, осмотрительно, ни с кем особо дружбы не водил, зубы не показывал, когда слышал от станичников упреки и напоминания о его деникинской бытности. "От греха подальше",- размышлял он и возился в своем обветшалом базу, как жук навозный. Вот только не было у него в хозяйства настоящих помощников. Мартоха все хирела да ходила по бабкам-знахаркам.
- Повез бы ты меня, Игнаша, к докторам,- попросила она как-то мужа.- Помру ведь.
Игнат вскипел:
- Что старухи-то не помогают? Чего же тогда вожжаешься с ними, сколько уж добра им перетаскала!
Однако назавтра запряг Серка и направился с женой в город. Нашел там бывшего своего односума, а уж тот свел его с доктором, который не раз потом принимал Мартоху у себя на дому. И за что пришлось есаулу поделиться с ним золотишком.
Все мрачней становился Игнат. Все чаще, глядя на высохшую, хворую жену, попрекал:
- И что за порода ваша гнилая пластуновская . Вот и наследника ты мне так и не произвела на свет. Нарожала девок. Гляди, растет хозяйство, а ведь все растянут на приданое.
Дочерей у Мещеряковых было трое. Акулина - старшая дочь с младшей Нюркой уже на посиделки бегали. А малолетка Софья - дитя камышовых странствий - росла слабой, больше хворала да плакала, чем улыбалась.
Нет, не находил Игнат утешения в своей семье. Глушил недовольство жизнью в работе. День и ночь крутился, как проклятый, укреплял свое хозяйство. Правдой и неправдой получил дополнительный клин подходящей земли, подкупил исподтишка малость под перелеском. В тот же год почти заброшенную да запущенную водяную мельницу прикупил у вдовы, бывшей атаманши Шульгиной, а в двадцать четвертом - небольшой магазин со всеми потрохами от перебравшегося в город еврея-лавочника прибавил. Хоть и не сильна тогда была у него торговля, не шибко бойко можно было состязаться с городскими купцами, но все же... Крепким мужиком стал слыть Мещеряков, хозяином.
Оно и точно: не так, чтобы в убытке быть, вел дела Игнат. Однако же и вперед вначале особенно не вырывался, чувствовал: не допустит Советская власть, выступавшая против богатеев, за бедных, поворота к старым порядкам. Но втягивался все больше в расширение своего хозяйства и уже не мог остановиться.
Появились у есаула помощники. За прилавком стоял дальний родич - Митрофан, двоюродный племянник по жениной линии, во дворе - четверо батраков. Наем рабочей силы власть разрешала, и в страдную пору Мещеряков до десятка нанимал - никто не препятствовал. Было чем заниматься батракам у Игната - и землицы десятин под пятьдесят имел, и луга в пойме реки, и скотина с птицей. Лошади под седла, три-четыре пары под выезд породистых дончаков.
Одним словом, зажил Игнат. С оглядкой и с умом пускал в дело "побрякушки", привезенные с войны. Не трогал его пока никто: одни были зависимы от него, другие побаивались: авось власть переменится, третьим просто недосуг заниматься им - своих дел, поважнее, было до краев. А иные и поговаривали о нем недружелюбно, так все больше за глаза, а в глаза при встречах шапку ломали. Особенно иногородние, завидевшие раздобревшую фигуру Игната на другом конце улицы.
Среди некоторой части станичников Игнат даже добродетелем слыл: одного в голодное время меркой муки снабдит, другого - тючком сена. Конечно, за проценты, да и на работу привлекал должников в страдную пору - долги отработать.
Шло время. Дочери в одночасье собрались замуж. Акулина ничего, хорошую партию подобрала себе; будущий сват, мельник Желтов, по нутру пришелся Игнату - крепкий хозяин, самостоятельный. Его сын Евстафий, хотя и молодой еще, но зато весь в отца - хваткий хлопец, даже с прикусом - схватит, не вырвешь. Правда, рябоват. И рыжий, как огонь.
А вот младшая, Нюрка, балаболка, вся в женину породу пошла. Спешно, даже раньше Акулины, выскочила за чахлого - тьфу!- мужичишку, вдовца, старше лет на пятнадцать. Но не стал Игнат дочери поперек дороги: зять-то как-никак землеустроитель, значит, польза от него выпадала. С его родственной руки можно было кое-что выгодное сделать: то кусок земли от учета и налога утаить, то лучший клин прихватить у разорившегося бедняка.
Надежды оправдались: городской зятек содействовал в этих делах Игнату безоговорочно.
Через зиму вслед за Нюркой и Акулина со своим Евстафием укатили в город. Сначала на фабрике работали, потом, прослышала мать, что задумали они на докторов учиться. Сообщила об этом мужу Марта Прокопьевна с робкой надеждой услышать одобрение. А Игнат пренебрежительно махнул рукой:
- Никчемное дело. Научатся дураков облапошивать, как нас с тобой. Ну, чем тебе этот городской коновал помог? Гляди, вон уж еле ползаешь. А я ему, ироду, перстень с жемчугом отвалил.