- Подъем, орлы! - тихо проговорил мичман, нерешительно дернул брезент за угол - ему хотелось, чтобы ребята полежали еще немного, потянулись, а может, и добавили малость по части храпа…
Мослаков это засек, улыбнулся понимающе, снова постучал пальцем по стеклу часов. Глянул за борт.
Вода была гладкая, чистая, как стекло, - ни одной рябинки, ни одного кудрявого стежка.
- Искупаться бы, товарищ командир, - раздался жалобный, какой-то цыплячий голос.
Мослаков, не поворачивая головы, угадал: Букин. Отличный матрос. Искупаться Мослакову и самому хотелось.
- Сходим сейчас в одно место, проверим тусовку, что там собралась, и потом искупаемся.
Заревел, освобождаясь от сонной одури, двигатель, за бортом крутым бугром вспенилась вода. Чайки, мертво впаявшиеся в зеркальную гладь неподалеку от сторожевика, мигом ожили, поднялись и стали одна за другой пикировать в пенистый бугор, выхватывая оттуда оглушенных рыбешек.
Из-за выгнутого края воды показалось солнце - сонное, распаренно-красное, потревоженное трубным выхлопом сторожевика. Под днищем "семьсот одиннадцатого" гулко забилась вода.
Папугин развернул склеенный листок спецсообщения, медленно прочитал его и скрипнул зубами:
- Вот суки!
- Что случилось? - спросил его Кочнев, пришедший в кабинет комбрига со своими бумагами - надо было кое-что подписать. - Беда какая-нибудь или… - он потряс пальцами, будто обжегся, подул на них. - А?
- Включи-ка радио!
Кочнев потянулся к тумбочке, на которой стоял старый, с двумя прицепными тарелками динамиков "грюндик", прошелся пальцами по плоским зубьям клавишей, нащупал правую - такое впечатление, что она все время пыталась выскользнуть из-под пальцев, - нажал. Послышались знакомые позывные, следом - бодрый голос ведущего: "Говорит "Маяк""…
- Что все-таки произошло? - спросил Кочнев.
- Слушай "Маяк". Сейчас наверняка передадут сообщение.
Но "Маяк" ничего не передал. Кочнев вопросительно посмотрел на комбрига.
Комбриг мрачно поскреб пальцами щеку.
- Ночью в Каспийске взорвали наш жилой дом. Есть погибшие.
Начальник штаба, так же как и комбриг, не выдержав, выругался, сжал кулаки.
- Дом… ночью… когда люди спят… Там же дети были!
- И женщины были. И старики, - лицо у Папугина передернулось, словно бы капитан первого ранга попал под электрический ток, глаза сделались влажными, он положил листок спецсообщения в папку. - На ночь около нашего… профилактория будем выставлять дежурных. Дежурить должны офицеры.
- Они и без того замордованы. По штатному расписанию половина осталась.
- Если не будем дежурить, то местные мафиози нас тоже поднимут в небо. У них за этим дело не заржавеет. Слишком уж здорово мы наступаем им на пятки. Здешняя рыба - золотая. Иссякнет приток долларов, отощают их пухлые карманы - они нам не такую войну объявят.
С этим Кочнев был согласен. Взрыв в Каспийске - также след войны пограничников с рыбными мафиози.
Стоя за старенькой, застиранной до прозрачности портьерой, Ира Лушникова наблюдала за тем, что происходит на улице. Чувствовала она себя неважно.
По коже пробегала нервная дрожь, будто она внезапно попала под железный зимний ветер, на глаза наворачивались слезы, внутри, под сердцем, в разъеме грудной клетки, стылым железным ядром сидел страх, распространяя холод по всему телу.
Ей казалось, что сейчас на улице обязательно появится какой-нибудь мордастый охранник из окружения лысого и кинется на нее. Но улица была пустынна, тиха - как только над Астраханью поднималось солнце, город пустел, будто Испания во время сиесты - обеденного перерыва, люди забивались в тень, под струи кондиционеров, в подвалы, под деревья, на обдув - каждый боролся с жарой по-своему.
Хоть и не видно охранников, а все равно показываться нельзя - ее могут засечь, прицепиться и накрыть сачком, как бабочку, надо ждать, когда с моря вернется Паша.
