- Товарищ Хакурате! - наконец-то решился Аюб после долгой напряженной паузы, голос его дрожал от волнения, и речь выходила довольно сбивчивой. - Вы как-то говорили нам, что не заслуживает чести именоваться чекистом тот, кто не обладает известной долей безрассудства в отношении к такой ценности, как собственная жизнь… Еще вы рассказывали, что когда в молодости начинали революционную деятельность, у вас было предчувствие, что эти годы потом будут самыми счастливыми в вашей жизни… Почему же вы теперь не сочувствуете другим? Я прошу: дайте мне полную свободу действий - и бандюга, этот мучитель трудового народа, сам падет, как говорится у адыгов, на выставленный вперед нож…
Гул одобрения почти заглушил последнюю фразу. Члены ревкома переглянулись со всем понятной усмешкой в глазах: ловко, красиво малый поймал на слове человека вдвое старше себя. Молодец, честно положил Шаханчерия на обе лопатки!
Усталое лицо Хакурате разгладилось, живая игра его черт отражала тонкую и чуткую работу духа. Сраженный правотой комсомольца, он улыбнулся, потрогал карандашом за ухом.
- Юный джигит, оказывается, не так прост, как показалось с первого взгляда… Ну что ж, дадим ему возможность проявить свою доблесть. Чтобы в старости не стыдно было вспомнить о минувшем. Есть дело, достойное настоящего чекиста, заслуживающее того, чтобы обратить на него горение души, жажду подвига и славы… Я имею в виду вызволение Баязета…
На долгую, томительную минуту воцарилась тишина, в которой слышались лишь биение собственного сердца да шипение пламени в каганце. Растерянно оборачиваясь на чей-то тяжкий вздох, Аюб вдруг четко и ясно осознал, в какой переплет он угодил из-за своей горячности. Лихорадочно прикидывал в уме, каким образом, не роняя достоинства, выйти с честью из щекотливого положения. Повинуясь какой-то внутренней подсказке, твердо отчеканил:
- Спасибо за доверие, товарищ Хакурате. Не подведу.
Только потом, когда прошло опьянение общим вниманием и настала пора рассуждать трезво - ужаснулся: явно не по зубам показалась вожделенная добыча. Ум и сердце долго маялись в разладе. Оставалось лишь уповать на то, что правда и добро всегда берут верх над кривдой и злом. Баязет - это воистину мечта заветная, сокровище бесценное. И не только в понятиях юнца, которому верования и обычаи предков сызмальства внушили чувство преклонения перед добрым конем.
Баязет, золотисто-гнедой масти скакун, за минуту пролетал версту и был так красив и изящен, что глаза мутились от восторга и умиления у каждого, кто любовался им. Если бы даже бог захотел создать что-либо более совершенное, и то, пожалуй, не сумел бы. Породу шагиде вывел человек. По неписаной родословной, предок жеребца Баязета в девятом колене происходил от черкесского рысака и неджеда, породы, которая даже у себя на родине, в далекой Аравии, давно уже выродилась. Он вобрал в себя все лучшие качества предков: благородный темперамент, иноходь, стать, выносливость, быстроту - и был одним из немногих племенных производителей, уцелевших к концу военного лихолетья.
Прежде он принадлежал одной из княжеских фамилий и оценивался знатоками в полторы тысячи голов обычных лошадей. При конфискации ханских поместий Баязет был передан под опеку хатажукайского аульного общества с предписанием холить и оберегать как зеницу ока. Даже в самую тяжелую пору его держали в сытости. Надеялись с наступлением лучших времен начать размножение уникальной породы.
Неделю назад шайка во главе с Анчоком дотла спалила конюшню, перерезала поджилки почти полсотне лошадей, в том числе трем чистокровкам-маткам, и увела с собой Баязета.
Погоня хатажукайских ополченцев по горячим следам, поднятые по тревоге наперехват конные отряды самообороны соседних аулов не достигли желаемых результатов. Бандиты, по сведениям очевидцев, понесли значительные потери и рассеялись по степи. Отбить жеребца все же не удалось. Пользуясь тем, что за стремительным шагиде никому не угнаться, а достать всадника без риска погубить коня дальним огнем едва ли кто отважится, Анчок, нагло погарцевав на виду у всех, благополучно ушел из-под удара.
Не однажды он похвалялся среди своих, что не расстанется с конем - заложником и хранителем, покуда сам жив будет. "За мгновение до собственной гибели - поклялся, - пулю атаману в ухо или гурдой - по холке…"
В глубине двора, в который Аюб изредка заглядывает как бы мимоходом, в заваленной снегом подслеповатой халупе под камышом коротает годы старик по кличке Лагимэ, что в переводе на русский означает Динамит. Аюб и сам толком не знает, чего он хочет от старика, хотя перелистал в отдельском архиве папку с его именем на обложке и почерпнул из скупых документов кубанской жандармерии сведения, проливающие свет на его мрачное прошлое. Людская молва сохранила не то сплетню, не то анекдот, будто карьера Лагимэ началась с того, что однажды у майкопского гарнизонного коменданта он украл рыжего коня, перекрасил его в гнедого и продал прежнему хозяину. Полгода спустя снова увел из табуна того же рысака и перекрасив в карего, опять продал ему же. Так поступал он будто бы трижды. В более зрелые годы неисправимый абрек Лагимэ повидал и ростовскую пересыльную тюрьму, и олонецкую ссылку, и енисейскую каторгу. В родные места возвратился после Февральской революции.
- Говорить об этой личности что-либо хорошее невозможно, - дополнил оперработник отдела борьбы с бандитизмом, - но истина обязывает признать, что Лагимэ в свое время был фигурой очень популярной в уголовном мире Закубанья. Участник многих крупных разбойных набегов. Хладнокровно жестокий, он брался за любое кровавое поручение, всегда выходил сухим из мокрого дела… Отважен - всякий раз прикрывал при отходе. Стрелял редко, спокойно выбирая цель, бил без промаха. На допросах тверд, как кремень, нем, словно рыба… Что еще? Слишком уж наглядно внушает теперь окружающим, что завязал навечно. Однако не исключено…
Логово с видом на мечеть и базарную площадь старик приобрел год назад, при деникинцах, в обмен на шашку дамасской работы. Привык к своему одиночеству, ничуть не страдает от него, скорей даже наслаждается. Во всяком случае, за те восемь ночей, что Аюб с чердака соседнего сарая наблюдал за хижиной, никто его не навещал. И сам Лагимэ выходит на люди редко - в мечеть, в лавку за табаком. Хозяйничает у него пожилая глухонемая женщина, его сестра. Видеть Лагимэ вблизи довелось лишь однажды. Рваный полушубок, лохматая, как старое воронье гнездо, черная папаха, разбитые козловые сапоги…
Аюб знает всю подноготную Лагимэ, не знает только, как к нему подобраться. Оставив надежду подстеречь Анчока во время визита к старику, решается начать с другого конца. Озарение, как обычно, пришло внезапно, в смутные мгновения между сном и пробуждением. В тот же вечер местный парень занял пост на чердаке сарая, а сам Аюб робко постучался в мутное окошко. Послышалось старческое шарканье, скрипнула дверь. Лагимэ силился разглядеть в потемках позднего гостя, после недолгого колебания пригласил войти.
Хозяин расположился на тахте у стены, увешанной старинным оружием. Пока гость доставал из своей торбы и выставил в сени обернутую в мешковину баранью ляжку, а на круглый низкий столик пристроил коробку ароматного трубочного "самсуна", Лагимэ настороженно выжидал. Тонкая, жилистая его шея вытянулась, в тени глазниц таилось нетерпение. Аюб почтительно, как подобает всякому уважающему адат, приблизился, держа руку у сердца, и присел на предложенный табурет лишь после третьего приглашения.
- Дорогой Лагимэ, человек я маленький, состою кучером в конторе по скупке скота, и лишь выполняю чужое поручение… На днях в нашем доме один гость ворожил за ужином на бараньей лопатке, - Аюб освободил от обертки и положил на столик вареную и очищенную от мяса белую кость, - но он не такой великий оракул, каким являетесь вы… Сомневаясь в правильности своих толкований, Хакурате просит вашего совета…
- Во сичаль! - вскинулся Лагимэ, вся фигура его являла испуг и недоумение. - Сын мой, не гневи аллаха, грех насмехаться над стариком! - Жалобный фальцет готов был сорваться. - Ты хочешь сказать, что столь именитый муж может знать о существовании на белом свете дряхлого, непутевого Лагимэ?
- Вот именно. Встречи и знакомства между вами, конечно, не было, но он слышал о вас от почтенных стариков во многих аулах… Он шлет вам свои благопожелания.
Лагимэ опустил веки, ушел в себя. И сразу стал похож на каменного истукана, сумрачного хранителя древних могил. Бормотал что-то невнятное про себя, перебирая на животе самшитовые четки. Когда он открыл глаза, они лучились такой готовностью, а улыбка была так угодлива, что становилось ясно: старый ворон поддался обаянию лести и расположен к доверительному разговору.
