- Вы полагаете, лучше приспособиться к новой России, нежели сгнить за старую?
- А вы как полагаете?
- Хотите сделать меня предателем?
- Демагогия. Да или нет? Минута на размышление.
- Согласие, вырванное таким способом, вряд ли надежно, вам не кажется?
- Нет, не кажется. Вы уже дали ваше согласие, остальное - формальности.
- Я ничего вам не давал, уж простите…
- Разве? - удивился Рюн. - А мне казалось, что, когда интеллигент начинает обсуждать альтернативу подобного рода, он уже все решил… - Рюн сжал губы: - А ведь альтернативы - нет.
Марин долго молчал. Этот далеко не глупый Рюн должен был увериться до конца; он сумел задавить офицера, загнать его в угол…
- Что я должен делать? - словно борясь с собой и не все еще решив окончательно, спросил Марин.
- Мы задержали одну дамочку, - начал Рюн, вставая и прохаживаясь по кабинету, - доказательства ее преступной деятельности налицо, она матерая спекулянтка, и мы можем ее расстрелять в любую секунду, но есть детали, не будем сейчас о них говорить, чтобы они не повлияли на вашу объективность, эти детали приводят меня к мысли, что дело этой дамочки куда как глубже, чем может показаться на первый взгляд. Вот вы и займитесь этим, мой новый и верный друг.
- Интересно, каким же это образом? - не удержался Марин от усмешки.
Рюн почувствовал иронию, но не рассердился:
- Отдел занимает случайное здание, - сказал он серьезно. - Приспособленных камер нет, все вверх дном. Я это говорю к тому, что в образцовой тюрьме я вряд ли сумел бы выполнить задуманное, а здесь сумею - если, конечно, вы мне поможете.
- Подсадите меня к мадам, - догадался Марин.
- Я же говорил, что вы умница, - серьезно сказал Рюн. - Именно так. Размотайте ее любой ценой. Если удастся доказать и доказать серьезно, что она нечто из ряда вон, скажем так, будет хорошо и вам и мне.
- Вы получите орден Красного Знамени, - Марин смотрел Рюну прямо в глаза.
- А вы -жизнь и свободу. - Рюн не отвел взгляда.
- Гарантии?
- Мое честное слово.
Марии молча улыбнулся.
- У вас есть другой выход? - мягко спросил Рюн. - Ее зовут Зинаида Павловна Лохвицкая.
Зотов прикрыл дверь камеры и внимательно посмотрел на Марина.
- Трудно пришлось?
- Узнайте, что произошло с офицерами из моей камеры, - сказал Марин.
- Все расстреляны.
- Нет. Один из них агент Рюна. Уточните кто. Агент жив.
- Сделаю.
- У вас никогда не возникало ощущение, что в отделе работает агент белогвардейской разведки? - спросил Марин.
- Есть факты?
- Я сказал "ощущение", - жестко повторил Марин.
- Не знаю, не думал об этом.
- Подумайте.
- Может, сам Рюн, - предположил Зотов..
- Не–ет, Рюн не работает на Врангеля. Рюн - просто мерзавец, примазавшийся. Мы обязаны добыть доказательства его преступной деятельности, товарищ Зотов.
- Зачем?
- Эти доказательства мы предъявим коллегии ВЧК или трибуналу. Уж как получится. Рюн - опаснейший враг. Чем дольше он останется у руководства, тем хуже. Его надо бы расстрелять, и немедленно! Нужно вскрыть и тщательно проверить сейф Рюна. Сможете вывести меня ночью из камеры?
- Не… знаю. Я просто не уверен, что нужно рисковать головой.
- Прекрасно. Предложите другой выход.
- Хм… Скомандуйте, и я его застрелю. Вот и все.
- Мы не бандиты.
- А он? Между прочим, ЧК - карающий меч диктатуры пролетариата, и нечего разводить антимонии, слюни распускать. Убить гада - и точка.
- Мы все решили, товарищ Зотов, - спокойно сказал Марин. - Я проверю сейф. Сейчас это главное.
- Хорошо, только с небольшой поправкой: сейф буду проверять я. Если застукают - пуля на месте, а ваша жизнь дороже. Идемте, Лохвицкая ждет.
- Где она?
- Через две камеры отсюда.
- Заходите. - Зотов распахнул дверь одной из камер, в конце коридора. - Дамочки сейчас нет, располагайтесь.
- Где она?
- На допросе, у Рюна, - многозначительно посмотрел Зотов. - Я вас все спросить хотел: вы из каких будете, товарищ Марин?
