- Здравствуйте, господа, - Марин снял фуражку, поискал глазами икону в красном углу, не нашел и перекрестился. Захлопнулись двери, громыхнул засов. Игроки перестали швырять мякиш и с интересом посмотрели на Марина. Более молодой, на вид ему было лет двадцать пять, спросил:
- С кем имеем честь?
Постарше, в кавалерийских чикчирах, потянулся с хрустом и сладко зевнул:
- Давно с воли?
- Только что, - Марин повернулся лицом к свету и опустился на колени.
"Им надо дать пищу для размышления, ошеломить, отвлечь от конкретных подозрений", - подумал он.
- Господи! - завопил Марин и, скосив краешек глаза, заметил, как вздрогнули офицеры. - Приидет час, да всяк иже оубиет вы, возмнится службу приносите богу и сия сотворят, яко не познаша отца, ни мене, но аз истину вам глаголю: оуне есть вам, да аз иду. Аще бо не иду аз, оутешитель не приидет к вам: аще ли же иду, послю его к вам…
Офицеры переглянулись, храп наверху прекратился, третий обитатель камеры спрыгнул вниз. Был он тучен, лыс, с наглыми немигающими глазами и мокрым ртом. Он все время причмокивал, словно слюна поступала к нему в рот явно в излишке, а сплевывать мешала природная деликатность.
- Если мы ему поможем уйти, он пришлет нам помощь, - иронически улыбаясь, перевел толстяк и посмотрел на Марина. - Хотите дать нам избавление, - причмокнул он, - браво, благодарим. Только мы, мил сдарь, в этом доме живем по большевистскому гимну.
- Не понял… - Марин встал и тщательно отряхнул колени.
- Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой, - процитировал толстяк. - Товарищ Терпигорев- местный палач - иногда поет "своёю". А вы как предпочитаете?
- Подполковник Крупенский, Владимир Александрович, - Марин щелкнул каблуками.
- Жабов, ротмистр, - представился толстяк. - Господа, назовите свои имена.
- Момент, - прервал Марин. - Господа, я открыл закон движения и заката России: итог многолетних раздумий. Слушайте: Россию погубят иудеи.
- Господи, - ухмыльнулся Жабов. - Вот новость! Да об этом еще Достоевский предупреждал.
- Браво, ротмистр, - обрадовался Марин. - В каком охранном отделении вы служили? В Киевском?
- Откуда, собственно, мрачно начал Жабов...
Но Марин прервал его:
- В 10–м году в Киеве особый отдел проводил семинар для чинов охранных отделений. С докладом выступал генерал Курлов. Излагая тенденции революционной пропаганды, он отметил усилившийся приток евреев в революцию и привел эти слова Достоевского. Я был на этом совещании, а вы?
- Я тоже был, но я вас не помню.
- А я - вас. Ну и что? Кто из нас провокатор?
- Господа, господа, - вмешался молодой офицер. - Время ли? Моя фамилия Якин, - поклонился он, - поручик.
- Очень приятно, - кивнул Марин. - Хочется есть. Здесь кормят?
- Вот, - третий офицер достал с нар сверток и протянул Марину. - Сало с чесноком и перцем -чертовски вкусно. Хлеба хотите?
- Конечно. - Марин с хрустом откусил кусок сала. - Откуда такая прелесть?
- Военный запас, - скромно улыбнулся офицер. - Выезжали в село на карательную акцию, я срубил одной большевичке голову, а это сало я нашел в ее хате. Позвольте рекомендоваться: прапорщик Гвоздев, - он улыбнулся, обнажив два ряда удивительно ровных и белых зубов. - Много ли женщин на воле, господин Крупенский?
- В каком смысле?
- В прямом: груди, ляжки, ножки. Ах, как хочется, как хочется здорового женского тела, - он закатил глаза и хрустнул пальцами.
Марин едва не подавился. Уже не хватало ни сил, ни выдержки. Он понял, что его психологическая атака напоролась на контратаку и, если он сейчас, сию минуту не убедит этих типов в своей полной и безусловной лояльности, они свернут ему шею. "Прекрасная компания, - подумал он, стараясь проглотить очередной кусок с видимым удовольствием. - Милые, добрые, интеллигентные люди, пока еще не убили, но ведь в любую секунду могут эту оплошность исправить. Если это начало тех встреч, которые мне обещал Крупенский, я себя от души поздравляю…"
- Ну, ладно, - сказал Якин, - хватит. Можете представить гарантии?
- По поводу чего? - невинно осведомился Марин.
- Гвоздев, давай, - распорядился Якин.
В руке Гвоздева, словно по волшебству, возник нож. Держал он его профессионально, слегка сжимая рукоятку, лезвие шло от большого пальца. "Ударит снизу вверх", - сообразил Марин. И тут же подумал о том, что нет, не ударит. Демонстрация, психическая атака. Хотели бы убить, поступили бы иначе, заставили бы поверить себе, расслабиться ив самый вроде бы неподходящий момент - раз, и ваших нет. Нет, тут что–то не то, так не убивают.
- Уж не взыщите, - насмешливо улыбнулся Жабов, - здесь камера смертников, терять нам нечего. - Он помолчал и добавил: - Господин Крупенский…
Марин сел на нары:
- Убивайте. Я к матери хотел вернуться. С фронта - к матери. Дерьмо вы… - Он лег и вытянулся.
Гвоздев с беспокойством взглянул на своих. Якин пожал плечами:
- Конечно, мы переживаем ужасающий "текущий момент", как выражаются товарищи. ЧК убивает наших, мы - своих. Необъяснимый, черт побери, парадокс.
- Зачем нам здесь чужой подозрительный человек? - спросил Гвоздев. - На вопросы не отвечает, выкобенивается… Как хотите, господа, а я бы его ликвиднул.
- Хорошо, - сказал Жабов, - вы намекали на то, что имеете отношение к полиции?
- Я не намекал, я утверждаю, - хмуро сказал Марин.
- Тогда при чем тут фронт?
- При том, что на фронте я командовал батальоном.
- Жандармы батальонами не командуют, - развеселился Жабов. - Врете вы все.
- А я, знаете, еще и патриот, еще и русский, - сказал Марии.
- Черноваты вы для русского, - с сомнением сказал Гвоздев.
- Представьте доказательства национальности и служебной принадлежности, - мягко улыбнулся Жабов.
Марин обвел их глазами. Все трое смотрели напряженно, враждебно. "А вот сейчас я вас и куплю, - с удовольствием подумал Марин. - Вот он, момент торжества, господа офицеры. Итак, музыка, встречный марш". Он рассудил просто. Один из троих - агент Рюна. Не зря же Рюн распорядился посадить его, Марина, именно в эту камеру. Узнав о шелковке, агент немедленно донесет. Марина вызовут на допрос, выяснится, что он эмиссар из Парижа. В этом случае Рюн расстрелять его не решится, да и не нужно это ему. Эмиссар из Парижа - это успех. Такое не каждый день случается. Не–ет, не расстреляет, скорее, затеет какую–нибудь игру, начнет конструировать комбинацию. Значит, выиграно время, значит, пойдут круги информации, как… вот от камушка, упавшего в воду. Значит, будет осведомлен не только Рюн, но и другие сотрудники отдела. Если среди них окажется тот, кто должен был работать в паре с Оноприенко, - спасение…
Марин встал.
"Кажется, все правильно. А если?.. А если нет в камере никакого агента, если Оноприенко был один? Что ж, терять нечего. В этом случае шелковка просто–напросто укрепит авторитет, вернее, создаст его…"
- Господа, дайте нож. - Марин распорол подкладку левого рукава и протянул Жабову шелковку. - Господа, я верю вам и, в случае чего, надеюсь на вас, - он вернул нож Гвоздеву.
Жабов прочитал текст шелковки вслух:
- "Крупенский Владимир Александрович состоит на службе в ассоциации бывших офицеров императорской гвардии. Что подписями и печатью удостоверяется. Маклаков, Ладыженский".
Жабов обвел офицеров взглядом:
- Смысл мне не ясен, но убедительно. Тем более все мы знаем, кто такой Маклаков, а я могу удостоверить и личность господина Ладыженского.
- Ну и чудно, - сказал Гвоздев, пряча нож. - Я рад, господа…
- А я - нет, - с вызовом заявил Якин.
