Ровно в пять минут первого реактивный лайнер "Бритиш оверсиз эруэйз корпорейшн" прогрохотал по посадочной полосе и резко взвился в пустое небо. Это был по преимуществу туристический рейс; большинство пассажиров, тринидадцев, направлялось в Англию. Уайлд сидел в середине, в трех сиденьях от окна. Он взял на ленч жареную баранину, картошку и горох, потом запил все "Лагером" и подумал о том, как Англии удается самым замечательным образом переносить себя на расстояние в тридцать пять тысяч миль в лице двух стюардов и одной стюардессы. У этой девушки хорошие ноги. Казалось, у нее слишком много зубов, и все же она оставалась привлекательной. Уайлд решил, что очень многим женщинам есть чему поучиться у стюардесс.
Там, внизу, "Хильда" всасывает последние капли со дна бака, уже чувствуя силу течения, тянущую ее к Кобблеру. А другая Хильда сидит на веранде в черном цельном купальнике, покрикивает на горничную и размышляет, задумчиво глядя на море и гадая, почему они так запаздывают. Она тревожится. За него.
В четыре они низко спланировали над Бермудами. Уайлд никогда не "отдыхал" здесь. Он улыбнулся. Он всегда использовал этот эвфемизм. В этот день он отверг его. Да, он никогда не убивал на Бермудах. И не сделает этого никогда. Решимость нарастала. Возможно, это было частью реакции. Но она месяцами давала себя знать, стучала в мозгу. С тех пор как появилась Джоселин. Сначала всего лишь смутное желание, теперь превратившееся в решимость. Его концентрация была уже не та, что прежде. Следовательно, он больше не был абсолютно надежен. Такую линию рассуждений должен был воспринять даже Кэннинг.
Женщина, сидевшая рядом, улыбалась ему на всем пути из Сиуэлла. Женщины, оказывавшиеся рядом, всегда улыбались ‘Уайлду. Они надеялись, а Уайлд обычно представлял собой наилучшую перспективу. У этой женщины были бледно-оливковые черты лица и тщательно уложенные черные волосы. Рот большой, кружевную белую блузку заполняла грудь, бедра выглядели щедро. Под розовым костюмом располагались хорошее тело и хорошие ноги. На руках - золотое обручальное кольцо и большой бриллиант. Вид счастливый. Цвет - приятный розово-бежевый.
Уайлд улыбнулся в ответ и предложил "Ротманс".
Женщина поколебалась:
- Я обычно курю "Честерфилд". - В ее голосе слышалась восхитительная певучесть.
- Не могу сказать, что питаю слабость к американским сигаретам. Позвольте представиться - Роджер Майлдмэй.
- А я Кэрол Беннет.
Они поели цыпленка, и он заказал бутылку "Клико".
- Как это мило с вашей стороны, - сказала Кэрол. - Вы сели на Барбадосе, мистер Майлдмэй. Но говорите вы не как местный житель.
- Я там отдыхал.
- А я сейчас собираюсь отдохнуть. У своей сестры. Она, знаете, замужем за англичанином. - Когда она улыбалась, на лице появлялось множество ямочек, как будто волна опадает после всплеска. - Мой муж работает в нефтяной промышленности. Он, понимаете, бурильщик. Он собирается присоединиться ко мне в следующем месяце. Мы нигде не были уже шесть лет. Вы знаете Тринидад, мистер Майлдмэй? Сан-Фернандо?
- Проезжал через него, когда рыбачил у пляжей.
- Как интересно. А мы когда-то жили в Пенале. Я уверена, моя сестра с удовольствием познакомилась бы с вами. Она живет в Эпсоме. Там, где скачки.
- Слышал об этом месте, - сказал Уайлд. И мысленно провел диагональ по карте страны. - К сожалению, я живу на острове Мэн.
- Ах, какая жалость. - Казалось, Кэрол искренне огорчилась.