- Я художник, в прошлом дворянин.
- Ну да?
- Да. А что?
- А как же вы против… своих?
- Это сложный вопрос, Зотов. Ты рабочий?
- Деповский. Я воюю за свое.
- Как ты думаешь, для чего революция?
- Для равенства и братства, чтобы всем было хорошо.
- Верно. Ты это понял по рождению, а я - по убеждению. Понимаешь? Однажды любой человек остается один на один с собственной совестью, и тогда он делит мир не на своих и… чужих, а на тех, кто за справедливость, и тех, кто против нее…
- Я подумаю. - Зотов ушел.
Марин лег на нары и закрыл глаза. Третий год содрогается Россия в конвульсиях революционного катаклизма, идет не переставая гражданская война, гибнут люди, страна отброшена назад на десятки лет. Что по сравнению с этим кровавая Франция девяносто третьего года, уставленная гильотинами? Год–другой повоюем, невесты будут выть до старости - не останется женихов. Он задремал, усталость и нервное переутомление брали свое, и как ни старался он дождаться возвращения хозяйки камеры, не сумел. Внезапный и ошеломляющий, беспощадно навалился сон. Длинной–длинной лестницей поднимался он на вершину Монмартра, к ослепительной белой базилике Сакрекёр…
- Не помешала? - услышал он низкий, приятного тембра голос и открыл глаза.
У нар стояла женщина, невысокого роста, большеглазая, с гладко причесанными волосами, собранными на затылке в тугой узел. Красива она была - не яркой и не броской красотой, но той, истинно русской, печальной какой–то, от которой сразу перехватывает дыхание. А может быть, это только показалось ему? Или просто подумалось, потому что облик ее так щемяще странно совпадал с тем давним, выстраданным, бередящим душу, но нереальным, увы, совсем нереальным… А теперь она вдруг возникла из небытия, из сна, она стояла живая, с едва заметным румянцем на щеках и бровями вразлет и мягкой полуулыбкой, вдруг выпорхнувшей откуда–то из глубины темно–синих глаз. Марин хотел что–то сказать, но не нашелся и только торопливо и неловко поднялся с нар, застегивая воротничок рубашки.
- Простите, сударыня. Позвольте рекомендоваться. - Он назвал себя и осторожно дотронулся губами до ее руки. Вдруг возник неуловимый аромат, наверное, это был давний запах каких–то стойких духов, а ему показалось на мгновение, что нет ни камеры, ни решетки в маленьком окошке под потолком. Он с трудом приходил в себя, с трудом осмысливал происходящее и в ужасе думал о том, что ему не годится поддаваться обстоятельствам.
- Узнав, что меня помещают к даме, я протестовал, - сказал он, - мне разъяснили, что Советской власти всего два года, новых, комфортабельных тюрем она еще не успела выстроить, а в связи с войной приходится использовать, что есть под рукой.
- Увы, - она улыбнулась. - Меня зовут Зинаида Павловна. Я полагаю, мы должны с пониманием отнестись к проблемам большевиков. Интересно, у нас тоже будут трудности в аналогичных случаях?
Марин рассмеялся.
- Россия одна, и трудности похожи. Какими судьбами сюда?
- Хотела наладить в Харькове цветочную торговлю, у меня в Курске магазин. Революция, война… Решила перебраться в более торговые края, а ЧК пришила мне спекуляцию. Ну да мы, курские мещане, народ крепкий, особливо бабы, - глаза ее смеялись. Она словно подзадоривала Марина: ну–ка, давай в атаку, вперед, ты же видишь и слышишь, я мелю чепуху и жду достойного ответа.
- Знаете, - сказал Марин с иронией, - у… курских мещан фамилии серые, унылые, как булыжные мостовые: Винниковы, Дежниковы, а Лохвицкая… От этой фамилии веет ароматом иных миров. Я ведь бывал в Курске…
- Это забавно… - сказала она без улыбки. - Но это, наверное, не все? Продолжайте, пожалуйста…
- Вы сказали "у нас тоже будут трудности". У кого "у нас"?
- Ну, это понятно… - протянула она. - Мы сидим в узилище большевиков, стало быть, "у нас" - у белых. Я хотя и не дворянка, но белой идее очень сочувствую.
- Не дворянка… - он мягко улыбнулся. - И не мещанка. Ваши вульгаризмы "пришила", "особливо", "баба" никого не введут в заблуждение.
Она тоже улыбнулась:
- Вы забыли: я еще употребила такие термины, как "проблема", "аналогия". Вспомнили?
- Я думаю, что тот, кто подготовил вам легенду "курская мещанка", не отличался профессиональной фантазией и подготовкой, - вздохнул Марин.
- А вы, значит, подполковник и служили в пехоте?
- Я уже докладывал вам.
- А слово "легенда", это что же - из боевого устава пехоты? То–то, сударь… И впредь не задирайте носа. А вообще–то знаете что? - она смотрела на него очень дружелюбно. - Я думаю, что мы оба в чем–то ошиблись, в чем–то проговорились, в чем–то были предельно откровенны, не так ли? В итоге мы на исходных позициях, если я правильно понимаю?
- Ваш ход, сударыня, - он поклонился.
Она вдруг посуровела, глаза потухли, лоб прорезала глубокая морщина. Она сразу постарела лет на десять.
- Невинный разговор, милая игра словами… Здесь, конечно, не камера, а салон и здесь никого не убивают. И нас ждет экипаж и пара серых в яблоках коней…
- Давайте сядем и уедем, - серьезно сказал Марин.
- У вас есть часы?
- Отобрали при аресте, - он подтянулся на прутьях решетки и заглянул в окно. - Утро, я думаю, а что? - Он спрыгнул вниз.
Она опустилась на колени:
- Сейчас казнят наших товарищей… Молитесь вместе со мной. Упокой, Христе боже, души раб твоих, - негромко начала она читать заупокойную молитву.
- Идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная… - подхватил Марин. "Казнят… - думал он. - Но ведь Рюн уже показал мне гимнастерки расстрелянных? Значит, он разыграл спектакль? Вывод однозначен: ему крайне нужно, чтобы я установил контакт с этой женщиной, и здесь наши желания совпадают. Это нужно и мне".
Они рано начали читать. Грузовик с приговоренными еще только миновал пролом в ограде старинного кладбища на окраине города и въехал в неглубокий овраг, по склонам которого торопливо взбирались покосившиеся кресты. Спрыгнули конвойные и пятеро приговоренных офицеров, среди них Жабов и Гвоздев. Якина здесь не было. У кирпичной стены чернела куча свежевырытой земли и глубокая яма. Офицеры выстроились на краю. Жабов сказал, обращаясь к конвойным:
- Потом хоть притопчите, а то собаки растащат.
- Тебе–то не все равно? - хмуро посмотрел один из конвойных.
- Не все равно, - вмешался кто–то из офицеров. - Наши придут, памятник поставят.
- Не поставят, - улыбнулся красноармеец. - Не найдут.
Гвоздев запрокинул голову и смотрел в небо. Там, высоко–высоко, почти под облаками, купался в солнечных лучах не то жаворонок, не то еще какая–то маленькая пичуга.
- Вот и умираем, - буднично сказал Жабов. - А, господа?
Конвойные, спеша, доставали из кузова грузовика лопаты.
- Торопись, - покрикивал старший, - светает, успеть надо…
- Внимание! - старший развернул бумагу. - Зачитываю приговор.
- Не трудитесь, - махнул рукой Жабов. - Все ясно. Готовсь - и пли…
- Есть форма, ее надо соблюсти, - возразил старший.
- Ладно, - примирительно сказал Жабов. - Я тебе, мил человек, обещаю: если когда–нибудь поменяемся местами, формальностями мучить не стану. Пулю в лоб - и баста!
- Гото–овсь!
- Ну вы–то хоть коммунистов в Горелой пади побили, - нервно сказал Гвоздев, - а я? Меня–то за что? Эй, ты, прочти, за что прапорщика Гвоздева?
- Сейчас, - старший снова развернул приговор, пробежал глазами. - Сказано: "За зверство".
- Вранье! - заорал Гвоздев. - Везите меня назад. Я протестую!
- Перестаньте, прапорщик, - брезгливо поморщился Жабов. - Вы - офицер, вы подняли против них оружие, умрите достойно, черт вас возьми!
Караульные выстроились на другой стороне рва в длинную и редкую цепочку.
- Вы помните свой выпускной бал, ротмистр? - нервно зачастил Гвоздев, - У нас он состоялся в декабре 16–го, перед самой революцией. Я ведь Константиновское окончил, ускоренный военный выпуск. Сколько было народу, мы пригласили гимназисток из соседней женской гимназии, они явились в бальных…
Нестройно ударил залп, офицеров резко швырнула в ров невероятная сила пулевого удара. Вот только что стояли люди, а вот словно их никогда и не было… Начальник конвоя подошел к краю, посмотрел. Могилу забросали землей и заровняли. Сверху положили заранее приготовленный дерн.
В общем, все странно совпало: сначала Зинаида Павловна и Марин прочитали заупокойную молитву, а потом умерли те, за кого они молились.
Она внимательно изучила его шелковку и вернула. Спросила задумчиво:
- Как там Париж? Набережные? Авеню Елисейских полей?
- Я люблю квартал Ля–Маре, - сказал Марин. - Время словно обтекает его. Королевская площадь… Карнавале, дворцы; отели и руины - город мертвых.
- Там спокойно, - согласилась она. - Только не мертво. Нет! Знаете, прошлое не умирает. В конце концов, мы, нынешние, ищем ответ на те же вопросы, что и они искали тысячу лет назад, и решаем те же загадки… Что сближает людей? Только дух. Время безвластно над ним. Владимир Александрович, расскажите о себе…
- Вас интересует биография? Извольте. Я учился в Академии художеств, в Петербурге. Помните, там два сфинкса и ступеньки, плавно сбегающие к воде… А на той стороне сенат, Исакий, дом графини Лаваль… Простите, я, наверное, не о том… Вас ведь интересуют цифры, даты, названия - то, что легко можно сопоставить, проверить. - Он помрачнел, - Все ушло, все умчалось в невозвратную даль: тройки с бубенцами, соколовский хор, выставки союза русских художников… Ничего больше но будет. Никогда…
- Откуда вы знаете, что я - Лохвицкая? - вдруг спросила она. - Я вам свою фамилию не называла.
Он опустил глаза, чтобы скрыть волнение. Промах, какой нелепый, глупый промах… А она–то… Ничего не сказала, вроде бы - пропустила мимо ушей. Четко и очень профессионально отвлекла, и вот - удар. Как это говорят: "Лучший вид защиты - нападение"?
- Я назвал вашу фамилию в присутствии трех лиц: Жабова, Якина, Гвоздева. Кто из них вас уведомил? И как?
Она покачала головой:
- Вы интересовались мною. Зачем? И кто назвал мою фамилию вам, Владимир Александрович? Поймите: я могу позволить себе роскошь открытой игры. А вы… Если мы не договоримся, вы не доживете до утра.
В первом часу ночи Зотов толкнул похрапывающего па стуле помощника и сказал:
- Пойду проверю камеры арестованных и служебные помещения. Будь начеку.
- Будь спокоен, - зевнул помощник. - Рюн нагрянет, что сказать?
- Так и скажи: "Ушел с обходом". Отлучаться не смей.
До дверей кабинета Рюна Зотов добрался без приключений. Был он нервен, напряжен, оглядывался на каждый шорох и замирал у стены при каждом скрипе. Он не первый день служил в ЧК, но ведь не каждый день приходится дежурному особого отдела тайком вламываться в кабинет своего начальника. Зотов отлично понимал: если поймают, вызовут Рюна - и через 10 минут он, Зотов, станет трупом.
Двери кабинета Зотов открыл заранее подготовленным дубликатом ключей, вошел, тщательно задернул шторы и только тогда зажег свечу. Накапав стеарина на край колонки с вазой, укрепил свечу и достал из–за пазухи еще один набор ключей на стальном кольце, потом снял со стены портрет вельможи. Он стоял перед дверкой сейфа, испуганный, взмокший, неровное пламя свечи колебалось и мерцало, по стенам ползли и прыгали фантастические тени, и каждый шорох вызывал дрожь и острое желание выдернуть из кобуры кольт. Он вставил один из ключей в замочную скважину и попытался повернуть. Ничего не получилось. Он попробовал еще один ключ, и снова безрезультатно - дело не продвинулось ни на шаг. Лицо его покрылось мелкими бусинками пота, взмокла спина. Внезапно зазвонил телефон, который стоял на письменном столе Рюна. У Зотова давно уже выработался почти что безусловный рефлекс: трубку звонящего телефона следует снять немедленно, снять и ответить. И подчиняясь этому рефлексу, ничего не соображая в первые две–три секунды, Зотов рванулся к письменному столу. Это был совершенно непривычный для него маршрут. От сейфа, замаскированного портретом, в узкое пространство между двумя диванами, мимо колонок с вазами… Он мчался сломя голову, и в мозгу пульсировала, билась только одна мысль: быстрее снять трубку, успеть. Он даже не заметил поначалу, что задел колонку, не услышал, как громыхнула об пол огромная фарфоровая ваза.