Дзержинский ушел. Ленин долго стоял у карты. Фотиевой, которая вошла в кабинет и остановилась на пороге, показалось, что Ленин изучает положение на фронтах. А он думал совсем о другом… Что дело, которому он отдал всю жизнь целиком, без остатка, только начинает набирать силы и темп и набирает оно эту силу и этот темп очень медленно и очень трудно. Сколько препятствий, сколько самых неожиданных подводных камней, а ведь для того, чтобы их обойти или уничтожить, нужна не просто сила, которой пока не так уж и много, нужен опыт, совершенно невероятный объем знаний и практики. Со вторым легче, а вот знаний… Пока они у очень и очень немногих. И пока у очень и очень немногих из числа руководящих работников есть искреннее стремление эти знания пополнять. Большинство, к сожалению, талдычит о революционном опыте, о том, что нужно учиться у революции… Верно, конечно, но только при одном непременном условии: изучить и взять на вооружение лучший, передовой опыт и знания старого мира, весь запас, обогатить себя всем запасом знаний, которые выработало человечество. Только тогда ты коммунист, только тогда ты можешь вести за собой массы, без этого же все твои призывы - только лозунги, говорильня, пустые заклинанья, как и деньги, не поддержанные, не обеспеченные экономикой, суть грязные разноцветные бумажки… Ленин повернулся, увидел Фотиеву:
- Лидия Александровна, сколько у нас в аппарате Совнаркома и ЦК коммунистов с высшим образованием?
- Я никогда не считала, - смутилась Фотиева, - думаю, что очень и очень мало, Владимир Ильич.
- Я тоже так думаю. Выясните, пожалуйста, сколько.
- Хорошо, - Фотиева ушла.
Умер Свердлов. Давно уже нет Бабушкина, Баумана и десятков, десятков других верных товарищей, неповторимых друзей. Не за горами расставание. Кто поведет этот корабль дальше? Партию уже сейчас раздирают противоречия и неурядицы, поднимает голову оппозиция и просто всякая нечисть. Сколько раз бывало так, что последователи, отказавшись от революционной сущности учения, самому мыслителю пели бесконечную и нудную аллилуйю, превращали его в безвредную, никому не нужную икону. Подобной метаморфозы может избежать только идейно крепкая, монолитная партия единомышленников, не безликий коллектив, ведомый сильной личностью, а гранитный конгломерат борцов, в котором личность - каждый. Правомерны ли эти сомнения? Любые сомнения правомерны. Но нужны они только для одного: проверять ими текущую работу, исправлять огрехи и недостатки, прямые упущения и даже провалы политики, ибо, если эти провалы вовремя вскрыты и не затушевываются ради дешевого престижа, они не страшны.
На заседании коллегии ВЧК решался вопрос о принятии самых срочных, самых неотложных мер в связи с резкой активизацией антоновских банд в Тамбове. Пользуясь слабостью местного чекистского аппарата, а подчас и прямым бездействием властей, антоновцы захватили несколько фабрик и усилили террор против местного населения. После доклада командующего внутренними войсками республики Корнева выступил Дзержинский. Он отметил слабость советских войск на антоновском фронте, особенно слабость кавалерии, и зачитал записку Ленина, в которой тот предлагал незамедлительно направить на антоновский фронт архиэнергичных людей. Мог ли кто из присутствующих думать тогда, что до полной и окончательной ликвидации антоновщины пройдет еще долгих два года. Потом перешли ко второму вопросу и рассмотрели доклад особоуполномоченного ВЧК Лукашова о положении на Северном Кавказе. Лукашов доносил, что руководство Кавказского бюро ЦК личные взаимоотношения сплошь и рядом ставит выше интересов дела, а в борьбе с инакомыслящими товарищами пользуется недозволенными методами. Дзержинский зачитал доклад Лукашова, потом - опровержение Сталина, который требовал предать Лукашова суду за дезинформацию, и, наконец, выводы специальной комиссии, которая признавала оценки Лукашова справедливыми.