Уайлд спал крепко. Его успокаивало то, что он один из шестидесяти человек, лежащих в комфортабельных креслах, в затемненном салоне, подавленных шумом и огромностью корабля, висящего в двадцати тысячах футов над землей, и каждый их следующий вздох - в руках двоих молодых людей. Ему снилась Джоселин. Проснулся он в четыре. Рядом сверкало светлое, искрящееся небо. Кэрол Беннет повернулась во сне так, что ее волосы касались его плеча. Рот был открыт, и она скинула туфли. Во сне она казалась менее привлекательной. Время от времени она улыбалась. Ей снился отдых. Он думал, что она немногое сможет вспомнить о Роджере Майлдмэе, помимо шампанского.
Он посмотрел на потолок. Завтра в полдень все пляжное побережье будет гудеть как улей, а сейчас полиция с нетерпением ждет наступления дня,- чтобы они смогли возобновить прочесывание отмелей в поисках тел, которые никогда не найдут. Хильда убита горем. Интересно, что она рассказала. Трагедия останется необъяснимой, если только она не намекнет, что двое мужчин ненавидели друг друга и вполне могли подраться и упасть за борт. Может быть, так и будут считать. У барбадосской полиции не было никаких оснований тревожиться из-за того, что они не смогли найти паспорт Чарльза Вэйна в его номере; он вполне мог взять его с собой на яхту. Они найдут бумажник и письмо и напишут сестре Чарльза Вэйна, и письмо пойдет по своим каналам, пока не достигнет Кэннинга, а Кэннинг ответит на него, благодаря за сочувствие и умоляя переслать оставшиеся вещи дорогого покойного брата.
Если это станет концом истории, дело Хартмана можно будет считать самым успешным заданием. Но существует опасность появления непредусмотренной заранее детали, к примеру, кто-то мог видеть, как вчера утром он материализовался на вершине скалы. Или просто барбадосская полиция окажется слишком подозрительной. Уайлд с величайшим уважением относился к полицейским. Он ожидал от них проявления самых лучших качеств и всегда должным образом принимал это в расчет. Он предполагал, что они расследуют действия и поведение Чарльза Вэйна с момента его прибытия на Барбадос и, соответственно, обнаружат, что он вообще не приезжал на остров, по крайней мере, в качестве официально зарегистрированного пассажира какой-либо известной компании.
Без сомнения, тогда они обратятся за помощью на соседние острова, чтобы проследить нелегальный въезд. Им также может прийти в голову проверить всех тех, кто вчера официальным образом покинул остров, и сверить этот список со списком прибывших в тот день, когда Чарльз Вэйн зарегистрировался в отеле. Если ему повезет, думал Уайлд, единственным совпадением в этих списках окажется Роджер Майлдмэй. Но Уайлд не верил в везение.
К тому времени, однако, пройдет по меньшей мере неделя с тех пор, как "Хильду" обнаружат разбившейся о скалы Кобблера. Барбадосская полиция, несомненно, узнает, что Роджер Майлдмэй покинул их остров, чтобы оказаться на еще более маленьком острове Гернси в проливе Ла-Манш, откуда он отбыл за три недели до этого. Но к сожалению, никто на Гернси никогда ничего не слышал о Роджере Майлдмэе, поэтому след потеряется. А Хильда? Барбадосская полиция не станет оповещать об этом Хильду Хартман, доказать связь Чарльза Вэйна, Роджера Майлдмэя и Гюнтера Хартмана она никогда не сможет. Дело так и останется открытым. Дело номер 23.
В Хитроу было облачно. Девушка из наземной службы спросила: "Пожалуйста, кто на пересадку?" - и Уайлда, помахавшего на прощание рукой миссис Беннет, оттеснили. Таможенная и иммиграционная службы больше интересовались его сертификатом о состоянии здоровья, чем им самим или его скудным багажом. Роджер Майлдмэй путешествовал с британским паспортом, и его не останавливали. Зал вылета, как всегда, был переполнен. Английское лето закончилось, и все эти нервные люди двинулись за солнцем в Испанию, на Мадейру и Канарские острова. Они обсуждали погоду, вероятность туманов и где сейчас находятся их жены, а если это были жены, то они обсуждали, где сейчас находятся их дети. Уайлд прошел в бар.
- Вы умеете делать "Фриско"? - обратился он к бармену.
- Нет.
Существует разница между средним барбадосским владельцем бара и средним британским барменом. Уайлд выпил виски со льдом и отправился в мужской туалет. Он повесил шляпу и плащ на крючок у двери, снял солнечные очки, вымыл руки, потом вернулся к двери и, проигнорировав шляпу, надел плащ наизнанку. Новый плащ был темно-синего цвета. Он вернулся в зал. По билету он все еще оставался Роджером Майлдмэем, но слова "высокий человек в плаще цвета хаки, мягкой шляпе и солнечных очках" больше не вызвали бы его образ в памяти спутников-пассажиров, в особенности через неделю.
На Гернси было ясно. В октябре остров неизменно наслаждается коротким бабьим летом, которое в честь доброго святого называли "летом святого Мартина". Остров был так мал, что с борта заходившего на посадку "вискаунта" его можно было обозреть во всей целостности, как рельефную модель. Было четырнадцать минут двенадцатого, и солнце сверкало на крышах тысячи и одной оранжереи. Гернси представлял собой один огромный сад-рынок и все же сохранял при этом странную привлекательность. На юге гранитные скалы поднимались над морем примерно на триста футов; с севера остров спускался к морю серией обрывистых долин и песчаных бухточек, которым придавали зрелищности гранитные камни, серые и цвета ржавчины, выступавшие из земли и воды. Характер у жителей был чисто островной - независимый. Уайлд подумал, что Питеру Рэйвенспуру повезло во многих отношениях.
Солнце было на удивление теплым. Уайлд сошел с самолета последним, одинокий приезжий в толпе местных жителей, возвращавшихся домой после окончания отпусков. Он прошел в слишком маленький зал ожидания, где гудела полоса конвейера и постукивали выползавшие на ней чемоданы. Кружились люди, дети с визгом носились взад-вперед. Уайлд перекинул через плечо дорожную сумку и прошел вниз по проезду мимо таксистов. Ветер трепал его волосы и скользил между зданиями. Самолетов было мало. Аэропорт Ла-Вилльяз готовился к долгой зимней спячке.
Он закурил и стал ждать автобуса. Если бы солнце было чуть горячее, а ветер не такой резкий, он мог бы снова почувствовать себя на Барбадосе, на расстоянии целой жизни и трех тысяч миль. Он смотрел, как машины потоком выезжали со стоянки. Загорелые и обветренные люди внутри них были спокойными и счастливыми. Их лица выражали нечто большее, чем обычное приподнятое настроение после полета, они словно бы сообщали, что их существование продолжается, что они побывали во внешнем мире, заправились впечатлениями, а теперь вернулись домой, в мир, где промышленные споры отсутствовали, армия также отсутствовала, а полиция проводила время, гоняясь за нарушителями правил дорожного движения. Им не нужны были документы, чтобы уехать и чтобы вернуться; при всей своей независимости для иммиграционных служб они были частью Соединенного Королевства. И для них это означало всего лишь экономию времени и удобство. В то время как для Уайлда было вопросом жизни и смерти, потому что при возвращении на Гернси после отдыха под парусами никому в голову бы не пришло попросить его показать паспорт. Что и говорить, Кэннинг раскопал превосходный черный ход для того, чтобы он мог безбоязненно приезжать и уезжать с Британских островов.
Автобус доставил его в город. Сент-Питер-Порт смотрел на восток, прильнув к одной стороне обрывистого небольшого холма. Он креп и разрастался веками без всяких осложнений. Даже пять лет нацистской оккупации оставили на нем не слишком много шрамов. Многие дома выглядели старыми и на самом деле таковыми и были. Большинство из них занимало совсем мало места - земля под строительство стоила на Гернси целое состояние. Сент-Питер-Порт успокаивал, тогда как Бриджтаун тревожил. Если здесь не бросалось в глаза поразительное богатство, то и следов откровенной бедности тоже не было.
Гавань простиралась в стороне от широкой эспланады. Она была целиком произведением человеческих рук, и черные скалы все еще стояли кучками возле бетонных волнорезов. Прилив вошел в силу, так что сейчас даже во внутренней гавани моторные лодки гарцевали у причалов. Дальше стояли на якорях полдюжины морских яхт. Тоненькая струйка людей в дождевиках удалялась от причала почтового корабля, а далеко в море виднелся крохотный красно-бело-синий игрушечный кораблик, который шел под парами мимо маленьких островов Херм, Сарк и Джету, направляясь к Кэскетс, а потом в Веймут. Современные обтекаемые линии кораблей казались неуместными в этих местах, где время остановилось. И как бы в доказательство этого доминировал надо всем замок Корнет, возвышавшийся огромным, ржаво-гранитным четырехсотлетним массивом над южным волнорезом гавани.
Сойдя с автобуса, Уайлд направился вдоль дока. В конце его он оперся о перила и закурил сигарету. Он наблюдал, как к ступенькам под ним осторожно подходит лодка.
Стерн ступил на берег с фалинем. Он был удивительно маленьким человеком, его тело было словно составлено из спичек; от этого его голова с крупным носом и толстыми губами казалась чересчур большой. Его зеленые глаза были такими же безжизненными, как седые редеющие волосы. Сейчас ему было за пятьдесят, но в свое время его обманчивая худоба и кажущаяся беспечность стали фатальными для очень многих людей. Это было во время войны, когда он и Питер Рэйвенспур работали вместе. Работа их продолжалась до того дня, как пуля в бедро превратила Рэйвенспура из оперативника в связного. Должно быть, они были отличной парой, подумал Уайлд. Мелкий и смертоносный, парочка пираний. Разумеется, во время войны это было относительно просто. Вопросы законности не принимались во внимание. Уайлд, начавший заниматься этой работой в результате необычного инцидента в Корее, часто жалел, что не родился лет на пять раньше.
Стерн оперся о перила рядом с ним.
- Первый приличный день за последние две недели. Большую часть времени дул ветер в шесть баллов. Некоторым все время везет.
Он выговаривал слова тщательно, сознательно убирая любые следы акцента. Его родители добрались до лондонского Ист-Энда из Богемии в начале века, и он был младшим из тринадцати детей. Он считал Уайлда своим самым близким другом в организации, потому что Рэйвенспур и Балвер были выпускниками Сандхерста . Но в отличие от Уайлда Стерна в шестнадцать лет в регулярную армию отправил его собственный безработный отец. Удивительно, но он добился успеха. Уайлд подумал, что Стерн, вероятно, не смог бы подняться так высоко, если бы не объединил силы с Рэйвенспуром.
Уайлд сел на весла. Поработать физически было самым быстрым способом переориентироваться. Роджер Майлдмэй и Чарльз Вэйн исчезли из его крови, а Хильда Хартман медленно уходила из памяти. Они подошли к борту "Реджины А". Это был тридцатифутовый бермудский шлюп с осадкой восемь тонн, построенный до войны для гонок. От изогнутого носа до кормы, напоминающей по форме каноэ, ее кремовые борта были исполнены энергии. Даже на якоре она выглядела быстроходной.
Джон Балвер ждал их в каюте с замороженным коктейльным шейкером; он знал о пристрастии Уайлда к коктейлям и с этой целью установил холодильник. Балвер был среднего роста и среднего сложения. Волосы песочно-коричневые, глаза серые. Черты лица невзрачные. Он не мог похвастаться даже шрамами, не курил и пил только в обществе и очень умеренно. В свое время он был смертельно опасен именно потому, что выглядел так безобидно. Некое отсутствие индивидуальности в его чертах, ненормально хрупкие запястья и деликатные белые пальцы могли ассоциироваться разве что с клерком из восемнадцатого столетия, никогда не видевшего дневного света. Но никто лучше него не обращался с ножом. Он принял эстафету у Рэйвенспура и Стерна в суровые дни атомных секретов и берлинской воздушной дороги, когда люди впервые осознали, какая тонкая линия отделяет настоящую войну от "холодной". Он работал один. Со временем ему потребовался преемник, и он отыскал Уайлда. В профессии не было ничего, чему бы Уайлд не научился у Балвера - хотя и не без помощи Стерна.
Балвер наполнил два бокала для шампанского пенящимся коричневым "александером". Стерн налил себе бледного эля. Они подняли бокалы за Уайлда.
- Никаких накладок, - сказал Балвер. Это был не вопрос, а утверждение.
Уайлд уселся на койку по правому борту и почувствовал, как его мышцы расслабились, словно он погрузился в теплую ванну. Эта маленькая, покрытая темным лаком каюта, с приборной доской, с радиопередатчиком, с хронометром и барометром на верхней полке, тихими звуками плескавшейся воды и звенящими шкотами, воплощала собой конец напряжения, завершение его миссии.
- Никаких накладок, - сказал он.
Еще один автобус, еще одна поездка в глубь острова. На Уайлде были голубой гернсийский свитер, джинсы и ботинки на резиновой подошве. Он выглядел как обыкновенный яхтсмен, обветренный и бесконечно уверенный в том, что завтрашние проблемы будут не сложнее сегодняшних.
Было двадцать одна минута третьего, и утренний намек на барбадосское солнце прошел. К юго-востоку собирались тяжелые облака. Будет гром и сильный ветер, прикинул Уайлд. Он сошел с автобуса ш спустился вниз по узкому проулку в одну из нескольких долин, удивительным образом притаившихся в центре острова. Двое маленьких мальчишек появились с поля рядом и пронеслись мимо, за ними с лаем мчался терьер.
Он подошел к полудюжине бунгало, которых спасали от однообразия чудесные садики. Весна - лучшее время для гернсийских садов, когда повсюду раскрываются люпины и азалии, а властвуют надо всем нарциссы. К октябрю уже чувствовалась некоторая усталость, ощущение второй половины жизни, предощущение грядущего упадка. Но садоводство - самое популярное времяпрепровождение на Гернси, и лужайки все еще сверкали зеленью, а гортензии обещали аромат своих влажных белых и розовато-лиловых цветущих шапок. Уайлд подумал, станет ли он тоже любителем-садоводом, когда отойдет от дел. У него не было особого дара выращивать цветы, и все же он считал, что создавать, а не разрушать могло бы быть очень приятно.
Он толкнул скрипучие белые ворота и захрустел по покрытой гравием дорожке. Питер Рэйвенспур реконструировал фермерский дом шестнадцатого века. Глядя на зеленые поля и оранжереи, невозможно было представить, что море окружало дом на расстоянии менее двух миль. Уайлд стоял под норманнской аркой, которая вела в цветник, и разглядывал огромные гранитные блоки и красную черепичную крышу. Каждый раз, приезжая сюда, он думал, как, должно быть, был прекрасен этот дом, когда стоял в одиночестве, царя надо всем, что охватывал взгляд, до того, как бунгало начали пробивать себе место вдоль дороги, наподобие разрастающейся грибницы. Но таких домов на Гернси было много. Как и для Уайлда, для Питера Рэйвенспура основным занятием в жизни было не привлекать к себе внимания. Гараж был пуст. Питер, как и подобает армейскому офицеру в отставке, делил свое время между выращиванием роз и игрой в гольф.
Уайлд вытащил ключ из внутреннего отделения бумажника, открыл входную дверь и вступил в зал с низким потолком; источенные бревна обещали, что в один прекрасный день дом рухнет и превратится в кучу изъеденной червями древесины. Пол, застеленный ковром, и включенное центральное отопление делали, однако, его уютным.
Лестница заскрипела, когда Уайлд стал подниматься наверх. На лестничной площадке он небрежно и рассеянно отворил первую дверь справа. Свет ослепил его - белый, яркий, ударил прямо в глаза.
- Не шевелитесь, - проговорила женщина. - И поднимите руки.
Уайлд подождал, пока зрение восстановится. Пахло гвоздиками. "Беллоджиа", подумал он, вместе с запахом масла для загара. Голос был очень тихий. Чуточку иностранный, чуточку гнусавый. Вероятно, венгерка, учившаяся в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса.