Мичман, стоявший рядом, также сплюнул под ноги. Он пока не произнес ни слова. Но это не означало, что он онемел.
- Ладно-ть. Поехали к начальству, - сказал Мослаков. - Там нас и просветят по части "ху есть кто"?
- "Кто есть ху"? - у мичмана наконец прорезался голос.
- Что в лоб, что по лбу - одна шишка. И вообще наших командировочных, дядя Ваня, только на семечки и хватит, - Мослаков закинул на плечо сумку, скомандовал мичману: - За мной!
Встретили их без особого восторга. Единственное, что было хорошо, - по кабинетам не стали гонять, оформили машину без проволочек.
Хмурый, с жестким ртом полковник, вручая бумаги Мослакову, сказал:
- По Москве, капитан, особо не болтайтесь!
- Капитан-лейтенант, - поправил Мослаков.
- Станешь полковником, тогда и будешь поправлять, - полковник оказался человеком нервным, не терпящим возражений. - Понял, капитан?
- Так точно! - Мослаков звонко щелкнул каблуками и вытянулся. А что, собственно, ему оставалось делать?
- Забирайте машину и дуйте отсюда! Чем быстрее - тем лучше. Чтобы ни духа вашего, ни запаха в столице не было!
Вот такой суровый человек попался им в управлении, которому надлежало обеспечивать границу техникой.
И - никаких талонов на кашу и белье, никакого ночлега.
- Ничего, Пашок, в машине переночуем, - успокоил Мослакова мичман.
- Если для этого будут условия.
- Знаешь, когда я в Якутии ездил на рыбалку, то свою "Ниву" за четыре с половиной минуты превращал в настоящий спальный вагон. На три персоны в полный рост.
Машину брали по принципу "дареному коню в зубы не смотрят" - что дадут, за то и надо благодарить. Мослаков думал, что им как военным людям, представителям целой морской бригады, дадут уазик, который они перекрасят в цвет каспийской волны - сталистый, значит, цвет, на бока нашлепнут трехцветные липучки - небольшие российские знамена, и машина будет что надо. Но им вместо уазика дали рафик.
Впрочем, уазик тоже можно было взять - рассыпающийся, старый, с помятыми дверцами и полувыпотрошенным мотором. Мослаков выразительно переглянулся с мичманом, и оба они, дружно, в один голос воскликнули: "Нет!" Ведь этот уазик даже со двора не выгнать. Если только вручную. А дальше как?
Рафик хоть и был потрепан, но все же не настолько. Он прошел всего двенадцать тысяч километров, резина на нем стояла почти новая, протектор был стерт лишь чуть, корпус не украшали царапины и вмятины - зловещие следы дорожных происшествий, бока были на удивление чистые, хоть смотрись в них. И Мослаков с мичманом решили взять рафик.
Прапорщик, выдававший им машину, закряхтел с досадой, почесал налитой салом затылок - видать, хотел пустить этот рафик налево, но астраханские "беженцы" опередили его. "Беженцы" дружно хлопнули руками по корпусу рафика:
- Берем!
Прапорщик вновь закряхтел и поскреб пальцами по тугому красному затылку. В конце концов, понимая, что "беженцы" от своего не откажутся, махнул рукой:
- Берите, хрен с вами! - жалобно сморщился. - Хоть бутылку поставьте! Жаль ведь такую машину отдавать. Вы посмотрите - автомобиль находится в идеальном состоянии. Спрашивается: почему? Да потому что эта машина - гостевая, гостей развозила. Потому и выглядит как новенькая. Так что гоните, мариманы, бутыль. Иначе не отдам.
Мослаков понял, что прапорщик без бутылки действительно не отдаст машину, переглянулся с мичманом и с досадой рубанул рукою воздух - денег-то ведь не было, не хотелось тратить то, что отложено на еду, но иного выхода не было.
Надо было покупать бутылку. Мослаков втянул сквозь зубы воздух, выдохнул, остужая себя.
- Ладно, - сказал он, - ты, дядя Ваня, принимай это выдающееся произведение отечественного автомобилестроения, а я пойду в магазин за магарычом.