- От этого вопроса только один шаг до его обратной стороны, - сказал Дзержинский. - Я имею в виду кадровый вопрос. В центральном аппарате ВЧК и его периферийных органах есть примазавшиеся и просто откровенные карьеристы и проходимцы. Я хочу предупредить членов коллегии, что чистка должна быть беспощадной, а реакция на любое беззаконие - незамедлительной. И так называемых "мелочей" в этом вопросе нет. С завтрашнего дня я предлагаю в те часы, когда население обращается в нашу приемную, посадить у окошечек начальников отделов и их заместителей - все руководство.
- Есть элементарная логика, расчет, - возразил кто–то. - Часы, потраченные руководителем на сидение у окошечка, обернутся невосполнимыми потерями на незримом фронте, на фронте борьбы.
- Сказано красиво, - кивнул Дзержинский. - Но тогда потрудитесь подсчитать дивиденты от несомненного укрепления престижа Советской власти, в случае если коллегия примет мое предложение. Или никто из присутствующих не слышал о бонзах? "Зажравшихся" советских вельможах? Почитайте сводки по этому вопросу и все это вы увидите. Мы должны дорожить чистотой и незапятнанностью наших рядов… И мнением народа о нашем руководстве, а стало быть, мы должны поднимать престиж руководства, и не словами, а делом.
Заседание окончилось. Все разошлись, только начальник особого отдела Менжинский и начальник оперативного отдела Артузов остались в кабинете Дзержинского. Вечерело. Откуда–то издалека донесся звонок трамвая и, вторя ему, затянул свою бесконечную песню басистый заводской гудок.
- Это у Гужона, - сказал Менжинский.
- Да бог с вами, Вячеслав Рудольфович, - улыбнулся Артузов. - Это гораздо ближе, это Трехгорка.
- Вы несомненный знаток Москвы, - без тени иронии произнес Менжинский. - Где Гужон, а где Трехгорка? - Короткими жестами он обозначил точное местонахождение обоих предприятий.
- Помиритесь, - предложил Дзержинский, - скажем, на том, что это на электрической станции.
Погас свет. Все рассмеялись. Дзержинский пожал плечами:
- Все очень просто, вы забыли взглянуть на часы. До окончания заводских смен час с лишним. Что–то на станции.
Секретарь внес керосиновую лампу.
- Давайте посумерничаем, - предложил Артузов.
Лампу погасили. Дзержинский спросил:
- Ваше мнение о письме из Харькова?
- Это серьезно, - сказал Артузов.
- Я знаю Оноприенко, - поддержал Менжинский. - Вполне уравновешенный и здравомыслящий человек, преданный товарищ, проверен в деле. Нужно принимать меры решительные, самые решительные…
- Давайте подумаем, - сказал Дзержинский. - Ситуация достаточно деликатная. Украинская республика формально не входит в состав РСФСР. По соглашению с украинским правительством мы должны известить их о предстоящей проверке, то есть предать все дело огласке. Между тем я ознакомился с личным делом Рюна, - Дзержинский начал перелистывать папку. - Только на протяжении 19–го года его работу трижды проверяли специальные комиссии, один раз по жалобе арестованных, - и все впустую. О чем это говорит? - Дзержинский начал говорить торопливо: слова обгоняли слова, словно он боялся, что вдруг не успеет высказать главную свою мысль - это случалось с ним всегда, когда он начинал волноваться и любой ценой стремился подавить это волнение. - Только о том, что либо Рюн и в самом деле не виновен, либо он умело прячет концы в воду.
- Я верю Оноприенко, - повторил Менжинский.
- Я тоже, - кивнул Дзержинский, - но нам нужны доказательства. Уверен, что официально мы их не получим. Рюн хитер, изворотлив, в конце концов, он профессионал.
- Проведем особую инспекцию, - предложил Артузов.
