- Не хочу воевать со здешними властями.
Казаки снова засмеялись.
- Здесь берут плату за въезд, - сказал старший из них, усатый гигант с тронутым оспой лицом. - Знаешь об этом?
- Нет.
- Но это еще не все. В сотне метров от поста, уже в городской черте, обязательно будет стоять "жигуленок" с двумя людьми. Оба в форме ГАИ. Один жезлом орудует, машины останавливает, другой в кабине сидит, мзду принимает.
- И сколько же он берет? И за что?
- За что? За воздух. А берет по-разному. Это зависит от количества звездочек на погонах собирающего мзду.
Казаки заплатили за проезд хороший бакшиш - дали несколько бараньих туш. Не просто заплатили, а переплатили, сделали это специально - поняли станичники, что русским людям, изгнанным из Баку, живется нелегко. Когда прощались, то сказали Мослакову:
- Ежели будет туго - зови нас. Приедем и всем, кто вас будет обижать, перья в зад вставим, чтобы впредь неповадно было. Понял, моряк?
- Понял, чем еж ежиху донял…
Когда Мослаков узнал, что происходило в его отсутствие на базе, то невольно подумал о казаках - те ведь могут, имеют полное право сделать то, что не могут сделать люди, находящиеся на государственной службе. У нас ведь ныне как: вольному воля, что хочешь, то и делай. И никто тебя в партком, как в прежние времена, не потащит, руки никто выкручивать не будет.
Рассказал он о казаках начальнику штаба Кочневу. Тот помял пальцами одну щеку, потом - другую, вздохнул:
- Нельзя. Мы все-таки на государевой службе находимся, нам закон писан, а казакам, может быть, не писан. Они натворят, а отвечать придется Папугину энд Кочневу. Хотя что-то придумать надо обязательно.
- Что именно?
- Пока не знаю. Но, Паша, будь уверен, придумаем.
- Слушай, Футболист, - Караган сидел в тени высокой густой шелковицы и пил чай.
Чай он пил по-казахски - из большой, похожей на тарелку для супа, пиалы, густо забеленный молоком. Ставский сидел напротив и тоже пил чай. Только по-европейски, как это положено на юге Франции, где-нибудь в аристократической Ницце или столице капитанов Марселе, - с коньяком.
- Ну, - лениво отозвался Ставский.
- Я вот о чем думаю…
- О чем?
- Как и велел шеф, о зеленожопых.
- Верно. Если мы не сможем взять их в лоб, то надо будет пойти другим путем и развалить их изнутри.
- Каким образом?
- Переманить кого-нибудь из офицеров к себе. Зарплата-то у них - тьфу! - Караган сложил пальцы в дулю и показал их Футбольному тренеру. - К пальцу прилипнет - не отскребешь. А у нас зарплата: берешь в руки - маешь вещь.
Футбольный тренер наморщил лоб - переваривал информацию.
- Хорошая мысль, - наконец одобрил он. - Батьке Оганесову понравится. Но только как к этим офицерам подобраться?
- Это дело техники. Среди них есть ведь люди, которые не только рубли и доллары любят, есть такие, что даже на монгольские тугрики смотрят с вожделением. Есть ведь?
- Наверняка есть.
- Вот их и надо найти.
- А как?
- Ловкость рук и никакого мошенничества, - Караган, оттопырив губы, с шумом втянул чай из пиалы в себя, стряхнул пальцами пот со лба, стараясь, чтобы капли пота не попали в пиалу. - Пакость какую-нибудь изобретем, как велел шеф, но жить им спокойно не дадим. Антенну с крыши спилим, силовой кабель снова выкопаем, часовых выкрадем и переправим в Чечню, автомобиль у командира взорвем, отрежем голову какому-нибудь пьяному мичману - найдем способ досадить. Не хотят добром уходить отсюда - уйдут по-недоброму, - Караган вновь с шумом отхлебнул чай из пиалы.
Ночью снова было выкопано из земли четыреста метров силового кабеля - база морской пограничной бригады опять оказалась без электричества. Из "Горэнерго" приехали мастера, недовольно поскребли затылки.
- Мороки с вами, пограничники, как с трескоедами, решившими переключиться на осетрину. Сплошные желудочные боли… Кто платить-то будет?
- Москва, - неуверенно заявил Кочнев.
- Она уже заплатила за прошлый ремонт. Ноль целых ноль десятых. И столько же процентов.
Кочнев молчал - говорить было нечего.
- И еще столько же заплатит, - не унимались мастера "Горэнерго", - а у нас дети кушать хотят.
Кочнев отвел взгляд в сторону, потом открыл стол и достал из ящика три кормовых флажка, сшитых из плотной непромокаемой ткани, с военно-морским уголком: в углу слева был выбелен прямоугольник с изображением старого, еще советского морского флага, со звездочкой, с серпом и молотом, тиснутыми на кипенном поле…
Это были старые вымпелы-флажки, уже списанные, а новые вымпелы, с андреевским уголком, в бригаду еще не поступили.
- Позвольте от имени пограничной службы России наградить вас самым ценным, что у нас имеется, - сказал Кочнев и вручил флажки мастерам "Горэнерго".
Те ошалело замолчали и приняли флажки. Один из мастеров даже растроганно хлюпнул носом:
- Я ведь тоже когда-то пограничником был. Служил в Армении. Охранял гору Арарат, расположенную по ту сторону границы.
Мастера молча развернулись и пошли к своей машине: болтовня болтовней, выяснение отношений выяснением отношений, а дело делом - надо было вращивать в линию обрезанный кабель.
"Семьсот одиннадцатый" заночевал в низовьях Волги, в одном из ериков.
Таков был приказ Папугина: замереть и оглядеться ночью, посмотреть, чем дышат камыши и вода, кто кого караулит, кто кем питается и есть ли в этом криминал. Сторожевик приткнулся к высокому берегу, на котором росла толстая дуплистая ива, и старший лейтенант Чубаров скомандовал:
- Глуши машину!
По палубе сторожевика пробежала дрожь, в глубоком железном нутре что-то застучало, захлюпало, засопело, и двигатель умолк.
Сделалось тихо. Так тихо, что люди начали оглушенно поглядывать друг на друга, лица их окрасили неуверенные слабые улыбки: неужели они так привыкли к грохоту движков, стрельбе, крикам, собственной грубости, что уже совершенно не воспринимают нежную материю тишины?
Совсем рядом, из зарослей, со странным железным скрежетом раздвинув тростник, поднялись в воздух две цапли и, осветившись красно, будто две ракеты, растворились в огромном медном блюде солнца, укладывающегося неподалеку от сторожевика спать.
- Две ведьмы, - мичман Балашов не удержался, плюнул цаплям вслед, - нечистая сила. Напугали.
- Это дело, Иван Сергеевич, поправить несложно, - сказал Балашову рулевой, - одна автоматная очередь, и ведьм не будет.
На дежурство сторожевики выходили с полным боевым комплектом - и патроны были, и снаряды к двум пушчонкам, и даже старые ракеты, которыми можно было легко потопить всякое плавающее судно средних размеров.
Это в городе пограничники были безоружны, как малые дети, и чувствовали себя ущемленными, за каждый патрон отчитывались, а в море, на дежурстве у них пороху было столько, что его, как кашу, можно было есть ложкой.
- Я тебе дам автоматную очередь, - проворчал, нервно подергав ртом, мичман, - как сейчас вломлю пару нарядов вне очереди на мытье гальюнов в казарме, так сразу узнаешь.
- Уж больно ты грозен, как я погляжу… - весело пробормотал рулевой.
- Что-о? - мичман вспыхнул. - Ко мне, старому человеку, на "ты"?
- Это стихи, - успокоил его рулевой.
- Э-э-э, - мичману сделалось неудобно за минутную вспышку, он вздохнул: - А тишина-то, тишина… Утопнуть в такой тишине запросто можно, как в омуте.