- Только это… - попросил прапорщик, - не покупай всякую лабудень, сваренную из разведенной жидкости от тараканов и клюквенного киселя, у меня от этого живот пучит. Купи "Смирновскую". Хорошая русская водка. Запомни, парень, на будущее.
"Хорошая русская водка" кусалась в цене. Она лишала Мослакова с мичманом не только денег на хлеб - лишала даже денег на бензин. М-да, прав был сухогубый полковник, когда выдал им заклятье-команду: "В Москве не задерживайтесь!" Москва - город кусачий.
Он купил бутылку "Смирновской" и вприпрыжку понесся к прапорщику.
Прапорщик, увидев бутылку, раздвинул в улыбке толстые влажные губы, ободряюще подмигнул Мослакову:
- Молодец! То купил, самое то, - подхватил бутылку из рук капитан-лейтенанта, звучно чмокнул ее в донышко.
Машина была справной, прапорщик не обманул - тянула, как новая, это Мослаков почувствовал, едва выехали с хозяйственного двора. Руль ходил легко, коробка скоростей была хорошо смазана, в мосту ничего не скрипело, не стучало.
- Машинка - м-м, действительно ухожена, - Мослаков с одобрением качнул головой, - прапор нас не наколол, - он послушал звук движка и вновь одобрительно качнул головой. - Хотя запросто мог нас ободрать. Запросил бы за машину не одну бутылку, а ящик - и все. Ты, дядя Ваня, пил когда-нибудь "Смирновскую"?
- Никогда не пил.
- И я никогда, - с сожалением произнес Мослаков. - А вот прапор пил. Неплохо бы попробовать.
- Неплохо бы. Но на какие тити-мити?
- Ладно! - решительно проговорил Мослаков. - Глядишь, по дороге подсадим кого-нибудь и малость подзаработаем. А если подзаработаем, то позволим себе скоромное.
- Жизнь ныне, Паша, вон какая стала: век живи - век пробуй новое.
- Все течет, все изменяется…
Паша Мослаков вдруг приподнялся с сиденья, вытянул голову и восхищенно почмокал губами:
- Ты смотри, дядя Ваня, какая девушка идет! Не идет, а легенду складывает.
- Где легенда?
- Да вон идет! Не туда смотришь! Смотри на противоположную сторону улицы! - Мослаков, охнув, прижал рафик к бровке тротуара, стремительно вывалился из кабины.
Он боялся упустить девушку.
Перебежал через улицу, едва не столкнувшись со стареньким жигуленком-копейкой и громоздким, страшноватым, как паровоз, джипом черного цвета, на секунду задержался на разделительной зеленой полосе, где росли розы - на удивление сочные и яркие в этом сизом чаду, сорвал одну, самую крупную, с длинной ножкой, и, не обращая внимания на улюлюканье какого-то пенсионера, который, держась обеими руками за края соломенной шляпы, предавал Мослакова анафеме, помчался за девушкой.
Он догнал ее через пятьдесят метров и, как опытный спортсмен, обошел почти впритирку с левой стороны, круто развернулся и, оказавшись с ней лицом к лицу, упал на одно колено. Девушка остановилась с недоуменным видом.
Мослаков протянул ей розу:
- Девушка, примите, пожалуйста, от Вооруженных сил Каспийского моря. Не откажите, а?
Девушка вспыхнула, цвет ее щек сровнялся с цветом розы. Она нерешительно приняла цветок.
- Ах, Пашок-Запашок, - покачал головой мичман, наблюдая за этой картиной. - Клоун Олег Попов.
Мослаков поднялся с колена, накрыл голову одной рукой, развернул ладонь, чтобы над носом образовался козырек, другую руку притиснул к виску, отрапортовал:
- Капитан-лейтенант морской пограничной бригады Мослаков Павел Александрович!
Девушка молчала - еще не пришла в себя от столь стремительного знакомства.
- Попросту Паша, - добавил Мослаков, перевел дыхание и выпалил стремительно, слепив слова в один комок: - Друзья еще зовут Пашком, Пашучком, Пашуком, Пашечкой, Паней, Паньком, Пашукенциным, Пашкевичем - по-разному. Кто во что горазд, тот так и зовет.