- Честно признаться, - голос Лагимэ приобрел вкрадчивость, - едва ли смогу пророчествовать лучше, чем приславший тебя человек… Будь милостив, скажи, что же разглядел Хакурате в хитросплетении кровеносных ходов этой скрижали?
- Он увидел там скорбный символ - коня, изнемогающего в борозде от стаи злых слепней. Уничтожая оводов, он болезненно морщит кожу, отмахивается хвостом в крайнем изнурении. Надо помочь труженику избавиться от мучителей. Говорят, Лагимэ знает надежное средство…
Старик призадумался, скосив глаза и попыхивая длинным чубуком.
- Любое ремесло опирается на свои секреты. Оставь эту кость, во избежание ошибки вещие письмена надо разглядывать на солнечный свет, с молитвой на устах и в сердце… Явишься в следующую пятницу, в эту же пору.
Мучительным было ожидание. Как поведет себя Лагимэ? Надежда сменялась отчаянием, череда дней тянулась убийственно медленно. В назначенный час под покровом темноты Аюб проскользнул в знакомую дверь.
- Да, Хакурате прав, - старик чуть улыбнулся своей странной, осторожной улыбкой и продолжал: - Мне увиделось то же самое, что и ему. Я всю жизнь обдирал ожиревших, чтобы кормить отощавших. А эти шакалы… Жадность и жестокость затмили им рассудок, они погрязли в таких пороках, что дальше терпеть невозможно. Слушай внимательно, запоминай. Послезавтра, на рассвете, будешь ждать в священной роще Чыгыудж на полпути между серным источником и поляной. Придет тот, кто тебе нужен. Не вздумай покушаться на его жизнь - будешь тотчас убит. Лагимэ зря слов на ветер не бросает.
В февральское туманное утро по схваченной морозцем лесной дороге Аюб добрался до места. Расседлал своего маштачка, облюбовал поваленное буреломом дерево. Завернувшись поплотнее в бурку, скорчился у костерка. Чувствуя вес пары лимонок в карманах и теплоту хорошо прилаженного под мышкой пистолета, с безумным волнением, в тысячный, наверное, раз принялся мысленно репетировать свои действия на случай, если вдруг придется расставаться с жизнью…
Скрипнул снег где-то справа. Вскакивая на ноги, торопливо приосанился. Видеть Анчока в лицо приходилось много лет назад, в детстве, и в подходившем человеке не сразу его опознал. Но это несомненно был он. Анчок остановился в двух шагах, обдав запахом мокрой овчины, раскинул над огнем медно-красные лапищи. Нет, он не выглядел валетом, скорее - пиковым королем. Ничто в его облике не выдавало выродка, злодея. Всем видом своим он старался показать, что ему легко и даже весело.
Оба, не питая друг к другу никаких иных чувств, кроме глубоко затаенных страха и ненависти, с минуту выжидали в тягостном молчании.
- Неужели у большевиков не нашлось настоящего мужчины, что Хакурате прислал для переговоров безбородого юнца? - с издевкой осведомился Анчок зычным, хрипловатым голосом.
- Если бы Хакурате наперед знал, что достоинство собеседника вы определяете по длине бороды, - принял вызов Аюб, - он, конечно, прислал бы сюда козла, а не меня. - Поняв, однако, что вести разговор в таком ключе не имеет смысла, переменил тон. - Ограбление беззащитных, похищение в личную собственность народного достояния, прочие подлые дела, ставящие вас вне адата освобождают меня от обязанности оказывать вам, как старшему, знаки почтения… Прошу выслушать внимательно. Если к Лагимэ я нашел дорогу по собственному почину, то теперь действую в качестве полномочного представителя Советской власти в Адыгее. Готов предъявить официальную бумагу за подписью товарища Хакурате. Предлагается вам в недельный срок пригнать в аул Хатажукай и передать властям племенного жеребца по кличке Баязет с тавром султанского рода Гиреев на правом бедре. В целости и сохранности, в противном случае…
Повелительный, не терпящий возражения тон, подчеркнутое сильной интонацией имя Хакурате не произвели, однако, должного впечатления. Анчок ответил презрительным ледяным взглядом - и посмотрел в сторону. Там, шагах в двадцати, маячили, вполголоса обменивались сердитыми междометиями трое его подручных. Усач без левой руки, в бекеше и маньчжурской папахе свирепо зыркает антрацитовыми глазами, нещадно дымит цигаркой. Это - Бандурко Трофим, есаул, врангелевский выкормыш, ейский казак, второе лицо в банде. Отъявленный враг, контра, вместе с Анчоком бежал из тюрьмы… Рядом с ним, отломив осиновый прутик, сумрачно жует набухшую почку ротмистр Аксентов. Петербургский сыщик, бывший сотрудник деникинского "освага" по связям с прессой. Кокаинист, деспот, не знающий удержу ни в жестоких прихотях, ни в извращенных издевательствах над своими жертвами.
Отдельно от них, прислонясь плечом к корявому дубу, застыл коренастый кривоногий страхолюд, обвешанный оружием. Тяжелый, давно небритый подбородок, рассеченный косым шрамом, в глазах какое-то особенно зверское выражение. Каждый раз, когда Аюб бросает взгляд в его сторону, он считает нужным улыбаться. Отсутствие переднего зуба делает его ухмылку паскудной. Это, по-видимому, Азмет, телохранитель атамана. Говорят, без вскидки, прямо с бедра, стреляет без промаха. И никогда не сводит с хозяина недреманного ока. Даже спит у него в ногах по-собачьи преданный бывший объездчик…
- Послушай, мальчик, - Анчок уже вытоптал круг, сцепив руки за спиной, тщательно подправляет носком смазного кованого сапога кромку талого снега, - давай потолкуем как адыг с адыгом. За твои старания шапку золота или орден большевики тебе не дадут, в лучшем случае - поднесут именные часы, почетный маузер в серебряной оправе. Советую от души - переходи ко мне. Полной грудью вдохнешь воздуха, свободы, вольной жизни! Скоро леса распустятся. Прекрасен зеленый шатер!.. Наверное, не ошибаюсь - ты ведь еще ни разу за девичью грудь не держался, не вдыхал ее аромата… А у нас…
- Гражданин… бандит! - прервал его разглагольствования Аюб тем глухим, дрожащим голосом, которым прорывается в чистой юношеской душе уязвленная гордость и который звучит сильнее всякого крика. - Я требую ясного и четкого ответа по существу. Повторяю, вам дается выбор: верхом на знатном коне явиться к народу и склонить шею - или же ваш труп привязанным к хвосту клячи проволокут мимо материнской сакли… От себя добавлю: после того как вы обобрали нищих, нам вдвоем стало тесно в этом мире. Рано или поздно кто-то кого-то должен вытолкнуть на тот свет. Между прочим, темное пятно у шейки бараньей лопатки, которую, полагаю, известное лицо показывало вам, предвещает близкие неотвратимые бедствия…
- Лагимэ, к сожалению, становится слаб глазами. Он не рассмотрел меж темных извилин крупные светлые пятна. Одно из них означает, что генерал Килыч-Гирей за хребтом, на благодатной грузинской земле, собирает против большевиков несметную силу. Не уразумел старик и значения острой, как исламский полумесяц, завитушки чуть левее - это генерал Кучук Улагай в трабзонской и синопской гаванях с сорокатысячным десантном выжидает удобного часа… Не разгадал он и смысла одного бугорка, а он говорит, что продразверстка гонит в горы, леса и плавни новые сотни казаков и горцев. Похоже, сынок, в самом скором времени я буду иметь возможность въехать в родной аул на Баязете, насадив твою поганую голову на острие своего клинка…
- Если недостаточно предостережений, заключенных в лопатке жертвенного барана, то хоть газеты читайте. В них пишется, что грузинский народ восстал против предательского меньшевистского правительства. Красная Армия выступила на помощь и уже освободила Тифлис, двигается на Батум - последний оплот контрреволюции на юге… У османов с большевиками договор о братстве и дружбе, так что Улагаю твоему здорово не развернуться. Не до жиру ему теперь… А продразверстка - она отменена, временно была введена такая крайняя мера.
Это было подобно удару в солнечное сплетение. Анчок слушал недоверчиво, напряженно и не отводил мутно-тяжелого взгляда. Потом, словно спохватившись, напустил на себя прежнюю безмятежность. Но спокойный, веселый вид уже не мог обмануть - в глубине смятенной души он был повержен, убит. Скорбные складки у рта углубились. И следа не осталось от бодрячка, какой явился час назад, - высокомерного и спесивого.
На какие-то мгновения даже жалость у парня шевельнулась. Аюбу хотелось посочувствовать земляку, обездоленному судьбой-мачехой. Но подходящих слов не находилось, язык не поворачивался произнести что-либо доброе, человечное. И он подытожил:
- Биты козыри бандитских атаманов, всяких гиреев, улагаев, хвостиковых, булдыгиных, секерявых, шмыткиных… Будет и твоя карта бита. Не явишься в указанный срок - пеняй на себя.
- Не бывать по-вашему. Никогда.