Он снова вздохнул, послушал самого себя, потом послушал волжскую тишь.
Тишь разредилась, стала объемной, потеряла чистоту, в ней рождались и угасали разные звуки: плеск от выметнувшегося на поверхность ерика жирующего жереха, тоненькая сипотца, издаваемая сазанами, которые перетирали своими твердыми ртами подгнившие сочные корни куги, кряканье утки, уводящей свое потомство с опасного места, тихое серебристое журчание течения у борта сторожевика и многоголосый пронзительно-противный стон. Это сторожевик атаковали комары. Много комаров. Они подрагивали в воздухе прозрачной темной кучей, золотились, обретали цвет красного дыма, шевелились, вздымались вверх, опадали, красный дым исчезал, его сменял переливающийся зеленый, на смену зеленому приходил сине-сиреневый.
Мичман Балашов глянул на палубу и обомлел: на нагретом металле палубы шевелилась, пищала живая гора. Балашов никогда еще не видел такого количества комаров. Палуба за день нагрелась, снизу жар поддерживала машина, тепло из металла уходило медленно, гораздо медленнее, чем из воды, деревьев, воздуха, а комары обладают особенностью устремляться на все теплое, будто им холодно и очень хочется погреться.
- Да они нам корабль потопят, - с нехорошим изумлением прошептал Балашов.
Стон, висящий в воздухе, усилился - комаров стало больше.
Вдоль борта, размахивая руками, пробежал командир - гибкий, белозубый, молодой, впрыгнул в рубку, с грохотом задвинул за собою дверь. Отдышавшись, покрутил головой:
- Во, блин! Светопредставление! Я-то, грешным делом, думал, что нам удастся рыбки словить на вечернюю уху, а тут не только рыбки словить, тут на тот свет запросто отправиться можно.
- Однажды я уже видел такое светопредставление, - Балашов зябко передернул плечами: показалось, что в тело ему впилось не менее полусотни комариных жал, ощущение было не из приятных. - К нам на заставу пришел вертолет, заглушил мотор, и на него навалились слепни… Слепней было так много, что вертолета не стало видно. Слепни не сидели только на резиновых колесах. А так - даже пулеметную турель облепили.
- Слепни - эти да, эти всегда любили присесть на что-нибудь тепленькое, погреться, но комары… - Чубаров хлопнул себя по шее, сбивая с воротника крупного голенастого пискуна. - Вот тварь! Я, Иван Сергеевич, как-то на юге отдыхал, курсантиком в ту пору еще был, так мы перед сном каждый раз обрабатывали комнату пылесосом.
- Как пылесосом? - не понял Балашов.
- Очень просто. Врубали машину и шлангом собирали со стен всех комаров.
Мичман на этот раз понял, как старший лейтенант боролся с комарьем, одобрительно покивал, лицо его расплылось в довольной улыбке, он вновь зябко передернул плечами:
- Спать, товарищ старший лейтенант, ложились конечно же с закрытыми окнами…
- Естественно.
- За ночь закрытое помещение нагревалось так, что в нем можно было плавить чугун.
- Естественно, - Чубаров усмехнулся. - Догадливый же ты, Иван Сергеевич.
- Ага. А по части рыбы, товарищ старший лейтенант, думаю, мы справимся и по части комаров - тоже. У меня морилка комариная есть, мужики с севера привезли, подарили, лесникам специально выдается, чтобы паразиты не жрали. Намажусь ею и надергаю судаков на уху.
- Тогда слушай команду, славяне, - Чубанов вновь сбил с шеи несколько комаров. - Мичман - на рыбалку, мотористы- в машинное отделение, держать движок в состоянии немедленного пуска, заодно - смазать его, почистить медь и продуть желудок, команда вместе со мной - держать ушки на макушке. Будем слушать пространство. Топовые огни убрать!
Насчет топовых огней - святая истина, они могут выдать сторожевик с потрохами. Особенно когда сумрак загустеет. А он загустеет минут через тридцать, сделается вязким, наступит тот самый знаменитый час между "волком и собакой", когда вечера уже нет, а ночь хоть и придвинулась вплотную, но еще не вступила в свои права, в этот час ничего не бывает видно.
Не может быть, чтобы никто из браконьеров не выскочил на них.
- Задача ясна, славяне? - спросил Чубаров.
- Как божий день, товарищ старший лейтенант.
Мичман, кряхтя, намазался "морилкой" и, благоухая чем-то резким, вонючим, вышибающим слезу, - "морилка" имела, видать, крутой замес - выбрался на корму. Сел у борта и бросил в воду самодельную блесну, позаимствованную им здесь же, в Астрахани, у новоиспеченного приятеля Лепилова.
Лепилов по астраханским масштабам был рыбаком знатным, не по одному разу обловил всю Волгу. Когда на Волге ему сделалось тесно, подался в Казахстан, на тамошние реки, потом на Дон, с Дона переместился на Днепр, но из-за разных чернобыльских сюрпризов-пакостей - в реке появились четырехглазые рыбы и двухголовые лягушки - смотал свои снасти и вернулся на Волгу.
Браконьером Лепилов никогда не был, такую штуку, как уловистая, во всю Волгу, сеть, он не признавал, ловил по старинке, по-дедовски - на удочку. Он даже спиннинг брезговал брать в руки, считая его чем-то вроде пистолета, которым незаконно вооружился мародер; ловил щук и судаков на палец - выплывал на лодке на середину Волги, зависал над какой-нибудь ямой и бросал в нее блесну-вертикалку.
Делал вертикалки Лепилов сам, используя для них колпачки от старых авторучек. Колпачки эти он выискивал по всей Астрахани, прочесывал ряды старьевщиков на рынке, дружил с цыганами, тряс бомжей и местное пацанье - и в результате набирал себе "сырье"…
Но "сырья" становилось все меньше и меньше, потому что заводы наши перестали выпускать авторучки с золотыми и серебряными колпачками, а запас старых авторучек оказался очень ограничен.
А всякие заморские колпачки - это товар некачественный, облезает быстро, металл на них идет порошковый, квелый, позолота облезает мигом, стоит только взять один раз такую блесну в рот. Поэтому Лепилов пользовался старым товаром и блеснами самодельными, собственного производства, очень дорожил. Но для приятеля своего, с которым познакомился на набережной, - Балашов понравился ему с первого взгляда, - Лепилов выделил две блесны. Сказал:
- C моими железяками на Волгу можешь выходить смело, никогда голодным не останешься. И накормят они, и напоят. И даже одеться-обуться помогут.
Лепилов был прав: рыба - это еда; выменянная на горластых туристских теплоходах на водку - питье; проданная на деньги - одежда и обувь.
Блесна хоть и грубая была, самодельная, но такая уловистая, что на нее даже неинтересно было ловить.
Мичман поймал трех увесистых судаков, двух щурят нежного возраста, одного сома, зацепившегося за тройник нижней губой, восемнадцать окуней, трех жерехов, обернулся назад, где у него стоял тазик с уловом, и улыбнулся виновато: задание было выполнено в рекордный срок, пора сматывать удочку…
Он выдернул из воды блесну, оглядел ее: блесна как блесна, ничего особенного. Залита свинцом по самый ободок, в носик вставлен прочный тройник, в задок впаяно колечко, чтобы можно было привязать леску, - вот и вся хитрость. Ничего в ней выдающегося нет, а рыба берет бешено. Вот что значит умелые руки. А у дяди Лепилова они умелые. Очумелые, говоря современным телевизионным языком. Плюс точное знание рыбьих потребностей и вкусов.
- Охо-хо, жарить пчелку мало толку, - простонал мичман, поднимаясь на ноги. Блесну с намотанной на нее леской сунул себе в карман, подхватил тазик с рыбой и тяжело пошлепал на камбуз.
Солнце уже совсем зашло за Волгу, растеклось по пространству неряшливо, жарко, воздух загустел так сильно, что его можно было резать ножом, комарья стало еще больше.
Уха поспела раньше, чем ее ожидали, - мичман постарался, были у него на этот счет свои секреты, он умел уговаривать огонь.
- Не мичман у нас, а кастрюля-скороварка, - дружно отметила команда и навалилась на уху.
Чубарову картина общего довольства нравилась.
- Уха такая сладкая, что от нее губы лопаются, - похвалил мичмана маленький рыжий, с кошачьей мордой матрос по фамилии Букин.
- Главное, что не рожа. А то с лопнувшей рожей паспорт будет недействителен, - не замедлил подсечь Букина его приятель Ишков.
Букин неторопливо облизал ложку; едокам, сидящим за столом, показалось, что он сейчас треснет ею Ишкова. Букина команда слушалась, кстати, так же как и командира.
- Вообще-то уху сварить любой может, товарищ старший лейтенант, а вот съесть… - Букин вновь облизал ложку и попросил у Балашова добавки: - Товарищ мичман, прошу еще!
- Поимел честь, поимей и совесть наконец, - беззлобно обрезал матроса Балашов и "насыпал" ему ДП - дополнительную порцию.
После ужина сторожевик затих. Солнце наконец-то улеглось, в черном глубоком небе заполыхали яркие звезды.
- Товарищ старший лейтенант, вы малость подремлите, а я пока подежурю, - предложил Чубарову мичман, - а потом поменяемся.
- Ладно. Два часа отдыха - мои, следующие два часа - ваши.
Проснулся Чубаров от вселенской тиши, колюче воткнувшейся в уши. Ощутив что-то недоброе, Чубаров подивился вяжущей горечи, неожиданно возникшей во рту, будто он наелся в лесу дичков, стремительно вынырнул из-под простыни и выскочил наверх, на палубу.
Там на палубе чуть не споткнулся о сидящего мичмана.
- Ну! - выдохнул старший лейтенант едва слышно. - Чего тут новенького?
- Браконьеры пришли, - также едва слышно, одним лишь движением губ ответил мичман. - Скоро брать их можно будет… А, товарищ командир?
- Будем брать.
В тридцати метрах от сторожевика слышался плеск воды, будто сом с разбойной харей прочесывал камыши, выедал молодь, плевался, если попадалось что-то невкусное - кабаний помет, либо гнилая жеванина от прошлогоднего лотоса.
Чубаров вгляделся в темноту, нащупал в ней что-то черное, расплывчатое, шевелящееся - то ли пятно, то ли зверей, то ли еще что-то, не понять, - спросил у мичмана Балашова:
- Сколько их? Не могу разобрать.
- Двое в одной лодке и двое в другой.
Браконьеры перегораживали ерик опасной снастью - толстым донным переметом, к которому были привязаны толстые, согнутые из первоклассной стали крючки. К утру на перемете будут сидеть не менее пятнадцати осетров.
- Вот суки! - шепотом выругался Чубаров, присел на палубу рядом с мичманом. - Ничего и никого не боятся - ни папы, ни мамы, ни кары небесной.
- Пора, товарищ старший лейтенант, - прошептал в ответ мичман.
- Начинаем!
В ту же секунду на сторожевике заработала машина, пробившая железный корпус мелкой малярийной дрожью, у людей даже зубы залязгали, следом пространство прорезали острыми лучами-лезвиями два поисковых прожектора и был врублен визгливый, разом заложивший уши, ревун.
По черной воде, похожей на только что вспаханное поле, от которой, как от настоящего "теплого" поля, поднимались клубки голубого пара, суматошно забегали блики, запрыгали зайчики.
Лодки браконьеров, еще пять минут назад державшиеся друг друга, словно были сцеплены одним концом, сейчас встали по разным берегам ерика, одна с одной стороны, другая с другой: опустив на дно ерика две веревки со стальными крючьями, сейчас опускали третий перемет, подстраховочный.