Все удивленно посмотрели на него, а он продолжал:
- Шпики, жандармы, охранка… Фи, господа. Мы- русские офицеры, право слово. Нет, я верю господину Крупенскому, но, господа, офицеры и охранка… Фи, господа…
- Я вам вот что скажу, господин чистоплюй, - тихо начал Марин, - из–за таких, как вы, а вас слишком много расплодилось, у государя появились сомнения в этичности нашей службы. Дело дошло до того, что покойный император запретил содержать в армии осведомительную агентуру! Под влиянием безмозглых моралистов он оставил нас без глаз и ушей, и где? В основной опоре престола, а результат? В первый же день февральской смуты полки гвардии перешли на сторону так называемого народа.
- Почему "так называемого"? - спокойно возразил Якин. - Народ есть народ, богоносец и гегемон духа.
- А вы, мой друг, не так просты, как стараетесь казаться, - улыбнулся Марин. - Простите меня, я оговорился. Да, народ есть народ и лучшая его часть действительно гегемон духа, вы правы. А революцию мы проспали. Да и что вы хотите, господа… О настроении в войсках мы, охрана, осведомлялись с помощью лотошников, коробейников и проституток. Каково?
- Вы монархист? - спросил Жабов.
- Убежденный.
- А я за Учредительное собрание, - сказал Гвоздев.
- И я тоже, - кивнул Якин.
- А я - за диктатуру сильной личности, - сказал Жабов. - России исторически нужен не монарх–символ, а личность, человек, который загнет нашу родину в рогульку. Россию, знаете ли, чем больше мочить кровью и гнуть в три погибели, тем занятнее выходит. Но кончили болтовню, господа. Я полагаю, господин полковник ждет от нас какой–то реальной помощи.
"Полковник, - отметил про себя Марин. - Еще одна мелкая проверка: знаю ли я офицерский этикет".
- Меня интересует Лохвицкая… Зинаида Павловна, - сказал Марин. - По моим сведениям, она содержится где–то здесь, - Марин грустно улыбнулся. - А за то, что назвали полковником и тем самым сделали попытку восстановить наши добрые войсковые традиции, от души благодарю.
Громыхнул засов, на пороге появился Терпигорев, обвел офицеров веселым взглядом, вздохнул:
- Прощайтесь, ваше благородие, пробил час роковой.
Марин взял с нар пальто, шагнул к выходу, но Терпигорев остановил его:
- Вас пока не касается, остальные - за мной, на исполнение.
- На какое еще "исполнение"? - побелел Гвоздев.
- Полно вам, - одернул его Жабов, - вы же мужчина.
- Прощайте, господа, - улыбнулся Якин.
Офицеры обнялись. Двери захлопнулись. Некоторое время Марин еще слышал удалявшиеся шаги, потом смолкли и они.
За долгие годы работы в подполье Марин хорошо усвоил одну простую истину: то, что в обыденной жизни легко планируется и легко обретает плоть и кровь, в условиях конспиративных вырастает подчас в огромную проблему, требует двойных, тройных тылов, тщательно обдуманных и подготовленных запасных вариантов на тот весьма вероятный случай, если основной вариант провалится. Вот и теперь его затея с предъявлением шелковки лопнула, как мыльный пузырь, едва начавшись. Судя по всему, ни один из трех офицеров не был осведомителем. Есть жесткие правила, которыми руководствуются в таких случаях: агента никогда не уведут из камеры первым, всегда сначала того, с кем ведется работа, в противном случае догадливый "объект" начнет ломать голову, строить предположения и может случайно открыть истину. Нет, среди этих троих агента не было, но как теперь быть, что делать?
На этот раз дверь камеры открылась бесшумно, словно петли были заранее смазаны. Вошел дежурный, который принимал Марина.
- Моя фамилия Зотов, не забыли? - спросил он, тщательно прикрыв за собой дверь.
- Не забыл. Чему обязан?
- Товарищ Марин, я пришел, чтобы вам все объяснить и вместе подумать, как быть дальше. Дело обстоит так…
- Ничего не понял, - перебил Марии. - Извольте выражаться точнее, - он с трудом сдерживал вдруг вспыхнувшую радость. Опытный психолог, он почувствовал, что никакой провокации в приходе Зотова нет и говорит он вполне искренне.