Она всхлипнула, прижала руки к груди. Склонила голову набок. Выйти из дома все равно придется - у нее закончились продукты.
Только оторвавшись от лысого, от его охраны, она поняла, в какую передрягу попала. Ее могли изнасиловать, а потом, чтобы не отвечать за содеянное, - убить.
Ира вновь всхлипнула. В комнате было душно. Она потянулась рукой к форточке, чтобы открыть ее, и замерла: а вдруг это движение засекут с улицы? Внутри у нее все испуганно сжалось. Она задержала дыхание, приподнялась на цыпочки, заглянула за край шторы, в секуще-яркое пространство, выбеленное солнцем. На улице никого не было. Ни одной души. Город словно вымер. Она оглянулась, осмотрела комнату - нет ли кого здесь? Комната тоже была пуста. Ира выдохнула воздух, который задержала в груди, и открыла форточку.
Господи, до чего же она дошла! Она тихо опустилась в кресло, прижала руки к лицу и тоненько, почти беззвучно, по-мышиному заскулила.
Скопление судов, засеченное локатором "семьсот одиннадцатого", оказалось осетровой толкучкой, в которой принимали участие три оганесовских катера и три тяжеловесных старых судна, пришедших из Дагестана.
Приблизиться к толкучке незамеченными не удалось: слишком уж приметная махина - пограничный сторожевик.
Современные оганесовские катера мигом сориентировались - брызнули веером в разные стороны, а вот железные дагестанские тихоходы разворачивались по-утиному медленно, взбивая винтами пенные бугры, поднимая муть с неглубокого дна, хрипели машинами и находились у сторожевика как на ладони - каждый в отдельности можно было легко потопить. Ни один из них не имел шансов уйти.
Это поняли люди на оганесовских катерах и решили помочь дагестанским "браткам".
В рубку к Мослакову всунулся радист, взмахнул листком бумаги:
- Товарищ командир, я перехватил переговоры… этих вот, - радист повел головой вперед, - сейчас они будут на нас нападать.
- Пусть попробуют. Посмотрим, что из этого получится, - Мослаков не выдержал, сжал зубы. На щеках обозначились крупные, твердые, будто орехи, желваки. - Мы, конечно, мирные люди, но наш бронепоезд, радист, стоит…
- Совершенно верно, товарищ командир, - на запасном пути! - громко, будто на учениях, прокричал радист.
Вода от утреннего света была яркой, прозрачной, в ней пузырилось, кипело солнце. Мослаков снял фуражку, повесил ее на обрубок болта, торчавшего из обшивки, как одежный крючок, потянулся рукой к аккуратной, отполированной до лакового блеска бобышке ревуна, насаженной на лакированный штырь, дернул на себя.
Над морем повис густой тревожный звук, невольно вышибающий у тех, кто его слышит, дрожь по коже.
Сторожевик настигал одного "дагестанца" - чумазого, ржавого, зачумленного и страшного в своей запущенности. Мослаков вновь потянул на себя штырь ревуна. Сторожевик от этого горького звука даже приподнялся над водой, будто охотничья собака, приготовившаяся к броску.
Из трех "дагестанцев" Мослаков выбрал того, на котором находилась рыба, - в ледничке, врезанном в корпус прямо посреди палубы "дагестанца", он успел засечь несколько длинных изящных тел. Осетров не перепутаешь ни с чем, ни с какой другой рыбой.
Мослаков подхватил пластмассовый брикетик микрофона, очень похожий на коробку из-под гуталина, надавил на плоскую кнопку включения, потребовал:
- Остановите судно для досмотра. Немедленно остановите судно для досмотра!
Но "дагестанец" останавливаться не собирался, из короткой издырявленной трубы его выхлестывали черные космы дыма, ржавая темная палуба блестела от рыбьей слизи, будто лакированная, на суденышке не было видно ни одного человека.
- Немедленно остановитесь! - вновь прокричал Мослаков в микрофон.
Сторожевик уже навис над тихоходной, смрадно пукающей черным дымом железкой - вот-вот с хрустом расплющит. Мослаков хотел было скомандовать: "Сбавить ход! Дежурной группе приготовиться к высадке!", но не успел - из красной сочной середины ржавого борта неожиданно вымахнула дымная, баклажанового цвета струя. Мослаков даже звука выстрелов не услышал, пули с грохотом скользнули по макушке рубки и унеслись вверх, в небо. Во все стороны посыпалось яркое электрическое искорье. Запахло горелым. Одна из тонких изящных реек радиоантенны, подрубленная пулей, со звоном свалилась на палубу, запрыгала по ней, будто живая.
Мослаков, пригнувшись, глянул на солнце, в красную, словно бы сочащуюся кровью мякоть, заморгал ослепленно - ему ничего не было видно.
Из красной влажной плоти вновь вымахнула дымная фиолетовая струя, секанула по рубке. Послышался звон разбитого стекла.
- Блин! - вскликнул Ишков, стоявший за штурвалом.
- Что случилось? - голос Маслакова был спокойным. Ни одной суматошной нотки, хотя конечно же за людей своих он беспокоился, это было видно по тревоге, возникшей в глазах.
Рулевой осторожно провел рукой по шее, поморщившись, извлек из нее острый треугольный осколок. Спокойный голос командира привел его в чувство.
Следом за рейкой, сорвавшейся с радиоантенны, на палубу грохнулась сама антенна, словно клещами перекушенная пулеметной очередью.
Мослаков скомандовал смену курса, и Ишков поспешно заложил руль влево. Чумазая, дурно коптящая небо ржавь "дагестанца" отплыла в сторону.
Срубленная антенна с грохотом заскакала по палубе, затем подпрыгнула в воздух и шлепнулась в море, за борт.
- Вот и остались мы без связи, - спокойно констатировал Мослаков.
- Я полагаю, не пропадем, товарищ капитан-лейтенант.
- То что не пропадем, - это точно, - подтвердил Мослаков, но уверенности в этих словах не было, в них была сокрыта какая-то усталость, обреченность, что-то горькое. Словно бы избавляясь от наваждения, Мослаков дернул головой, произнес бодро: - Не пропадем!
Сторожевик снова подправил курс и сейчас опять шел точно на солнце, словно бы хотел протаранить его. Из середины ржавого чрева вновь вымахнула фиолетовая струя. Мослаков закусил зубами нижнюю губу, пригнулся - показалось, что дымная струя эта идет прямо в лобовое стекло рубки, не прикрытое броней, он хотел скомандовать Ишкову: "Ложись!", но не скомандовал, промолчал, засек только краем глаза, что Ишков присел и без команды, шевельнул немо губами, собираясь сказать: "Молодец!", но и этого не сказал.
Горячая дымная струя с грохотом прошла над верхом рубки - будто трактор проскреб железными гусеницами по металлу, Мослакову даже почудилось, что струя обдала жаром. Он выругался, кинулся к тяжелой бронированной двери, похожей на люк, схватился за рукоять, отжимая ее вниз, и открыл дверь, - небольшая скорострельная пушка, укрепленная на палубе, находилась без присмотра, около нее не было никого из расчета, а место около орудия не должно быть пустым… Мослаков хотел кинуться к орудию, но не успел - его опередил мичман Балашов. Он ухватился рукой за край станины, на которой была укреплена пушка, лихорадочно заработал руками. Локти у Балашова оттопырились, будто птичьи крылья, и опали и опять оттопырились и опали.
- Иван Сергеевич, только не увлекайтесь! Пять выстрелов - и достаточно! - произнес Мослаков, стараясь быть спокойным. - Слышите, мичман?
Мичман досадливо отмахнулся от него, приник к окуляру пушки. Подача снарядов была автоматическая, стрелять из этой тонкоствольной пушки можно было, как из старого, тысячу раз описанного в литературе "эрликона", - очередями. Мослаков вернулся на свое место - во время боя он должен находиться в рубке, здесь его пост.
Мослаков снова потянул на себя рукоять ревуна. Грозный низкий звук, похожий на боевой крик огромного доисторического животного, пронесся над морем.
Мичман перестал вскидывать локти, сжался, превращаясь в маленького сухонького человечка, ствол пушки расцвел ярко, огнисто, во все стороны от него полетели куски затвердевшей краски, похожие на осколки, - из пушки этой давно уже не стреляли. Балашов сжался еще больше, словно бы часть его естества втянулась в орудие, в ствол, обратилась в выстрелы.