Девушка продолжала молчать, но не уходила, смотрела на Мослакова с интересом.
- Хотите, я еще раз перед вами на колени встану? - предложил Мослаков. - Чтобы узнать, как вас зовут? Можно?
Девушка качнула головой:
- Не надо.
Мослаков почувствовал, как затылок ему сдавило что-то жаркое, распаренный асфальт под ногами дрогнул.
- Тогда скажите хоть, из какой вы сказки? - взмолился он.
- Вы не боитесь, что с вас за эту розу возьмут штраф в пятьдесят минимальных окладов? - спросила она строго.
- Не боюсь! - Паша гордо выпятил грудь. - Такие розы не имеют права расти на уличных газонах.
Наконец он смог получше рассмотреть девушку. Всякие красотки с обложек модных журналов, дивные топ-модели с ногами-ходулями и роскошными, до пояса волосами не годились ей в подметки. Это была настоящая врубелевская царевна. Длинная шея, персиковые, с легким, золотящимся на солнце пушком, щеки. Глаза такие, что в них можно утонуть - нырнешь и не вынырнешь, во взгляде скрыто нечто такое, что никогда не разгадать - ласковое, зовущее, таинственное. Верхняя губа приподнята вопросительным уголком, словно бы девушка хотела что-то спросить, но не решалась.
Мослаков ошеломленно покрутил головой, подумал, что в другой раз он спрятал бы свои восхищенные чувства куда-нибудь подальше, в самый глухой угол, но только не сейчас.
Девушка оглянулась - услышала непрекращающиеся стенания пенсионера.
- Ради вас я готов уплатить и пятьдесят минимальных окладов, - Мослаков сверкнул белыми зубами. - Не жалко.
Лицо девушки неожиданно смягчилось, в глазах что-то дрогнуло, она улыбнулась Мослакову. Это была его улыбка, она принадлежала ему - не улице, не солнцу, не роскошным иномаркам, проносящимся совсем рядом по шипящему разгоряченному асфальту, а ему. Лично.
Так иногда бывает: между совершенно незнакомыми людьми вдруг что-то пробегает, проносится какая-то электрическая искра, и мир мигом делается иным, и люди становятся иными - делаются красивее, добрее. Пусть это звучит слишком наивно, но это так. Странная невидимая связь, притягивающая людей друг к другу, действительно существует. Девушка наконец тоже рассмотрела человека, стоявшего перед ней. Человек был одет в простые джинсы с белесыми вытертостями на коленях и старую футболку с блеклым застиранным названием, увидела его глаза - надежные мужские глаза, подтянутое лицо с ямочкой на подбородке…
К пресловутым "новым русским" этот человек не относился - не та одежда, нет на шее "голды" - толстой золотой цепи, - нет перстней на пальцах и главное - отсутствует сальная улыбка и выражение вседозволенности в глазах; к "старым русским" он тоже не имел отношения, для этого не вышел ни возрастом, ни партийностью, ни брюзгливостью, он был - кем-то средним между "старыми" и "новыми"… Девушка протянула Мослакову руку:
- Ира!
А Мослаков вдруг засуетился, засмущался, у него совершенно исчезла напористость, позволившая ему выскочить из машины едва ли не на ходу и погнаться за незнакомой девчонкой, - покраснел, вытер пальцы о джинсы и ответно протянул руку девушке.
Она поняла, что неожиданно раскусила этого человека, он сделался ей понятен, как будто они давно были знакомы. Губы Иры дрогнули в смущенной улыбке.
- А по отчеству? - спросил Паша.
- По отчеству не обязательно.
- А по фамилии?
- По фамилии Лушникова.
Мослаков почувствовал, как по лицу его начинает расползаться жар - он не знал, что теперь говорить Ире Лушниковой, как говорить, что сделать, чтобы тоненькая ниточка, протянувшаяся между ними, не оборвалась. Он едва не застонал от досады - не знал, как побороть собственное онемение.
- Ира, вы верите в конец света? - вопрос этот вырвался у него помимо воли.
- Верю. А вы?
- В то, что он произойдет после какого-нибудь затмения солнца, - нет, но в то, что это будет в результате наших различных деяний, - верю. Есть такой академик Никита Моисеев, так он сказал, что если мы будем испытывать наше атомное оружие и дальше, то однажды наступит ядерная ночь. А после нее - ядерная зима. Солнце не взойдет, на земле не вырастет трава…
Мослаков понимал, что он несет чепуху, не это надо говорить, совсем другое, но он не мог остановиться. Если он сейчас остановится, то дальше уже не сможет говорить вообще.
- Бр-р-р, - Ира передернула плечами, - холодно становится от такой перспективы.
- И мне холодно, - Мослаков оглянулся на рафик, в котором его терпеливо дожидался мичман. - Ира, я не из Москвы…
- Я вижу.
- До недавнего времени я жил в Баку, в роскошной двухкомнатной квартире. А сейчас - в Астрахани, в чистом поле…
- Там, где воет ветер?
- Там, где воет ветер и волки скалят зубы. Из Баку нас выперли.
- Об этом я читала в газетах. Может, это и не так страшно, как кажется с первого взгляда?
- Может, и не так страшно, - Мослаков приподнял одно плечо и по-детски почесался о него щекой. Жест был трогательным, открытым. - Ир, оставьте мне ваш телефон, - попросил он. - И адрес. Я вам напишу.
Ирина почувствовала, что ей тоже захотелось приподнять одно плечо и потереться о него щекой, как сделал этот парень, еле-еле она подавила в себе это желание.
- Телефон - двести девяносто один…
- Счас, счас… - засуетился Мослаков, хлопая себя по карманам джинсов в поисках клочка бумаги. - Как всегда, мой "паркер" с золотым пером куда-то подевался… Вот напасть! - в голосе его послышались жалобные нотки. - Ира, я запомню телефон и адрес. Вы продиктуйте, а я запомню.
Она поняла, что ей тоже не хочется терять этого человека, - в нем есть нечто такое, чего нет в других. Она пока не смогла словами сформулировать, что же в нем есть, но интуитивно понимала - надежность. Это качество стало для нынешних мужчин редким. Можно, конечно, продиктовать телефон и адрес, но через минуту этот парень все забудет… Она открыла сумочку. Из записной книжки вырвала листок, написала на нем телефон, ниже - адрес.
Мослаков взял листок бумаги, поклонился Ире вежливо, великосветски, будто герой исторического фильма, поднес листок к ноздрям.
- Как божественно пахнет, - произнес он торжественно и одновременно печально, ощущая, что внутри него рождается испуг, - сейчас ему придется расстаться с этой девушкой, а этого очень не хочется. Он потянулся к ее руке, взял пальцы, поднес их к губам. Поцеловал. Затем круто развернулся и прямо через поток машин понесся к своему рафику, к терпеливо ожидавшему его мичману Овчинникову.
- Ну ты, Пашок, и даешь, - восхищенно проговорил тот.
- Такие девушки, дядя Ваня, встречаются один раз в жизни, - произнес Мослаков напористо - еще не успел остыть.
- Да ну!
- Да. Без всяких ну. Только да.
Он оглянулся - хотел засечь в грохочущем задымленном пространстве маленькую стройную фигурку Иры Лушниковой, но это ему не удалось: слишком много было людей, Ира растворилась среди них. Мослаков покрутил головой досадливо, подумал о том, что день этот, солнце нынешнее, жидким желтком растекшееся по небу, будто по сковородке, зеленый остров-газон, растущий посреди улицы, среди машин, на котором, будто верстовые столбы, встали розы на высоких ножках, увенчанные алыми и желтыми головками, приземистую, полустеклянную полубетонную конструкцию метро, ставшую совершенно прозрачной в летнем мареве, он запомнит навсегда. На всю жизнь.
Запомнит как праздник.
- Денег у нас с тобою, дядя Ваня, ноль целых, ноль десятых, - произнес Мослаков где-то за Тулой, среди зеленых замусоренных полей, мелькавших по обе стороны трассы.
- Ноль тысячных, - внес добавление мичман.
- Тех казенных крох, что есть у нас, не хватит даже, чтобы залить воду в радиатор. А посему…
- А посему будем калымить по дороге. Ты эту мысль, Пашок, высказал еще в Москве.
- Да ну? - удивленно произнес Мослаков. - Не помню.
- А я помню. Будем калымить. Если, конечно, попадутся подходящие клиенты. Не то можно нарваться на такого господина, что не только машины лишимся, но и последних двадцати копеек, завалившихся за складку в кошельке.
- Ну уж дудки! А стволы у нас на что! В зубах ими ковырять?
За Тулой они подсадили в рафик пять раздобревших, хорошо одетых теток-челночниц с одинаковыми клетчатыми китайскими сумками, набитыми товаром, доставили их в город Ефремов, где тетки намеревались реализовать свой товар по хорошей цене. В Ефремове машину "зафрахтовал" животастый потный коммерсант, который отнесся к рафику, как к судну, видать, раньше служил на флоте и направо-налево сыпал морскими терминами. Ему надо было перебросить партию видеомагнитофонов в Елец, что и было выполнено "экипажем" рафика в лучшем виде; а дальше пошла мелкая стрельба, которая особых денег им не принесла.
Но две поездки - с челночницами и толстопузым торгашом - навар принесли.
- Нам тут с тобой, Пашок, не только на селедку с хлебом, но и на пиво уже есть, - мичман был большим любителем пива, пристрастился к нему в Якутии, а до этого - в городе Охе, где работал у нефтяников.
- Селедку - отставить!
- Почему?
- Свою рыбу поймаем. Повкуснее селедки.
Паша Мослаков специально скривил маршрут, чтобы глянуть на село со странным названием Леденцы, в котором он двадцать четыре года назад родился.
Впрочем, село он совсем не помнил, поскольку в двухлетнем возрасте был вывезен из него родителями. В памяти осталось лишь призрачное видение: избы, покрытые снегом, холод пространства и трубы, из которых в высокое светящееся небо поднимаются ровные, без единой кривулины, дымы.
Из деревни Леденцы отец его, строитель, старший лейтенант, увез в Карачаево-Черкесию, которая тоже почти не сохранилась у Мослакова в памяти, кроме, может быть, сверкающих золотом ртов горных жителей. Золотые зубы там считаются признаком богатства, авторитета, людей с золотыми зубами уважают. Тоненькие, как прутинки, большеглазые, нежные карачаевские девчонки специально вышибали себе зубы, чтобы вставить золотые. Иначе, считалось, женихи на них даже не посмотрят.
Чего только не вспомнишь, чего только не передумаешь в дороге. В голове возникло даже это, карачаевское…
А потом отца с матерью не стало, они погибли. Селевой поток, сорвавшийся с гор, накрыл крохотный офицерский поселок, разместившийся в ущелье. Пашка в это время находился в пионерском лагере, и его, чтобы куда-то приткнуть, отправили в Нахимовское училище. Особо заниматься Пашкиной судьбой было недосуг. Из Нахимовского он попал в высшее военно-морское, откуда вышел, уже имея на плечах лейтенантские погоны.
Обычная судьба, обычные беды - все как у всех…
Было жарко, солнце припекало так, что дорога под колесами рафика по-змеиному шипела, брызгалась черной слюной, подрагивала зыбко, иногда вообще пропадала, и тогда вместо нее возникала ровная седоватая вода, огромное, в половину шоссе, зеркало, и Мослакову начинало казаться, что рафик вот-вот обратится в корабль, поплывет по водной глади, взбивая буруны и хрипя мотором. Но едва машина въезжала в эту воду, как вода исчезала, отступала поспешно, под колесами снова звенел противный задымленный асфальт.
Это был мираж - то самое призрачное видение, которое возникает только в пустыне, в гибельно-жаркую пору, и способно свести путника с ума. К корпусу рафика нельзя было прикоснуться - металл обжигал.
- Не могу больше, дядя Ваня, - пожаловался Мослаков, - сил нету ехать. Надо окунуться где-нибудь. Вон уже сколько километров без передышки отмотали.