- Я постараюсь, - сказал Зотов, - только времени у меня в обрез. Так вот: Оноприенко собрал по поводу грязных делишек Рюна хороший материал, хранил его в своем личном сейфе, в папке. Думаю, что Рюн заподозрил неладное и сумел сейф вскрыть. Дело, в общем, нехитрое. У нас ведь не банковские сейфы. Честно сказать, это догадки, не более. Исхожу из того, что папка лежала на месте вплоть до ареста Оноприенко, а потом исчезла.
- Какие обвинения предъявил ему Рюн?
- Шпионаж в пользу Врангеля.
- Это же несерьезно.
- Напрасно вы так думаете. Комиссия изъяла в сейфе Оноприенко расписки некоего Гамзаева на 2 тысячи рублей для врангелевского резидента и очередное донесение. Там была структура отдела, данные наших сотрудников, а на донесении личные пометки Оноприенко.
- Он признался?
- Все отрицал, требовал экспертизы, да где же взять экспертов–то?
- И комиссия поверила без экспертизы?
- А что ей было делать? Факты - вещь упрямая, а время горячее. Было бы поспокойнее, может, и разобрались бы. Гамзаев этот давно был на подозрении, правда, как взяточник, не как шпион. О вас Оноприенко сообщил в последний момент, его уже уводили из камеры. Что будем делать, товарищ Марин?
- На кого вы можете опереться здесь, в отделе? Есть надежные ребята?
- К сожалению, мало, и все рядовые… Люди запуганы, сдали позиции. На партийных собраниях у нас в основном приветствуют руководство и принимают трескучие постановления, а когда надо о деле поговорить, коммунисты нелегально собираются. Рюн несколько раз разгонял нас, предупредил: "Еще одно подпольное собрание, и будут приняты более жесткие меры".
- К Фрунзе обращались?
- Комфронта готовит наступление, ему не до нас. Да вы знаете, бумажная отчетность у Рюна - на "ять". Сунется очередная комиссия и уйдет не солоно хлебавши. Товарищ Марин, вы просто обязаны приступить к проверке Рюна.
- Ничего себе, - протянул Марин. - А как?
- Я поговорю с ребятами, придумаем что–нибудь.
- Фамилия Лохвицкая вам ни о чем не говорит?
- Ну как же, любовница Рюна.
- То есть?
- Он к ней в камеру три раза на дню шастает. Как идет, удаляет всех часовых из коридоров. Правда, у нее с ним теперь нелады.
- Что именно?
- Да знаете, как другой раз бывает? Повздорили, она ему по морде дала. Смачно! Я в глазок лично видел. Обычно он глазок бумажкой залепляет, а тут, видать, заволновался, забыл. Я и подсмотрел. Красивая баба, даже жаль ее по–человечески.
- В чем ее обвиняют?
- Спекулянтка. Да дело не в этом. Коль она Рюна шандарахнула, он ее шлепнет. Месяца два назад он познакомился в ресторане с одной врачихой зубной, ну, слово за слово - пошла любовь, потом смотрим, врачиха та - в камере и обвиняется в связях с зелеными. А тут как–то прихожу на дежурство - готово дело… Приказала долго жить.
- Умерла?
- К стенке, - поднял глаза Зотов. - Шлепнул ее Терпигорев. Кстати, сложный этот гад, товарищ Марин. Вы его опасайтесь.
- А Рюн? Не сложный?
- А вы сейчас с ним познакомитесь. - Зотов вытащил из кармана часы. - Я ведь за вами пришел. Будьте осторожны. Не понравитесь - он всадит вам пулю прямо на месте, имейте в виду.
