Час спустя Шумский побывал у Плоского и военного коменданта. Он рассказал почти все. Умолчал лишь, что встречался с начальником КНВД не единожды…
Герман выжидал двое суток. Чутье подсказывало: что-то с Шумским неладно. Разум предостерегал от излишней подозрительности. А времени на спокойную проверку не было. И хотя товарищи, в том числе Вишнякова и Наконечный, отговаривали, Анатолий Афанасьевич на третью ночь решил пойти к Шумскому.
- Там, на месте, виднее будет. Если он свой, то не использовать преимущества его положения будет преступлением перед Родиной. А чужой - тем более нужно убрать.
Спорить с ним не стали. Знали, все равно пойдет. Хотя бы по праву командира.
В доме Шумского уже третью ночь подряд ждали Германа шестеро полицаев.
Тихий условный стук в ставню хлестнул по хозяину, как удар грома. Вся засада притаилась в дальней комнате. Германа было приказано схватить непременно живым. Комендант несколько раз повторил:
- Стрелять только по ногам!
Полицаи ждали момента, когда Герман войдет в горницу. Но он остался в сенях, несмотря на настойчивые приглашения.
- Очень спешу. Никак не могу. Где то, что просил? Сейчас, сейчас, - засуетился Шумский. - Одну минутку.
Скользнул за дверь и тотчас возвратился с неполным мешком.
В тот самый момент, когда Герман, приподняв одной рукой мешок, начал натягивать фуражку, на его голову обрушилось что-то острое, тяжелое. Для верности Шумский ударил еще раз. Откинув в сторону ненужный больше кусок железа, навалился на рухнувшее тело. Но падая, Герман успел крикнуть:
- Ванька, стреляй!
Это было сигналом для Аркадия Гришко, подпольщика, который оставался снаружи, у входа в дом. Полоснули по окнам автоматные очереди. Зазвенели стекла. Захлопали ответные выстрелы полицаев. Нагоняя страх друг на друга, они долго палили в темноту, пока не дошло до них, что никто не стреляет в ответ. Когда выскочили в сени, обнаружили там лишь распластанного на полу, вконец перепуганного Шумского.
- Шестеро здоровенных мужиков не сумели скрутить одного. Только и знаете, мерзавцы, сукины сыны, сивуху глушить. Кабы знал, сам бы взялся за дело, - орал на своих подчиненных Плоский, когда услышал, что Герман ушел из поставленной ему ловушки. - Переворошить все. Головы порубаю, если к утру не притащите его.
Полицаи вместе с солдатами обыскали десятки подозрительных домов, обшарили плавни. Все впустую.
А Герман был в это время в станице. Он укрывался в хорошо знакомой ему хатенке Нины Андреевны Голояд, сестры Евтихия Наконечного.
- В оккупацию, - рассказывала она позднее, - Герман не то что бывал, а, можно сказать, жил у нас. В доме тогда два тайника существовало. Один под полом вырыли, другой попозже на горище устроили.
Ту ночь, когда беда приключилась с Анатолием, никогда не забыть мне. С вечера заметила, очень чем-то обеспокоены Тихон, брат мой, да Лиза Вишнякова. Она у нас скрывалась.
Совсем уж припозднилось. Слышим, где-то в центре пальба затеялась. Потом враз стихла. Одни собаки надрываются, угомониться не могут.
Вдруг вроде кто-то осторожненько так царапнул ногтями по двери. Потом еще, чуток погромче. Отворили, видим - Герман. Еле держится на ногах. Голова - рана сплошная. Вся макушка разворочена. Глядеть - и то жутко. Лицо, плащ - все в крови. Перешагнул порог и сразу: "Все-таки запродал меня этот гад!"
Гуртом раздели, обмыли мы его. Голову перевязали. Слаб был до крайности. К утру, однако, получшало ему. Поднялся, говорит: "Уходить надо нам". И ушли еще до свету вдвоем с Лизой. А брат остался. Ноги у него никудышные были. Распухли, словно колоды…
Упустив Германа, комендант и Плоский решили отыграться на других. В один день они арестовали почти тридцать человек. В их числе - одну из самых активных подпольщиц учительницу Екатерину Ивановну Гришко. Ее сын Аркадий на этот раз избежал ареста. Но позже и он был схвачен, когда принес матери передачу.
Всех арестованных под усиленным конвоем на подводах отправили в Староминскую, где находилась гестаповская тюрьма. На одной из подвод бок о бок с теми, кого он выдал заодно с Германом, трясся теперь уже бывший помощник районного атамана Шумский. Расчетливому бухгалтеру будущее не сулило ничего хорошего. Его обвиняли в том, что он умышленно помог скрыться опасному партизану.
Все дальше на юго-восток пробирались Герман и Вишнякова. Еще несколько дней пути, и тогда можно было бы связываться с каким-либо партизанским соединением. Но за станицей Ольгинской фашисты напали на их след. Партизанские разведчики отстреливались до последнего патрона. Вишнякова попала в лапы врага тяжело раненной. Перед смертью на ее долю выпали страшные страдания: ее пытали безжалостно, изуверски.
Германа убивать не спешили. Его привезли в Староминскую. В гестапо состоялась его последняя встреча с Шумским. Точнее, это была очная ставка.
- Знай, что к стенке тебя поставят, - пообещал ему Герман.
На допросах он больше не проронил ни слова. Его живое тело прижигали каленым железом, резали ножами, рвали щипцами. Герман молчал. Что придавало ему силы? О чем он думал, когда висел, распятый на дыбе? О своем партизанском отряде, о судьбах товарищей? Или же о семье, о жене и детях? О том, удалось ли им эвакуироваться?
К тому времени уже почти половины бойцов их отряда не было в живых. Многим выпало умереть на виселице. Жена с ребятишками (спасибо, помогли люди) прорвалась на не занятую врагом территорию. Но какой горькой ценой! Испуганная бомбежкой, оглохла их годовалая малышка дочь. Девочка так и не научилась говорить. Наверное, хорошо, что этого не узнал Герман. И так ему было очень тяжело сознавать, что сыну и дочери расти без отца.
Анатолия Афанасьевича, Екатерину Ивановну Гришко и ее сына замучили в гестаповском застенке. Они не дожили до прихода Красной Армии, до освобождения родной земли всего двух недель.
Герман оказался провидцем. Шумский не ушел от расплаты. Его разоблачили. Пришлось держать ответ за все преступления и Плоскому. Военный трибунал приговорил обоих предателей к расстрелу. В 1944 году приговор был приведен в исполнение.
* * *
Есть в старощербиновском парке братская могила со скромным обелиском. На лицевой стороне обелиска среди других фамилий стоит и это имя: Герман А. А. Ну а те, чьи фамилии застыли буквенной бронзой рядом? Разве не достойны они, чтобы тоже воскреснуть на страницах книг? Но то будут уже другие рассказы. А этот подошел к концу.
И тридцати лет не прожил Герман. Он не успел даже привыкнуть к звучанию своего имени рядом с отчеством. Но своими делами, несломленным мужеством кубанский чекист коммунист Анатолий Афанасьевич Герман завоевал почетное право - право учить других, как нужно жить.
Б. Владимиров
ВЫЗОВ
В ту октябрьскую темную ночь сорок второго года ему оставалось ориентироваться только по звукам погони. Уходя от нее, он брел, не разбирая дороги, напрямую через плавни, не зная, куда он движется и что его ждет впереди. Надо только, чтобы собачий лай был сзади… Когда лай пропадал, он, боясь заснуть на ходу или потерять сознание от голода, охлаждал лицо студеной болотной жижей, выжимал из нее на одеревеневший язык капли влаги.
Когда он наступил на что-то очень мягкое и зыбкое, мелькнула мысль, что угораздило в трясину. В прорвавшемся на секунду лунном свете блеснули железные пуговицы и белые кости. Одной ногой человек стоял на раздувшемся трупе фашиста… И тут же он увидел планшет - там могло находиться что-то полезное… Позже он не раз думал о том, что карты или приказы, если они там и лежали, наверное, устарели, ведь немцы наступали здесь летом. Да и кому их было сейчас передавать… Но в тот момент он, повинуясь чувству долга, нагнулся, чтобы прихватить находку. И сразу же отпрянул - за спиной раздалось грозное рычание. Круто обернулся. На него уставились пылающие злые глаза. Волк. Человек еле успел выставить навстречу руку с пистолетом. В нем был один патрон. Последний… Промазать - разорвет зверюга. Нажал на спуск…
Поднимаясь с земли, оперся на прокушенную руку, и пронзительная боль лишила его сознания…
Очнувшись, еще ничего не увидев и не услышав, человек почувствовал что-то неладное. Рука дернулась к тому месту за поясом, где была привязана граната, и… провалилась в пустоту.
И тут он услышал дикий хохот. Ржали сыто, громко над его беспомощностью. Гнев и досада бросили его тело вверх, он попытался одним махом, как умел раньше, вскочить на ноги. Но был сбит ударом сапога в висок.
- Ну что, Галясов, допартизанился? Вставай. И без дураков…
"Из личного дела майора госбезопасности Галясова А. В.
Майор Галясов Александр Васильевич родился в 1902 году в г. Москве. Сын рабочего, погибшего в первую мировую войну. Галясов начал свою трудовую деятельность с 13-летнего возраста. С 1915 по 1919 год он работал библиотекарем общедоступной библиотеки г. Москвы. С 1919 по 1925 год - в советских и партийных органах Московской области. В 1920 году вступил в члены РКП(б).
В 1924 году Галясов был направлен партийными органами на оперативную работу в органы государственной безопасности, где прослужил до конца своей жизни от пом. уполномоченного особого отдела 1-й Туркменской дивизии до начальника Приморско-Ахтарского РО НКВД по Краснодарскому краю.
В органах госбезопасности Кубани Галясов работал с 1935 года. Будучи опытным чекистом, он умело проводил оперативные мероприятия, проявляя при этом личную инициативу и настойчивость. У сослуживцев пользовался авторитетом и уважением.
Великая Отечественная война застала Галясова в должности начальника Приморско-Ахтарского РО НКВД. Он стал одним из руководителей Приморско-Ахтарского партизанского отряда, действовавшего в тылу противника в Приазовских плавнях.
Фашисты, узнав о существовании отряда, прочесали плавни, но не нашли партизан. Во второй раз отрядом немцев и полицейских они были обнаружены. Начальник полиции предложил сдаваться, обещал не преследовать. Партизаны в ответ открыли огонь, и каратели отступили.
Вскоре фашисты и их приспешники разгромили партизанскую продовольственную базу. Истощенные от голода, продолжая оказывать сопротивление врагу, партизаны рассеялись в плавнях. У Галясова кончились боеприпасы…"
- Так что, спрашиваю, допартизанился? Ты моего брата отправил в Сибирь, а я тебя сошлю на тот свет… Что, не узнаешь меня? Это я, Савчук, начальник полиции станицы Гривенской.
- Не горячись, Петро, - другой полицай встал перед Савчуком. - Не у тебя одного счет с этой падлой.
Савчук матюкнулся, опустил винтовку, но от Галясова не отошел. Жадные глаза обыскивали лежащего в луже крови человека, остановились на наручных часах.
- Снимай, твое времечко кончилось.
Галясов поджал руку, но Савчук навалился на нее коленями, расстегнул ремешок.
- Ишь, позолоченные. И написано что-то… "В ознаменование десятой годовщины ВЧК. За преданность делу пролетарской революции. 1928 год". Такую вещь изгадили… Ладно, на подарочек сойдет… А ну, ребята, держите его крепче…
Через минуту довольный Савчук уже притопывал в сапогах, которые стащил с чекиста.
- Надо же! Как раз. А помнится, говорил, что мы с тобой разные люди…
Тряслась по ухабам подвода. Каждая рытвина отзывалась в голове всплесками оглушающей боли. В сознании вспыхивали и гасли картины последних дней. Вот смыкаются за спинами его товарищей камыши - это рассредоточивается отряд после разгрома продбазы и приказа впредь действовать малыми группами. Никто не сказал "прощайте", все говорили "до свидания"… Вот подрывается на мине грузовик, забитый фашистами… Вот трое полицейских ведут по тропинке связанную женщину. Приближаются к засаде, и он, Галясов, узнает в женщине медсестру Сашу Ковалеву. Почти в упор из револьвера он расстреливает двоих конвоиров. Третий пятится, прикрылся телом партизанки, приставил пистолет к ее виску, вопит, что отпустит ее, если ему сохранят жизнь. Галясов дал слово, у него не было другого выхода: вся засада - это он один, в пистолете - последний патрон… А через день Саша оступилась, упала в болото, ее и затянуло. Ни звука не издала, помнила, что рядом цепь карателей. Он оглянулся на всплеск воды, а там только пузыри… А вот на него летит вспененная волчья пасть. И снова уходят в плавни товарищи, обнимаются и - "до свидания". Кто из них схвачен? Кто остался в плавнях? Что каратели знают об их отряде?
- Что, партизан, шепчешь? Богу молишься? Правильно, молись. Скоро с ним свидишься.
Нет, не страшно Галясову. Обидно. Неужели сотня уничтоженных сволочей и десяток радиограмм с разведданными - это все, что успел их отряд? И за то досадно, что в свое время не распознал вот этих…
Прислушался к разговорам полицаев. Один голос долго, с подробностями рассказывал, как славно вчера погудели в чьей-то хате, как гуляли по станице, пужали солдаток. Другой голос сообщал подробности расстрела еврейской семьи…
У комендатуры сбились в кучу станичники. Молчат. Испуганно разглядывают того, кого привезли полицаи. Одно лицо показалось Галясову знакомым. Нет, не здесь он его в свое время приметил. А вот где? Вспомнил: на каком-то совещании в крайкоме партии. Интуиция подсказала чекисту, что и он узнан.
Мужчина отвел равнодушный взгляд от Галясова и продолжал, как ни в чем не бывало:
- Так вот, заблудился я, значит, со стадом. Мы, пастухи, сюда раньше не заходили, больше по своим местам… Тут меня и за грудки. Партизан, говорят. Да я такой же партизан, как вот он, - последовал кивок на Галясова, - папа римский… Измордовали, скотину отобрали да еще приказали мне каждый день сюда на регистрацию являться. Где же тут порядок?
"Свой", - стукнуло у Галясова сердце. И откуда-то взялись силы, чтобы самому слезть с телеги и, не шатаясь, сделать несколько шагов до ступенек комендатуры.
"От начальника полиции станицы Гривенской П. Савчука господину коменданту Люцу. …Дозвольте лично мне расстрелять начальника Приморско-Ахтарского НКВД Галясова. Потому что Галясов арестовал моего брата за поджог колхозного амбара. Если бы брат был здесь, то он вместе с отцом и мной боролся с коммунистами…"
Закончив чтение докладной, Люц, прекрасно владевший русским языком, спросил у вытянутого по стойке "смирно" Савчука:
- Значит, хотите расстрелять сами?
- Хоть сию минуту.
- А вы не думаете, что у пленного могут быть важные для нас сведения? И что он захочет нам многое рассказать?
Савчук смутился:
- Как-то не подумал, господин комендант.
- Не подумали… Надо, господин Савчук, жить не только инстинктами, но и разумом. У вас разума пока маловато, поэтому мы здесь.
Савчук скорчил идиотскую рожу. Дескать, какой с нас, темных, спрос. Но Люц почувствовал, как больно задела, разозлила начальника полиции последняя фраза.
Люц считал себя человеком не злым и если кого-то обижал, то исключительно ради того, чтобы ощутить превосходство над окружающими. Так устроен мир: каждому дано или командовать, или подчиняться, возвышаться или унижаться - середины тут нет. Потому и попросился перевести его из штаба полка, где он занимал незаметную должность, в коменданты большой кубанской станицы, чтобы меньшему числу людей подчиняться, а большим числом командовать. Правда, на новом месте тоже оказались свои сложности. Например, распоряжение генштаба о проведении особой политики в отношении казачества. Искусным заигрыванием с казаками, игрой в их честных друзей требовали склонить коренное население Северного Кавказа к сотрудничеству с Германией, к добровольному вступлению в "освободительную армию"… Не по нему были эти игры. Тут вот стоит безмозглое быдло Савчук, а ты ему должен знаки уважения оказывать…
В коменданте росло отвращение к Савчуку. И Люц отправил его из своего кабинета с первым пришедшим в голову поручением - проверить расклеены ли в станице воззвания генерала Шкуро… Еще один набитый дурак, и чем он только фюреру приглянулся?
В кармане Савчука остались лежать приготовленные для подарка Люцу часы, снятые с Галясова. "Хотел, как человеку, а теперь - фиг тебе. Сам буду носить".
Оставшись один, комендант Люц начал готовиться к допросу захваченного чекиста.
На Кубани обосновались несколько фашистских разведывательных и контрразведывательных центров, и комендант по долгу службы поддерживал с ними постоянные контакты. Упаси бог было показать сотрудникам секретных ведомств, считавшим себя пророками, свое превосходство, хотя в последнем Люц не сомневался… Зато как они любили лесть! Люц тонко играл на слабостях этих своих знакомых и полагал, что эти слабости присущи всем разведчикам мира. Поэтому разговор с майором советской госбезопасности не представлялся коменданту особенно трудным.
…Когда Галясова ввели в кабинет, Люц переставлял флажки на настенной карте боевых действий. Флажки перемещались к нефтеносным районам Кубани, к Главному Кавказскому хребту.
Не оборачиваясь, как бы приглашая к соучастию в своей работе, Люц спросил:
- На что вы рассчитываете, Галясов?
- Кроме смерти, от вас ожидать нечего.
- Ну зачем так пессимистично? Для нас с вами война закончилась. Слава богу, живы остались. Теперь все от нас самих зависит. Нам выбирать: жизнь или смерть. Как говорится, все свое несем с собой. Так древний мудрец сказал? Или вы верите в переселение душ, и поэтому вам смерть не страшна? Вот послушайте, что писал Ницше по этому поводу. - Люц потянулся к полке с книгами.
- Бросьте комедию, комендант. Я все сказал.
Люц примирительно рассмеялся:
- Сдаюсь, сдаюсь. По части допросов вы, конечно, сильнее меня. Я даже не знаю, с чего его начинать. А то, чему меня учили наши специалисты, - это же рассчитано на допрос пешек. А вы фигура! Почти король. До сих пор не пойму, как это болваны из полиции вас взяли…
Галясов, слушая излияния коменданта, все больше раздражался.
- Что от меня надо? А то будто награждать собираетесь…
- А что, это мысль! - воскликнул Люц. - Все, что нужно знать о партизанах, мы и так знаем. Ваших тут - целый подвал. Но объявим, что именно вы нам все рассказали, что получили награду за это. Даже выпустим на свободу. Каково, а?
Галясов рванулся к Люцу, но на него навалился конвой. Выкрикнул только:
- Не посмеешь, гад!
Люц ухмыльнулся:
- По-моему, мы рано перешли на "ты". У русских сначала положено выпить вместе… Кстати, у меня тут припасено. Московского розлива. Не желаете?
- Я с тобой с… на одном поле не сяду! - сплюнул пленный.
- Ну-ну, - поморщился комендант. - Это вы зря.
Но игривое настроение к Люцу больше не возвращалось. Этот босоногий, грязный, окровавленный, еле стоящий на ногах мужик выбил его из колеи. Да кто же здесь, в конце концов, хозяин? Люц шагнул к карте, зло ткнул пальцем значительно ниже флажков.
- Когда мы будем в Иране и Индии, такой король, как вы, превратится здесь в пешку. Торопитесь! Назовите численность отряда, места дислокации, явки, где спрятаны передатчики и типография…
- Бои-и-шься, - с нажимом произнес Галясов, глядя в упор на фашиста.
У того на лице промелькнула тень растерянности.