- Иного выхода все равно нет, - поддержал Менжинский. - Командование Южного фронта в стадии формирования, партийные организации только налаживают работу, да и прав Феликс Эдмундович: в этом деле нужен специалист.
- И политически зрелый работник, - сказал Дзержинский. - Предлагаю обсудить кандидатуру товарища Марина. Мои доводы: огромный стаж конспиративной работы, прекрасно разбирается в людях, авторитетен, заслуживает стопроцентного доверия.
- По–моему, его лучше направить к Врангелю вместо Крупенского, - сказал Артузов. - Опытен, смел, находчив. А для проверки Рюна мы подумаем о другом человеке.
- Дорогой Артур Христианович… - вздохнул Менжинский. - А ведь нет "другого". Есть только Марин - на таком уровне. Пока он. Можно сказать - один. Потом появятся не хуже. Но пока… - он развел руками.
- Что вы предлагаете? - спросил Дзержинский.
- К Врангелю путь один - через Харьков. Там Марин проведет проверку Рюна и двинется в Севастополь. Я понимаю - для одного человека много, - улыбнулся Менжинский. - Но у нас нет другого выхода. Ведь мы решили, что и Рюн не лыком шит. Об этом говорят факты. - Он постучал пальцем по обложке личного дела Рюна.
- Марин справится, - уверенно сказал Артузов, - он и профессионал и политик. Если хотите, мы можем устроить ему экзамен.
- Хм, хотим, - сказал Дзержинский. - Вызовите его, расскажем ему о предложениях шведов и американцев.
С точки зрения Запада Россия агонизировала: бездействующий транспорт, минимум работающих электростанций, заводы, на которых кустарным способом изготавливали зажигалки и горелки для примусов, разоренное сельское хозяйство и несколько поутихший, но все еще свирепый и крайне опасный политический и уголовный бандитизм, и голод, голод, которому не предвиделось конца. По христовым заповедям, России Следовало протянуть руку дружбы и помощи. Вместо этого ее границы пересекали бесконечные потоки террористов и диверсантов. "Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень, и когда попросит рыбы - подал бы ему змею?" В России умирали от голода дети и старики. А там, на Западе, до них никому не было дела, ибо там, на Западе, уже устали повторять, что все люди мира - братья во Христе. А в многочисленных залах и хранилищах Московского Кремля и Эрмитажа лежат несметные сокровища: Рубенс, Ван–Дейк, Рублев, Леонардо да Винчи, золото и серебро величайших мастеров готики и Возрождения, драгоценные камни, равных которым не знали ни августейшие особы, ни сталелитейные и нефтяные магнаты. Почему бы все это не прибрать к рукам всего лишь за кусок хлеба? Какие–то второстепенные вещи в самые трудные месяцы 18–го и 19–го Советское правительство все же вынуждено было обменять на хлеб и консервы. Высокопоставленные барышники из Лондона и Вашингтона не сомневались в успехе и теперь, осенью 20–го года Марин вошел в кабинет Дзержинского. Он был уверен, что речь пойдет о плане проникновения в ставку Врангеля, а разговор пошел совсем о другом.
- Сергей Георгиевич, - сказал Дзержинский, - у республики нет самого необходимого: от сахара и соли до станков и паровозов, нет хлеба…
- Все это можно получить на Западе. Шведы и американцы предлагают обмен, - сказал Менжинский. - Нужно учесть, что мы готовим наступление на Врангеля.
Дзержинский подошел к Марину вплотную.
- Переброска войск потребует огромного количества подвижного состава, особенно паровозов, а их–то… у нас в обрез.
- Что они хотят взамен? - спросил Марин.
- Рубенса, Ван–Дейка, английское серебро XVI века из Оружейной палаты и многое другое. Вы специалист, вы окончили Академию художеств, ваше мнение?
- Нет.
- Почему?
- Вы же сами сказали, что я специалист. Какой же русский художник согласится на грабеж? Феликс Эдмундович, здесь должен решать не специалист, а политик.
- Ну вот и решайте.
- Трижды нет.
- Аргументируйте.
- Врангель - противник очень серьезный: боевой генерал, стратег, политик, популярен в армии, пользуется поддержкой Антанты, однако лично у меня нет сомнения: до зимы Врангеля не станет.
- А если нет? - спросил Менжинский.
- А если нет, - повторил Марин, - он получит сокровища Кремля и Эрмитажа без нашей с вами помощи. Повторяю: я лично такой поворот исключаю. Революция - факт необратимый, Вячеслав Рудольфович. Ни Колчак, ни Деникин ничего не изменили, ничего не изменит и Врангель, а если так, не позднее 30–го года у нас будут тысячи паровозов и миллионы тонн собственного хлеба. К сожалению, ни Рубенс, ни Ван–Дейк не родятся заново, чтобы заново наполнить наши музеи шедеврами. Разрешите вопрос?
Дзержинский молча кивнул, и Марин спросил:
- Какова цель этого экзамена, Феликс Эдмундович?
- Просьба Владимира Ильича Ленина, - сказал Дзержинский, - он дал ВЧК личное поручение. Это задание мы решили доверить вам. Расскажите о Крупенском.
- Он учился в мастерской Бруни, только не Федора Антоновича - автора медного змея, а...
- …а Николая Александровича, - перебил Менжинский. - Эти подробности вы, пожалуйста, опустите. Человеческая и политическая сущность Крупенского?
Марин с трудом скрыл удивление. Об эрудиции Менжинского ходили легенды. Начальник особого отдела ВЧК изучал древних философов на китайском и японском, свободно читал, писал и разговаривал еще на семнадцати языках европейских и азиатских.
- Мм… был близок к известному монархисту Пуришкевичу, это знакомый Крупенских еще по Кишиневу, не чурался общения с Прониным и Крушеваном - это вообще мракобесы.
- А Пуришкевич, по–вашему, не совсем мракобес? - спросил Менжинский.
- К сожалению, я о нем ничего не знаю. Кажется, он вместе с Юсуповым участвовал в убийстве Распутина? - смутился Марин.
- Владимир Митрофанович Пуришкевич, к счастью, уже умер, - сказал Менжинский, - это правый депутат Думы, ярый монархист, наш лютый враг. Это его маска. Под маской же - секретный агент дворцовой охраны, секретный агент департамента полиции, получал от тех и других по пятнадцать тысяч ежегодно на поддержание "Союза Михаила Архангела" и прочих "борцов" за Россию.
- Тогда мне понятны и показная религиозность Крупенского, и его фанатизм, - сказал Марин. - Я считал это блажью обычного белоподкладочника.
- Что вы можете сказать о его чисто личных качествах?
- Смел, настойчив, тщеславен.
- Это интересно, - заметил Артузов. - Приведите факты.
- Извольте. Президентом Академии художеств был дядя царя, великий князь Владимир Александрович. Это знаток искусства, он поддерживал журнал "Мир искусства" и все балетные затеи Дягилева. По натуре человек весьма добрый.
- Великий князь? - подчеркнуто спросил Артузов.
- Великий князь, - спокойно подтвердил Марин. - В 906–м году президент изъявил желание сфотографироваться с советом академии. Пригласили и лучших учеников–медалистов. Крупенский плохой художник, но хороший психолог. Он подошел к Владимиру и сказал: "Ваше высочество, я прошу разрешения осмотреть вашу коллекцию икон. Я попытаюсь перевести их в мозаику". Владимир считал свою коллекцию лучшей в России и согласился. Крупенский походя попал на фотографию.
Артузов и Дзержинский переглянулись.
- А где эта фотография? - спросил Артузов.
- Она опубликована в юбилейном издании академии, - сказал Марин. - Крупенский третий слева, во втором ряду снизу, как раз под великим князем.
- Это меняет дело, - покачал головой Артузов. - Это улика.
- Отнюдь, - возразил Менжинский. - Издание редчайшее, всего тысяча нумерованных экземпляров. Предназначалось для подарков. В библиотеках его нет, разве что в Румянцевской. Мы подумаем, что тут можно сделать. Теперь о вашем задании. Южная армия и предполагаемый район ее наступления - основное звено в плане комфронта. К началу наступления этот район должен быть свободен от бандитских формирований. Необходимо также максимально очистить тылы армий от врангелевской агентуры. Для этого должен в полную силу работать особый отдел.
- По нашим данным, - вступил в разговор Дзержинский, - начальник особого отдела Рюн разложился, обстановка в отделе нездоровая, выполнять свои функции нормально отдел не может. Конечно, честных, преданных революции товарищей, партийных и беспартийных, в отделе достаточно, они–то и станут вашей опорой на первых порах. К сожалению, многие из них запуганы Рюном. Вам будет трудно.
- Официальная проверка Рюна, как вы понимаете, нецелесообразна, - сказал Менжинский. - Вам поручается особая инспекция. Артур Христианович, покорнейше прошу продолжить.
- Это первая часть вашего задания, - сказал Артузов. - Теперь о второй. Задача Крупенского состояла в том, чтобы помочь генералу Климовичу, начальнику контрразведки Врангеля, поставить дело на широкую ногу. Крупенский дал развернутые показания. Планируются самые широкие акции: убийства активистов, поджоги, взрывы складов, порча подвижного состава. Словом, цель одна: любой ценой сорвать или хотя бы оттянуть до зимы начало наступления товарища Фрунзе.
- Что абсолютно исключается, - вмешался Дзержинский. - Абсолютно.
- Для реализации этих планов Крупенский должен был занять соответствующий пост в контрразведке Врангеля, - улыбнулся Марин. - Теперь этот пост займу я.
- Юмор- это прекрасно, - заметил Артузов, - но не преждевременно ли?
- По–моему, все совпало с тем, что вы предполагали, Сергей Георгиевич, я не ошибся? - спросил Дзержинский.
- Не ошиблись, Феликс Эдмундович, - сказал Марин. - Крупенский мне это назначение предсказал еще при первой встрече.
- Проницателен, - заметил Дзержинский. - Постарайтесь сыграть его роль достоверно.
Марин кивнул в знак согласия и подумал про себя, что, наверное, не стоит говорить Дзержинскому и всем остальным о том, что проницательность Крупенского, да и его чистосердечное признание не более чем дьявольская уловка, преследующая только одну цель: отправить его, Марина, в пекло и наверняка погубить и тем самым отомстить разом за все. Не стоит об этом говорить, да и просто нельзя, потому что могут подумать: Марин испугался. И отменят задание, пошлют другого. "А почему должен идти другой, почему не я? - думал Марин. - Другому, поди, будет куда как труднее…"
- Я постараюсь, товарищ Дзержинский, - сказал Марин.
- Насколько мы смогли выяснить, - сказал Артузов, - в ближайшем окружении Врангеля у Крупенского знакомых нет. Что касается более отдаленных связей, в Бессарабии, их трудно проверить и господину Врангелю, и нам: Бессарабия у румын. В общем, с этой стороны все более или менее пристойно, я считаю. И последнее. Мы дадим вам определенный срок, чтобы вжиться в шкуру Крупенского. Имейте в виду: он отлично стреляет, он религиозный фанатик, он участник екатеринбургского заговора. Все эти обстоятельства должны быть включены в вашу легенду.
- Побольше сладких воспоминаний детства, - посоветовал Менжинский. - Быт, семья, дом, связи - в этом ваша главная опора.
Марин вернулся домой поздно вечером. Пока он мыл руки, Алевтина Ивановна стояла в дверях ванной и держала полотенце.
- Ты что–нибудь узнал о Володе Крупенском? - она заглянула ему в глаза.