Рюн сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета, спиной к окну. Это был простой и точно рассчитанный прием: входящий видел только силуэт, зато сам был освещен с ног до головы. Марин, когда вошел, увидел все поэтапно: сначала кабинет, очень большой, с высоким лепным потолком и старинной люстрой в стиле ампир, под ногами пушистый и не очень затертый ковер, настоящий "хоросан", правда, поздний, как легко определил Марин. Видно было, что товарищ начальник не пренебрегает уютом. Справа у стены было нечто вроде уголка отдыха: три дивана "Бедермейер", на торцах двух боковых высокие колонки с китайскими вазами из зеленоватого фарфора "селадон", над средним, замыкающим диваном - портрет вельможи в костюме XVIII века; кактусы в горшках, пальма. Потом Марин обратил внимание на владельца кабинета: Рюн был миниатюрный мужчина с усиками и тщательно расчесанным пробором. Не будь на нем сложной системы ремней, его легко можно было бы принять за официанта какого–нибудь солидного ресторана. Он, не мигая, смотрел на Марина и выстукивал по краю стола какой–то марш.
- Здравствуйте, - наклонил голову Марин. - Что вам угодно?
- Садитесь, - сдержанно улыбнулся Рюн. - Приятно иметь дело с интеллигентным человеком.
- Я - офицер, - заметил Марин.
- А для меня интеллигентность - не социальная принадлежность, - сказал Рюн, - а состояние души. Я хочу построить нашу беседу на абсолютно реальной основе. - Он взял со стола колокольчик и позвонил.
Вошел Терпигорев, под мышкой он держал сверток.
- Докладывайте, - приказал Рюн.
Терпигорев неторопливо развернул сверток и тщательно сложил упаковочную бумагу вчетверо, потом сделал шаг в сторону, и Марин увидел три офицерские гимнастерки.
- Это Жабов, - комендант стряхнул гимнастерку. - Расстрелян. Это Гвоздев - тоже расстрелян. Это Якин - туда же…
- Желаете убедиться? - Рюн повернулся к Марину.
- В чем?
- Да вот… в каждой гимнастерке - дырка, кровь.
- Я верю вам на слово, - улыбнулся Марин.
- Свободны, - кивнул Рюн Терпигореву. И тот, четко повернувшись налево кругом, вышел из кабинета. Гимнастерки расстрелянных офицеров остались на столе.
- Как видите, я не шучу, - сказал Рюн и, помедля, добавил: - Владимир Александрович, мы с вами по разную сторону баррикад, но я не напрасно упомянул слово "интеллигент". По какую бы сторону друг от друга ни находились интеллигентные люди, они всегда договорятся. Ведь они говорят на языке Гёте и Гегеля.
- А народ, которым вы руководите, он на каком языке говорит? - спросил Марин.
- На матерном в основном, - улыбнулся Рюн. - Вы шли на связь к Врангелю?
"Он знает о шелковке, - сообразил Марин. - Значит, я ошибся, значит, агент в камере был. Кто? Жабов? Якин? Гвоздев? Сработано тонко. Не знаю, кто из них…"
- Это вопрос или утверждение? - улыбнулся Марин.
- У вас в рукаве и ответ на мой вопрос и подтверждение моего утверждения. Смотрите сюда, - Рюн вышел из–за стола, подошел к дивану и отодвинул портрет. За ним оказалась дверка сейфа, Рюн открыл сейф и, перебрав несколько папок, вернулся к столу. - Вот я беру ручку с пером, макаю перо в чернила и пишу на обложке: "Расстрелять". И подписываю - Рюн. Вопросы есть?
- Что это за папка?
- Ваше "дело".
- А почему вы не поставили сегодняшнее число?
-Блестяще, - обрадовался Рюн. - Мы договоримся, я это сразу понял. Если вы согласитесь па мое предложение, числа вообще не будет, а если нет… Догадываетесь?
- Вы его поставите в тот день, когда меня расстреляют, - сказал Марин.
- Умница, - одобрил Рюн. - Вы должны меня понять. Слушайте, - он вышел из–за стола и снова подошел к дивану. Сел, жестом пригласил Марина сесть напротив, потом продолжал: - Революция номер три, Октябрьская, как ее называют, была совершенно бескровной: пять–шесть убитых с обеих сторон, это же не разговор, но бескровная революция переросла в величайшее сражение: тысячи, сотни тысяч убитых, миллионы изгнанников, гражданская война… В ней нет победителей, нет побежденных. Кто–то должен исчезнуть. Мы считаем - белые, они имеют в виду нас. А вы как думаете?
Марин пожал плечами: