Вот такой "цимес" получился. И никаких объяснений.
Никитин недоуменно оглянулся, на губах его возникла сожалеющая усмешка. Возникла и исчезла.
Но объяснения у Никитина были. И не одно. Прежде всего с женой.
После первой "перестрелки" Лена встретила его дома тихая, скорбная, какая-то изменившаяся: не то чтобы она постарела или подурнела - ничего этого не было, но что-то с ней произошло… Колко глянув на мужа, села на старенький, купленный на барахолке стул, опустила руки на подол платья, зажала коленями кулаки.
Никитин сжал губы: "Сейчас опять начнет патриотический вой…"
- Все-таки, Павел, объясни, что ты наделал, - едва слышно, свистящим чужим шепотом произнесла она. - Прошу тебя!
- И что же я наделал?
- Зачем ты ушел со службы?
- Повторяю для глухих: надоело быть нищим. Надоело! Потому и ушел… Могу повторить это еще раз.
- Дурак ты, Паша, - с обезоруживающей прямолинейностью проговорила Лена.
- Слушай, ты… - Никитин неожиданно вскипел, словно его посадили на газовую горелку. Раньше он не был таким, а сейчас научился заводиться с полоборота. - Ты на каком стуле сидишь?
- Драном.
- И век хочешь на нем просидеть?
Лена не ответила, лишь с опаской покосилась на чуланчик, в котором спали дети: Никитин слишком громко говорил. Произнесла спокойно и холодно:
- Нет. Век сидеть на драном стуле не хочу. И не буду.
- Тогда зачем задаешь глупые вопросы? - в голосе Никитина возникло раздраженное дребезжанье, будто в глотку ему насыпали рубленого свинца, свинец трясся среди хрящей горла, вызывал у Никитина еще большее раздражение.
Лена вновь покосилась на дверь чуланчика, где спали дети.
- Тихо ты, дурак! - с прежним холодным спокойствием произнесла она. - Не ори!
По лицу Никитина побежали пятна, в глазах появилось бешенство. Он подошел к стулу, на котором сидела Лена, наклонился. Лена почувствовала, что от мужа несет сивушным духом, словно он выпил котелок самогонки.
- Повтори, кто я? - продребезжал Никитин, и Лена почувствовала, что от противного удушливого запаха ей сейчас сделается плохо.
- Ты чего пил? - неожиданно спросила она.
Никитин озадаченно выпрямился.
- Виски.
- А несет от тебя обыкновенной подъездной блевотиной.
Никитин вновь резко наклонился, навис над Леной. В глотке у него знакомо задребезжал свинец.
- Ты хочешь сказать, что я воняю блевотиной?
- Именно это я и сказала, - спокойно подтвердила Лена, приподнялась было на стуле, но Никитин больно и цепко схватил ее пальцами за плечо и резким движением усадил обратно на стул.
Та болезненно сморщилась и вновь сделала попытку подняться. Никитин вторично резким движением остановил ее. Стул жалобно заскрипел под нею, грозя развалиться.
- Сидеть! - глухим свинцовым голосом приказал ей Никитин, дохнул крутым сивушным духом.
Отступил на шаг в сторону, словно хотел получше рассмотреть ее. Лену было не узнать. Обычно смешливая, тугощекая, она сейчас увяла, сделалась печальной, маленькой, будто в ней угасла жизнь. Никитин, остывая, раздраженно пошевелил ртом и отступил от жены еще на шаг. Чуть не завалился на спину - под каблук попала детская игрушка, жалобно хрупнула.
- Эх, Никитин, Никитин, - с сожалением произнесла Лена. Помолчала. - А жизнь была так прекрасна.
- Что ты имеешь в виду? - озадаченно спросил Никитин.
Лена не стала отвечать, лишь зажато вздохнула, затем стремительно словно гимнастка, выполняющая упражнение на соревнованиях, поднялась со стула и залепила Никитину пощечину.
Тот запоздало отшатнулся, но сделал это вяло, - Ленина ладонь целиком отпечаталась на его щеке.
- Ты-ы-ы! - засипел он грозно и в то же время ошеломленно и, вздыбив плечи, двинулся на жену.
Та легко, по-кошачьи проворно, бесшумно отскочила в сторону метнулась к столу, схватила лежавший на нем хлебный нож и наставила острие на Никитина:
- Только попробуй ко мне подойти! Только попробуй…
Никитин сник.
Мослаков был счастлив.
Он водил Иру по Астрахани и рассказывал о местных достопримечательностях, с которыми сам специально ознакомился перед приездом Иры, - делал это уверенно, со знанием предмета, будто был городским старожилом.
"Семьсот одиннадцатый", который он принял после ранения Чубарова, был поставлен на ремонт. Ремонтировали сторожевик здесь же, в затоне, у догнивающей баржи-нефтянки, за ремонтом присматривал механик - заместитель командира бригады по части ржавых железок, дыма в трубе и хриплого, будто с перепоя, гудка. Зная, что к новому командиру "семьсот одиннадцатого" прикатила невеста, - и не откуда-нибудь, а из самой Москвы, - он решил освободить Мослакова от нудных ремонтных хлопот.
Ире в Астрахани все было интересно: и соборы здешнего кремля, и местные медовые дыни, с ломтиками которых, как с сахаром, можно было пить чай, и то, что над городом летают настоящие лебеди.
- Люблю эту птицу, - неожиданно призналась Ира. - Есть в ней что-то благородное, горделивое.
- Я тоже люблю, - поддержал Иру Мослаков, - но вот местные охотники в отличие от нас с тобою лебедей не очень жалуют.
- Это естественно. Они предпочитают птиц, не летящих в небе, а лежащих на блюде, вкусно обжаренных, с пучком петрушки.
Они остановились у двух светлых, соединенных арыком прудов. На прудах плавали лебеди парами, на одном пруду - два лебедя и на другом - два лебедя: грациозные, с гибкими изящными движениями, кокетливо обирающие друг на друге перышки. Территория у них была строго поделена - на чужую воду лебеди не заплывали.
В секущую здешнюю жару Ира чувствовала себя превосходно - будто бы родилась в ней, хотя, как известно, приезжая публика из северного города под названием Москва в такую жару "плывет", словно нагулявшая жирок рыба на сковородке, и чувствует себя прескверно.
Лебеди, плавающие в прудах, неожиданно забеспокоились - что-то их встревожило. Мослаков поднял голову - в бездонном белесом-белесом небе парил крупный орел. Мослаков вскинул руку, прицелился в орла указательным пальцем и громко щелкнул языком.
Лебеди, хрипло курлыча и задирая головы, - вдруг орел камнем рухнет на них - поплыли к берегу, на котором стояли люди, под их прикрытие.
- А вдруг он нападет на них? Такое может быть? - спросила Ира.
- Никогда не слышал, чтобы орлы нападали на лебедей. Не бывает такого.
- Тогда чего же они боятся?
- Жизни.
Ира неожиданно стремительно прижалась к Мослакову, словно бы прося у него защиты, смуглое лицо ее побледнело, она закусила зубами нижнюю губу.
- Ты чего? - спросил у нее Мослаков. - Испугалась чего?
- Три недели назад в Москве застрелили моего троюродного брата, ни с того ни с сего получил пулю в голову. Случайно попал в уличную разборку и угодил под пистолет. Похоронили. Рева, слез было столько, что Москва-река вышла из берегов.
- У нас тоже… Случается, в общем, - Мослаков помрачнел, вспомнив о раненом своем предшественнике - командире "семьсот одиннадцатого". - Все бывает: и стрельба, и гонки на воде…
Орел, не теряя высоты, сделал над прудами широкий круг и растворился в солнечном мареве.
- А это что за растение? - Ира нагнулась, сорвала с красного куста былку, растерла ее пальцами, поднесла к носу. - То ли полынь, то ли лебеда, не пойму… Здесь все травы пахнут, по-моему, полынью.
- Не полынью - чабрецом. А эта трава называется цыганкой. Народ ее так зовет из-за красной одежки. Видишь, какая она яркая, - Мослакову нравилось объяснять Ире то, что здесь знал каждый школьник, нравилось "акынствовать" - говорить о том, что попадалось на глаза, иногда присочинять, иногда выкладывать "правду и только правду", - нравилось, как Ира слушает его и радуется мелочам, нравились ее широко раскрытые глаза.
Ира могла двадцать минут простоять у старого изъеденного жучками наличника и любоваться его легким кружевным рисунком, вырезанным сто пятьдесят лет назад неизвестным умельцем. Ее увлеченность удивляла Мослакова.
Иногда она останавливалась и ногою в ладной узкой туфельке-лодочке опечатывала землю:
- А вот здесь, в глубине, что-то есть.
- Откуда знаешь?
- Вижу.
Мослаков вглядывался в это место - обыкновенная земля. В немом недоумении приподнимал одно плечо:
- Ну и что конкретно тут может быть?
- Не знаю, что-то есть, и все. В земле находится что-то металлическое.
Ира остановилась и произнесла эти слова в одном месте, потом в другом, затем в третьем. Когда она остановилась в четвертый раз, Мослаков заинтересованно почесал пальцем затылок: место было пустынное, о таких принято говорить "ничье" - земляная тропка постреливала горячей пылью, ни людей, ни коз, ни автомашин поблизости не было - и Мослаков ткнул носком ботинка в изгиб тропки:
- Где видишь металл? Здесь?
- Здесь. Причем на небольшой глубине.
Мослаков огляделся и метнулся к кусту, растущему неподалеку, выдернул из-под него железку.
- Не этот ли металл ты засекла? А?
- Не этот.
- Сейчас мы проверим это псевдонаучное предположение, - Мослаков всадил острие железки в землю.
Ира оказалась права - на небольшой глубине Мослаков нашел две монеты, одна монета оказалась здоровенным красным медным пятаком, каких он раньше не видел, - с советским гербом и датой "1924 год", вторая монета была серебряная, старая, с причудливой вязью - то ли арабской, то ли татарской…
- Ну, Ир! - восхищенно воскликнул Мослаков. - Ты прямо настоящий кладоискатель!
- Кладоискатель-миноискатель…
- Во-во! Землю просвечиваешь, как рентген. Насквозь! - Мослаков повертел в руке пятак, сунул его себе в карман. - Это - мой талисман. А это… - он протянул серебряную монетку Ире, - твой талисман. Кстати, на севере Астраханской области расположена столица Золотой Орды - Сарай-Бату.
- Да-а? - протянула Ира с заинтересованными нотками в голосе. - Я даже не подозревала, что это может оказаться где-то здесь.
- Представь себе, я тоже не подозревал, что здесь сидел какой-нибудь Чингисхан. Или Мамай со своими головорезами.
- Моя мечта - принять когда-нибудь участие в раскопках…
- Ныне на месте Сарай-Бату - обыкновенная татарская деревня. Скот, который зимой держат в домах, нищета, сопливые детишки в неограниченном количестве, редиска на огородах. И никто ничего там не раскапывает.
- Жалко.
- Но мы с тобой в Сарай-Бату обязательно съездим, - пообещал Мослаков, - побродим по развалинам, поковыряемся в земле… Глядишь, отыщем золотое одеяние ханской дочери или серебряную саблю самого хана - с ножнами, украшенными изумрудами и большим рубином в рукояти. Ну, Ирина, ну глаз-ватерпас, ну, миноискатель-кладоискатель! Ну, гроза ханских тайников! - увидев, что лицо Иры сделалось каким-то далеким, задумчивым, Мослаков испугался - а вдруг он задел ее, обидел этими словами - и поспешил переключиться на другую тему. Предложил Ире: - Хочешь выпить местного виноградного вина?
- А разве в Астрахани есть виноград?
- В Астрахани есть все! Как в Греции. Местные татары - большие мастера по этой части.
- Кислое вино или сладкое?
- Кислое.
- Кислое не надо.
- Хотя бы ради интереса, Ир. Ведь даже в Астрахани не все знают, что тут производят свое вино.
Ради интереса Ира готова была и на Луну слетать - ей все было нужно знать.
Жизнь шла дальше. Ночи сменялись днями, дни - ночами, круговорот, происходящий в природе, был однообразен, как песок в пустыне. Днем людей изнуряла жара, вечером и ночью - комары.
Ире Астрахань нравилась.
- Потрясающий город, - сказала она, - в средней части России таких городов уже нет - не сохранились, вымерли.
- В России много чего не сохранилось, - Мослаков хмыкнул. - И вообще времена наступили такие, что даже умные перестали понимать то, что раньше каждому дураку было понятно.
- Не будем ругать время.
- Не будем, - согласился Мослаков.
Оганесов вытащил из кармана пачку стодолларовых купюр, отсчитал десять, придвинул Никитину.
- Ставка у тебя будет четыре таких штуки, - сказал он. - Это - аванс.
Расписываться нигде не надо и в налоговую декларацию заносить тоже ничего не надо.
- Отлично! - Никитин, потянувшись к деньгам, заметил, словно бы увидел себя со стороны, что у него противно и одновременно радостно подрагивают пальцы: он еще никогда не держал в руках такую крупную сумму. Тем более в долларах. - Спасибо!
- Одним "спасибо" не обойдешься, - Оганесов захохотал. - От тебя, адмирал, работа потребуется. Конкретная.
- Я готов! - Никитин сложил доллары пополам и аккуратно засунул себе в карман.
- Дело нужно наладить так, чтобы твои бывшие друганы - спецы по дыркам в границе - всегда оказывались на два шага позади нас.
- Это трудно, Георгий Арменович.
- Было бы легко, я бы тебе это дело не поручил и не стал бы платить такие бабки, а поручил бы кому-нибудь из своих дураков. Футболисту, например, или Карагану, - Оганесов покосился на сидящего рядом краснолицего потного Карагана и неожиданно подмигнул ему.
- Но, как говорится, что может сделать голова - не может задница, - Оганесов перевел взгляд на Футболиста, подмигнул ему: - Правильно, Тренер?
- Так точно! - незамедлительно отозвался тот.
- В общем, мы не будем пилить сук, на котором сидят погранцы, мы срубим все дерево. Так что, давай, дорогой, с песней вперед! У погранцов земля должна гореть под ногами.
Поразмышляв немного, Оганесов вновь достал из кармана пачку денег, отсчитал от нее еще десять купюр.
- Вот тебе вторая "тонна", - сказал он, протягивая деньги Никитину, - ни в чем себе не отказывай!
- Очень мило… Ну что, я за работу? - Никитин поднялся со стула. Вид у него был нерешительный, улыбка неожиданно сделалась виноватой.
- Действуй! - одобрил порыв Никитина шеф.
Ира лежала на кушетке, застеленной мослаковским пледом, улыбалась чему-то своему, далекому. Паша Мослаков лежал рядом и, чуть отстранившись от Иры, жадно рассматривал ее, отмечая разные трогательные мелочи, бросающиеся в глаза, - кокетливый завиток волос около уха, капельку пота, похожую на капельку росы, уютно устроившуюся на сгибе длинной шеи, рубиновый пламенек дорогого камешка, вставленного в сережку, щурился довольно, влюбленно… Он не верил тому, что Ира находится рядом с ним, что это не сон, а явь.
- А ты красивая, - наконец прошептал он, - очень красивая. Ты об этом знаешь?
Губы Иры шевельнулись едва приметно, и до него донесся слабый, разом угасший в воздухе шепот:
- Знаю.
- Ох, Ирка! - Мослаков прижался носом к ее плечу, втянул ноздрями нежный дух, исходящий от ее кожи, и неожиданно признался: - Я такой счастливый!
Мослаков набрал в грудь побольше воздуха, выдохнул разом, избавляясь от внутреннего стеснения, почувствовал себя освобожденно и произнес едва слышно, гаснущим шепотом: - Я тебя люблю.
Ира стремительно повернулась к нему, прикоснулась горячими губами ко лбу Мослакова:
- Я тебя тоже люблю, - снова прикоснулась губами к его лбу, и Мослаков почувствовал, как внутри у него вспыхнуло что-то жаркое, торжествующее, светлое, задохнулся на мгновение от нежности и счастья, вновь, будто ребенок, прижался носом к ее плечу.
- Ты не представляешь, Ирка, какая ты хорошая.
- Ты, Паша, тоже…
- Я тебе предлагаю… предлагаю свое сердце, свою жизнь, все, что у меня есть. Все это, Ир, - твое, - Мослаков услышал, как гулко, жарко, больно у него бьется сердце.
Ира тихо-тихо, будто в воздухе повис серебряный звон, рассмеялась.
- Возьму, - сказала она. - А ты в обмен возьми все, что есть у меня.
- Ох, Ирка! - восхищенно прошептал Мослаков. Он все еще не верил - отказывался верить в происходящее. Сон это, сон… Надо, чтобы сон этот продолжался долго-долго.
- Расскажи что-нибудь, - попросила Ира. - О своей службе, например…
- В моей службе нет ничего интересного. Серая, как валенок, нудная. Весело бывает только во время штормов.
- Укачивает?
- Не-а!
- Служба опасная?
- Не-а!
Ира тихо, воркующе, будто диковинная птица, рассмеялась.
- Ах, Паша, Паша.
- Пашок-Запашок. Меня иногда так зовут.
- Кто?
- Подчиненные.
- Ничего себе обращение к начальнику.
- Я думаю вот о чем…
- О чем?
В голосе Мослакова возникло что-то звонкое, радостное, Ира приподнялась, разгладила на Пашином лбу несколько морщин:
- Эти вот штуки, морщины эти, образовались как раз от того, что тебе приходится много думать.
- Фуражка натерла.
- И чего же ты хотел сказать? Небось колебаться начал, жениться на мне или нет?
- Да ты что, Ир?
- Одного великого деятеля древности, кажется Сократа, спросили, что лучше - жениться или остаться холостым? "Как хотите, так и поступайте, - ответил Сократ, - все равно потом жалеть будете".
- Дурак он, твой великий деятель древности, - убежденно повторил Мослаков. - А я… Я думаю вот о чем, - на мгновение он замялся, затем, помогая себе, звонко пощелкал пальцами. На лице его появилось радостное и одновременно вымученное нерешительное выражение. - Ир… Давай мы подадим сегодня же заявление в загс. Здесь же, в Астрахани.
Ира извлекла откуда-то из-под себя сухую травинку, задумчиво повертела ее в руке.
- А может, лучше в Москве?
- Ир, я так понял: Астрахань тебе нравится больше, чем Москва…
- Верно.
- Тогда чего же нам смотреть в сторону московских холмов? У нас есть холмы свои, астраханские, - лицо Мослакова вновь стало неверящим и испуганным: он до сих пор не мог поверить, что Ира находится рядом с ним, его то обжигало жаром, то обдавало холодом опасения: а вдруг она сейчас встанет и исчезнет, навсегда исчезнет. Он закусил зубами нижнюю, ставшую совсем бледной губу, замер на несколько мгновений. - Сегодня подадим заявление, а через месяц сыграем свадьбу. Здесь же, в бригаде… Всех напоим, всех накормим…
- А жить будем где? - Ира с сомнением обвела глазами убогое пространство комнаты. - Здесь?
- Так точно, товарищ командир. Впрочем, если денег хватит, можем снять квартиру в городе. Но это будет стоить дорого. К сожалению.
Ира вновь обвела глазами затемненную комнату.
- Нет, лучше здесь!
- Ох, Ирка! - Мослаков вновь ткнулся носом в обнаженное нежное плечо и замер: показалось, что у него вот-вот должно остановиться сердце.
На Каспии тем временем разыгралась война. Рыбная. Пограничников обязали охранять осетровые стада и участвовать в операции "Путина". Дело дошло до стрельбы, до поджогов, более того - люди с дагестанского берега пообещали взрывать "плавающие железные коробки погранцов", если те будут им мешать бить осетра, и от угроз перешли к действиям.
Тем не менее за очень короткое время пограничники изъяли у браконьеров шесть тонн осетрины, триста сетей - каждая сеточка от ста до четырехсот метров, такими сетями вообще можно перегородить все море. У наиболее агрессивных "рыболовов" отняли автомат Калашникова с шестьюдесятью патронами, два пистолета Макарова и полтора десятка охотничьих ружей.