Пушка прогавкала шесть раз подряд, выкидывая на палубу аккуратные дымящиеся гильзы, - мичман на один выстрел перекрыл норму, отведенную ему капитан-лейтенантом, - после каждого выстрела сторожевик вдавливался в воду; в сторону сочного, страшного, совершенно неземного солнца унеслись шесть ярких голубовато-желтых шаров. Пять из них беспрепятственно проткнули огромную красную мишень и исчезли бесследно. Шестой шар вызвал обратную вспышку, из красного светила полезла дымная вата, полетело искорье, следом - рваные горящие куски пластика, и Мослаков закричал обрадованно:
- Попал, попал!
Краем глаза он заметил, что ржавые тихоходы-"дагестанцы" разворачиваются широким медленным веером, образовывая полукольцо, а из-под солнца идут быстроходные современные катера.
Мослаков закусил зубами нижнюю губу.
Вид у катеров был, как у акул, - хищный, зубастый, таким ничего не стоит, когда они в стае, сожрать сторожевик.
- Ну-ну, - спокойно сказал Мослаков, сдернул со шпенька фуражку, натянул ее на голову, губы у него дрогнули - похоже он все еще не верил, что какие-то ржавые короеды и их покровители-мафиози на расписных коробках-катерах могут напасть на боевой корабль, как и вообще напасть на человека в военной форме.
У нас ведь испокон веков исповедовалась некая святость в отношении защитников Родины, людей в погонах мы привыкли уважать - ведь если что, они грудью встанут, собою прикроют от врага родную землю, людей наших, - потому в народе всегда берегли, всегда лелеяли солдат.
Сторожевик шел прямо на солнце, на лохмотья дыма, вылезающие из его кровавой плоти. Сбоку, с катера-быстрохода, ударила по "семьсот одиннадцатому" пулеметная очередь. Свинец дробью прошелся по борту сторожевика.
Мослаков выругался, но курс не изменил.
Он понимал, что его предупреждают, предлагают свернуть в сторону, оставить в покое дымящийся измочаленный катер, и осознание того, что ему предлагают штуку удивительную, диктуют свою волю, вызвало прилив злости.
Мичман Балашов тем временем приподнялся над пушчонкой, глянул в ту сторону, откуда принеслась очередь, и вновь нырнул за щиток пушки. Проворно заработал руками, поворачивая ствол на простеньком, почти лишенном современных приспособлений станке. Локти у Балашова смешно вскидывались и опускались, но катер оказался быстрее мичмана и благополучно вышел из зоны досягаемости. Балашов не сумел достать его, лицо у него обиженно обвисло складками, потяжелело, будто у старой умной собаки, мичман неверяще покрутил головой, вновь приложился к окуляру - до катера, с которого пустили пулеметную струю, было не достать. Балашов с досадой махнул рукой и начал вертушкой возвращать ствол пушчонки на прежнее место.
Сзади что-то грохнуло. Мослаков высунулся из рубки, глянул назад - там, заметно отставая от сторожевика, шли три чумазых "дагестанца".
Через секунду стало ясно, что же грохнуло: в воду впереди сторожевика, кувыркаясь и зло, по-гусиному шипя, шлепнулась хвостатая граната, подняла дымный пенистый султан. Крупный осколок врезался в чайку и перерубил ее пополам.
По сторожевику били из гранатомета. Следом за первой гранатой принеслась вторая, также шлепнулась в кудрявый белесый след. Мослаков прижал ко рту "гуталиновую банку" громкоговорителя:
- Эй, на корме! Ответьте-ка нахалам!
Силы для того, чтобы достойно ответить, у сторожевика имелись - на корме стояла спаренная автоматическая пушка, много мощнее и современнее носовой, и стрелки имелись лихие… Мослаков дернул торчок ревуна, подал сигнал и вновь прижал к губам "гуталиновую банку":
- Эй, на корме! Чего мешкаете?
Внутри у него появился некий болезненный, вызывающий крапивный зуд, азарт. Ему бы сейчас в городе, в Астрахани, находиться, с Иркой на базар бегать, сладкие ягоды есть, а не здесь быть… Скоро поспеет шелковица, она в Астрахани такая, что, говорят, без сахара и конфет можно пить чай - прозрачно-черные, забусенные туманом мягкие ягоды, похожие на ежевику, слаще варенья; впрочем, в Баку шелковица растет тоже. С нею тоже можно пить чай без сахара, беря по одной ягодке из кулька и кидая в рот. На рынке уже и дыни появились, от молодых яблок пахнет так вкусно, что на губах невольно возникает счастливая улыбка.
Сзади вновь послышался гулкий удар, воздух разрезал резкий разбойничий свист. Мослаков чуть присел - сделал это машинально, глянул на сжавшегося, посеревшего от напряжения рулевого и закричал бессвязно, глотая слова, стараясь заглушить собственным криком этот пронзительный, выворачивающий наизнанку звук:
- Ничего, парень! Ништяк! Прорвемся! Мы и не в таком супе бывали!
Судя по свисту, "дагестанцы" ударили из станкового гранатомета - того, что насквозь прожигает танк, - выволокли установку из трюма и ударили прямой наводкой по сторожевику.
- Клади штурвал вправо! - скомандовал Мослаков рулевому, не выдержав, подскочил к нему, резко крутанул деревянное, украшенное латунными заклепками колесо штурвала вправо, закряхтел, потом, когда рядом с рубкой воздух разрезал длинный рыжий хвост пламени, закрутил штурвал влево.
"Семьсот одиннадцатый" лег с одного борта на другой, задребезжал всеми своими швами и заклепками, по воде длинным хвостом расстелился дым, машина надорванно засипела - даже здесь, наверху, здорово чувствовалось, как ей трудно, - на палубе послышались крики. Рыжий хвост неторопливо описал дугу, коснулся воды, подпрыгнул вверх, щедро рассыпая светящиеся гроздья, потом снова плавно опустился к воде и опять дал лихого козла - раскаленная реактивная граната "пекла" на спокойной утренней воде "блины".
Через несколько минут в рубку, неловко качнувшись всем телом и согнувшись в поясе, заглянул Балашов. Мичман оглушенно покрутил головой, поковырял пальцем в ухе, словно бы пробовал выколупнуть оттуда неприятный звук, кхекнул, выбивая что-то из глотки, и произнес устало:
- Во второго "дагестанца" я все-таки попал, мачту ему срубил.
- Иван Сергеевич, родненький! - обрадованно воскликнул Мослаков, погладил мичмана по плечу. Было в этом жесте что-то мальчишеское, ободряющее, совсем некомандирское. - Вы молодец, Иван Сергеевич!
Потом Мослаков, хлопнув мичмана ладонью по плечу: "Я сейчас!", - выскочил из рубки. В лицо ему ударил кислый пороховой запах, заставил невольно зажмуриться, ноздри защипало. Мослаков, упрямо нагнув голову, будто двигался против ветра, прогрохотал ботинками по рифленому железному бортику на корму.
Пушка сиротливо шарила спаренными своими стволами, будто биноклем, по горизонту, около нее никого не было.
Хоть и считал Мослаков свой сторожевик полноценной боевой единицей, а укомплектован "семьсот одиннадцатый" был только наполовину.
Мослакову невольно сдавило горло - он любил армию и флот, любил парадную форму с изящными золотыми погонами, любил запах оружейного масла, любил четкую размеренность жизни, вогнанной в железные рамки уставов, любил свист встречного ветра, железом врубающегося в лицо, когда на полной скорости ходил на торпедном катере. Да что там говорить!
За пушкой, прижавшись спиной к серому, неровно окрашенному баку, сидел бледный курносый матрос с тусклой черной щеточкой усов, влажной от жары, - молчаливый застенчивый татарин из города Кимры Хайбрахманов, постанывал легко. Второй матрос - сочинец Мартиненко перевязывал ему голову. Сквозь бинт проступало красное, пугающе яркое пятно. Мослаков присел на корточки перед Хайбрахмановым.
- Что, Фарид, сильно зацепило?
Хайбрахманов облизал мокрые, испачканные кровью губы, на языке у него тоже была кровь, медленно покачал головой: