Когда-то давно Рэчел несколько раз приезжала в Израиль летом - поработать в кибуце. Она знала эти танцы, танцевала их, и теперь все вернулось словно само собой. Кабаков танцевал легко и, казалось, обладал особым умением танцевать с полным бокалом в руке. Не прекращая танца, он наполнял бокал снова и снова, и они пили по очереди. Свободной рукой он вынул все шпильки, удерживавшие тяжелый узел бронзово-рыжих волос. Волосы рассыпались по спине, укрыли щеки и плечи, их было много, гораздо больше, чем он мог себе представить. Вино отогрело Рэчел и, танцуя, она вдруг с удивлением обнаружила, что смеется. Боль, беда и раны, все то, чем до сих пор была доверху заполнена ее жизнь, отдалилось, отошло на задний план.
Как-то неожиданно, вдруг, стало очень поздно. Шум поутих, и многие из гостей ушли: ни Рэчел, ни Кабаков не заметили, когда это случилось. На террасе теперь танцевали всего несколько пар. Спали музыканты за столом возле эстрады, уронив головы на скатерть. На проигрывателе крутилась пластинка. Пары танцевали, тесно прижавшись друг к другу, под старую песенку Эдит Пиаф. Пол террасы был усеян растоптанными цветами и окурками, там и сям поблескивали винные лужицы. За одним из столиков совсем молодой десантник, уложив закованную в гипс ногу на стул, подпевал пластинке. Под мышкой он крепко зажал бутылку вина. Было поздно, очень поздно. Угасала луна, и предметы в полумгле казались прочнее и тверже, словно собирались с силами, чтобы принять на свои плечи тяжесть дневного света. Кабаков и Рэчел едва двигались под музыку. Потом и вовсе остановились, не отстраняясь, чувствуя тепло друг друга. Кабаков поцелуями осушил капельки пота, выступившие у нее на шее, ощутил их вкус - словно капли морской воды, солоноватой, вечно живой. Рэчел согревала все вокруг, и воздух, ароматный и теплый от ее присутствия, нежно прикасался к его векам, согревал горло. Рэчел вдруг покачнулась, сделала шаг в сторону, чтобы обрести равновесие, ее бедро коснулось его бедра, и она прижалась к Кабакову, чтобы не упасть. Почему-то - вот абсурд! - ей вспомнилось, как когда-то, впервые в жизни, она прижалась щекой к теплой и мускулистой конской шее.
Очень медленно они разомкнули объятия, отстраняясь друг от друга, и первый свет утра разделил их, проникая меж ними. Они вышли из кафе в зарю. Было прохладно и тихо. Кабаков, выходя, захватил со стола бутылку коньяка. Траву на склоне холма усыпали бусины росы, и ноги Рэчел были мокры по щиколотку, когда они шли вверх, а скалы над ними, деревья и кусты виделись неестественно ярко и четко после бессонной ночи.
Потом они сидели, прислонясь спинами к скале, и смотрели, как восходит солнце. В ярком утреннем свете Кабакову видны были всякие мелкие несовершенства: веснушки, усталые морщинки у глаз. И прелестной лепки лицо. Он жаждал ее всем своим существом. А время ушло.
Он целовал ее долго и нежно, ее распустившиеся волосы согревали ему руки. По тропе спускались двое - они только что выбрались из зарослей, отряхивали с одежды травинки и листья, яркий утренний свет их смущал. Они споткнулись о ноги Кабакова и Рэчел, сидевших у самой тропы, и прошли мимо. Ни Кабаков, ни Рэчел их не заметили.
- Давид, у меня облом, - произнесла наконец Рэчел, терзая в пальцах травинку. - Ты знаешь, я не хотела, чтобы это началось между нами.
- Облом?
- Это жаргонное словечко. Я хочу сказать, я огорчена. Расстроена.
- Ну, я… - Кабаков пытался придумать, как получше выразить то, что он хотел сказать. Потом сам на себя рассердился. Она очень нравилась ему. А слова - разве важно, какие слова он скажет? К чертям слова. И он сказал:
- Слезы лить да штаны мочить - это дело пятиклашек. Поедем вместе в Хайфу. Я могу взять отпуск на неделю. Очень хочу, чтобы ты была со мной. Поговорим о твоих обязанностях через неделю.
- Через неделю! Через неделю у меня, может, совсем не хватит сил рассуждать разумно. У меня есть определенные обязательства. В Нью-Йорке.
- После того как мы повышибаем пружины из кровати, позагораем на солнышке и посмотрим друг на друга подольше, ты все увидишь в другом свете.
Рэчел отвернулась.
- И нечего кипятком писать.
- Я не писаю.
- И не повторяй такие слова, а то кажется, что ты именно это и делаешь.
Кабаков улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ. Воцарилось неловкое молчание.
- Ты вернешься? - спросил Кабаков.
- Не скоро. Мне надо закончить стажировку. Если только опять война не начнется. Но для тебя ведь она не кончается, даже ненадолго, да? Никогда не кончается, верно, Давид?
Он не ответил.
- Знаешь, Давид, это очень странно. Считается, что женщины живут мелкими бытовыми заботами, меняя свою жизнь в зависимости от обстоятельств. А у мужчин жизнь подчинена исполнению их долга. То, что я делаю, - настоящее, ценное и очень важное дело. И если я говорю, что исполняю свой долг, потому что считаю, что это мой долг, то это так и есть, это такая же реальность, как твоя военная форма. И, как ты понимаешь, мы не поговорим об этом через неделю.
- Прекрасно.
- И нечего паром писать.
- Я не писаю паром.
- Давид, слушай, я правда рада, что ты меня позвал. Если бы я могла, я бы сама позвала тебя. В Хайфу. Или еще куда-нибудь. Вышибать из кровати пружины. - Молчание. И потом, очень поспешно: - Прощайте, майор Давид Кабаков. Я вас не забуду.
И Рэчел побежала вниз по тропе. Она не замечала, что плачет, до тех пор, пока ее джип не набрал скорость и ветер не размазал слезы холодными полосками по щекам. Ветер высушил их, эти слезы, - семь лет назад, в Израиле.
В палату Кабакова вошла медсестра, нарушив ход его мыслей, и стены больницы снова сомкнулись вокруг него. Сестра принесла ему таблетку в картонном стаканчике.
- Я закончила дежурство, мистер Кабов, - сказала она. - Приду завтра, во второй половине дня.
Кабаков взглянул на часы. Мошевский должен бы уже позвонить из "Маунт-Мюррей-лодж", ведь скоро полночь.
Из окна машины, припаркованной на противоположной стороне улицы, Далия Айад смотрела, как покидают больницу закончившие вечернее дежурство сестры. Они выходили через главный подъезд группками или одна за другой. Далия тоже посмотрела на часы и отметила время. Потом уехала домой.
Глава 11
В тот самый момент, когда Кабаков принимал свою таблетку, Мошевский стоял в дверях ночного клуба "Маунт-Мюррей-лодж". Клуб назывался "Бом-бом-ром". Мошевский пристально и сердито разглядывал веселящуюся публику, заполнявшую зал. Три часа пути по приземистым холмам Поконо-Маунтинс, сквозь снегопад, правда не очень большой, вовсе не доставили ему удовольствия. Как он и ожидал, Рэчел Баумэн не значилась в регистрационном журнале отеля. Он не заметил ее и среди обедавших в ресторане, хотя его наблюдение за залом вызвало беспокойство метрдотеля, и он трижды предложил Мошевскому столик. Оркестр в "Бом-бом-роме" был, пожалуй, излишне громок, но вовсе не плох, а распорядитель зала взял на себя еще и функции конферансье. Свет небольшого прожектора освещал то один столик, то другой, задерживаясь на лицах, и порой тот, кто попадал в луч света, приветственно махал рукой.
Рэчел Баумэн сидела за одним из столиков с очередным претендентом на ее руку и сердце. С ними была еще одна пара - новые знакомые, живущие в том же отеле. Рэчел не хотелось махать рукой, когда свет падал на ее лицо. Ей не нравились уродливо украшенный зал и отель, из окон которого не открывалось никакого вида. Поконо-Маунтинс оказались всего-навсего невысокими холмами, а веселящиеся гости - глупыми и безвкусно одетыми. Бесчисленные новенькие, с иголочки, обручальные кольца, все одинаковые, все - с алмазной гранью, вспыхивали в лучах прожектора, словно созвездие тускловатых светил. От этого настроение ее все больше ухудшалось: ведь она согласилась - вроде бы - выйти замуж за весьма представительного и столь же скучного молодого адвоката, который теперь сидел за столиком рядом с ней. Он был не из тех, кто мог помешать ей строить свою жизнь по-своему.
Помимо всего прочего, их номер был безвкусно, просто вульгарно, обставлен, стоил шестьдесят долларов в сутки, а в ванне остались чьи-то волосы. Мебель - бруклинская подделка под восточную роскошь, волосы в ванне - несомненно, с лобка. Ее "вроде бы жених" повязывал шейный платок, надевая халат, а часы не снимал, даже ложась в постель. О Господи, кто бы посмотрел на меня! Я даже кольца с эмалью на пальцы нацепила! - думала Рэчел.
Около их столика вдруг очутился Мошевский. Он глядел на них с высоты своего роста, и казалось, это кит заглядывает в крохотную гребную лодку. Он заранее продумал, что скажет. Он решил начать с шутки.
- Доктор Баумэн, я встречаю вас исключительно на вечеринках. Не припоминаете? Мошевский, Израиль, 1967 год. Можно сказать с вами пару слов?
- Простите?
Больше Мошевский ничего не заготовил. Он поколебался немного, а затем склонился над столом пониже, словно демонстрируя свою физиономию малорослому дерматологу, и повторил:
- Роберт Мошевский, Израиль, 1967 год, с майором Кабаковым. В госпитале, а потом на вечеринке. Не помните?
- Ну конечно же! Сержант Мошевский! Я не узнала вас в цивильном платье.
Мошевский растерялся. Он не знал слова "цивильный". Она еще сказала "платье"? На всякий случай он взглянул вниз. Да нет, все было в порядке - брюки, пиджак… Если бы она сказала "в гражданском", он сразу понял бы, что она имеет в виду. Дружок Рэчел и вторая пара теперь смотрели на него во все глаза.
- Марк Таубмэн, это - Роберт Мошевский, мой старый друг, - сказала Рэчел своему компаньону. - Пожалуйста, сержант, посидите с нами.
- Да-да, конечно, - произнес Таубмэн не вполне уверенно.
- А что, собственно говоря… - Выражение лица Рэчел вдруг изменилось. - С Давидом все в порядке?
- Почти. - Хватит с него этих церемоний. В его задачу вовсе не входит рассиживаться здесь и вести светскую беседу.
Что сказал бы Кабаков? Мошевский наклонился к самому уху Рэчел.
- Мне надо поговорить с вами наедине, пожалуйста, это очень срочное дело, - пророкотал он.
- Простите, мы оставим вас на минутку, - сказала она и положила руку на плечо Таубмэна, который стал было подниматься из-за стола. Только одну минуту, Марк. Не беспокойся.
Через пять минут Рэчел вернулась в зал и позвала Марка Таубмэна. Через десять минут он сидел в полном одиночестве в баре отеля, уперев подбородок в ладонь, в глубокой задумчивости. Рэчел и Мошевский мчались в Нью-Йорк, снежные хлопья били в ветровое стекло, словно трассирующие пули.
Ближе к югу снег сменился ледяной крупой. Она стучала по крыше, отскакивала от ветрового стекла машины, когда Далия Айад вела "универсал" Ландера по Гарден-Стейт-паркуэй. Обсаженная деревьями дорога была посыпана песком, но когда Далия выехала на шоссе номер 70 и свернула к Лейкхерсту, стало очень скользко. Наконец она подъехала к дому и вбежала в теплую кухню. Было три часа ночи. Ландер наливал себе кофе. Она положила специальный выпуск "Дейли ньюс" на кухонную стойку, раскрыв газету посередине, на вкладке с фотографиями. Лицо мужчины на носилках вышло четким и ясным и не оставляло сомнений: Кабаков. Ледяные крупинки таяли у Далии в волосах, и холодные капли просачивались до самой кожи.
- Ну ладно, пусть это Кабаков, ну и что?
- И он еще говорит "ну и что"! - произнес Фазиль, входя в кухню из своей комнаты. - Он же успел поговорить с Музи, может, Музи успел вас ему описать. Наверное, Кабаков вышел на него через "Летицию", а там он мог получить и мое описание. Может, он и не занялся мною - пока. Но он обо мне слышал. Рано или поздно вспомнит. И Далию он видел. От него необходимо избавиться.
Ландер со стуком опустил свою чашку на стол.
- Не надо пудрить мне мозги, Фазиль. Если бы полицейским стало хоть что-то известно, они были бы уже здесь. Вам просто надо убить его, чтобы отомстить за своих. Он ведь убил вашего лидера, да? Вот так, запросто - вошел и укокошил, верно?
- Он спал, а этот подонок пробрался…
- Ну, арабы! Зла на вас не хватает! Вот оттого-то израильтяне и бьют вас раз за разом: вы же ни о чем другом и помыслить не можете, только - как бы отомстить. Отыграться сегодня за то, что случилось неделю назад. И вы готовы поставить под угрозу все вот это - только чтобы отомстить!
- Кабаков должен подохнуть! - заявил Фазиль, повысив голос.
- А впрочем, тут не только месть. Вы боитесь, что, если не убрать его сейчас, когда он ранен, он в одну прекрасную ночь явится, чтобы убрать вас.
Слово "боитесь" словно повисло в воздухе между ними. Фазилю пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы сдержаться. Араб скорее согласится проглотить жабу, чем оскорбление. Далия тихонько передвинулась поближе к кофейнику, пройдя между ними и тем прервав поединок взглядов. Она налила себе кофе и встала, опершись о стойку, прочно зажав спиной ящик с кухонными ножами.
Когда Фазиль заговорил снова, голос его скрипел, словно горло пересохло до предела.
- Лучше Кабакова у них никого нет. Не станет Кабакова, ему, конечно, найдут замену, только это будет уже совсем не то. Разрешите мне напомнить вам, мистер Ландер, что Музи убрали прежде всего потому, что он видел вас. Он видел ваше лицо и вашу… - Речь Фазиля, как речь большинства арабов, могла быть выстроена весьма искусно, стоило ему лишь захотеть. Он помолчал ровно столько, сколько было нужно, чтобы Ландер подумал, вот сейчас он скажет "руку", и сказал совсем другое, сделав вид, что хочет проявить такт: - Ваша манера выражать мысли тоже была ему известна. Кроме того, разве не все мы мечены нашими ранами? - И Фазиль коснулся шрама на собственной щеке. Ландер молчал. Фазиль продолжал: - Так вот. Это человек, который знает Далию в лицо. Есть места, где он может отыскать ее фотографию.
- Где это?
- Моя фотография есть в книгах регистрации иностранцев, проживающих в США. Правда, я была хорошо загримирована, - сказала Далия. - Но в ежегодных списках слушателей Американского университета в Бейруте…
- Университетские списки? Да бросьте вы. Он в жизни никогда…
- Они так уже не раз делали, поверь мне, Майкл. Они знают, нас очень часто набирают именно оттуда и еще - из университета в Каире. Фотографируют слушателей очень часто, и ежегодные списки с фотографиями публикуются специальным изданием. Потом, когда человек становится участником Движения, он больше не фотографируется. Кабаков, несомненно, будет просматривать эти списки.
- Если Далию опознают, ее фотографию напечатают во всех газетах, - добавил Фазиль. - И когда наступит час удара, стадион заполнят агенты спецслужб. Если, конечно, президент посетит чемпионат.
- Посетит, посетит. Он же обещал.
- Тогда вполне вероятно, агенты спецслужб явятся и на аэродром. Им, возможно, заранее покажут фотографию Далии. И мою. Опишут вас, - говорил Фазиль. - И все из-за Кабакова. Если оставим его в живых.
- Я не допущу, чтобы Далия и вы так рисковали: ведь вы можете попасть в руки полиции, - зло откликнулся Ландер. - И было бы просто глупо идти мне самому.
- Это совершенно не обязательно, - сказала Далия. - Мы сделаем это при помощи дистанционного управления.
Она лгала.
В университетской больнице Лонг-Айленда Рэчел пришлось дважды предъявить свое удостоверение дежурным сотрудникам ФБР, прежде чем она смогла пройти с Мошевским в палату Кабакова.
Кабаков проснулся, как только раздался еле слышный шорох открывающейся двери. В темноте Рэчел прошла к кровати и приложила ладонь к щеке Кабакова. Его ресницы пощекотали ей пальцы, и она поняла - не спит.
- Давид, я пришла, - сказала она.
Шесть часов спустя в больницу вернулся Корли. Наступило время посещений, и родственники больных шли с цветами по коридорам, останавливались встревоженными группками у дверей с табличкой "Посетителям вход воспрещен. Не курить. Дается кислород".
Корли обнаружил Мошевского сидящим на скамье у палаты Кабакова. Мошевский ел огромный биг-мак. Рядом с ним в инвалидной коляске сидела девчушка лет восьми. Она тоже ела гамбургер.
- Кабаков спит?
- Моется, - с полным ртом ответил Мошевский.
- Доброе утро, - сказала девчушка.
- Доброе утро. Когда он закончит, Мошевский?
- Когда сестра кончит его скоблить, - ответила девочка. - Ужасно щекотно. А вас когда-нибудь мыла сестра?
- Нет. Мошевский, скажите ей, пусть поторопится. Мне надо…
- Хотите, дам вам кусочек гамбургера? - предложила девочка. - Мистер Мошевский и я посылаем за ними в "Макдоналдс". В больнице ужасно готовят. Только мистер Мошевский не позволяет мистеру Кабакову есть гамбургеры. И за это мистер Кабаков сказал мистеру Мошевскому очень нехорошие слова.
- Понятно, - сказал Корли, покусывая ноготь.
- Я тоже обожглась, как мистер Кабаков.
- Как жаль.
Девочка очень осторожно потянулась через поручень коляски за жаренным стружкой картофелем. Пакетик с картофелем лежал на коленях у Мошевского. Корли приотворил дверь палаты и сунул в щель голову. Очень коротко поговорил с сестрой и закрыл дверь.
- Еще одну ногу, - пробормотал он. - Еще одну ногу.
- Я готовила, и кастрюля с кипятком опрокинулась прямо на меня, - сказала девочка.
- Извини, что ты сказала?
- Я сказала, что я готовила и кастрюля с кипятком опрокинулась прямо на меня.
- A-а. Очень жаль.
- Я говорила мистеру Кабакову - с ним ведь то же самое случилось, вы знаете? Так вот, я ему говорила, что большинство несчастных случаев в домашних условиях происходит на кухне.
- Ты говорила с мистером Кабаковым?
- А что такого? Мы вместе смотрели, как ребята играют в мяч на спортплощадке прямо против его окна. Они каждое утро до уроков там играют. А из моего окна только кирпичную стенку видно. А он такие хорошие анекдоты рассказывает. Хотите, расскажу?
- Спасибо, не надо. Он мне уже довольно много порассказал.
- У меня тоже такая кровать с навесом, и…
Сестра вышла в коридор с полным тазом в руках.
- Теперь можно войти, - сказала она.
- Иду, - откликнулась девчушка.
- Постой, Дотти, - пророкотал Мошевский, - побудь лучше со мной. Мы еще чипсы не доели.
- Жаренный стружкой картофель, - поправила девочка.
Кабаков сидел в кровати, опершись о подушки.
- Ну, раз вы теперь совсем чистый, я могу ввести вас в курс дела. Мы получили ордера на обыск "Летиции" и допрос членов экипажа. Трое из экипажа видели катер. Никто не запомнил номеров, но они, разумеется, все равно фальшивые. Мы собрали образцы краски - совсем немного, там, где катер терся боком о сухогруз. Отдали на анализ.
Кабаков нетерпеливо махнул рукой. Корли сделал вид, что не заметил, и продолжал:
- Наши специалисты по электронике говорили с операторами радара на катере береговой охраны. Они полагают - тот катер был из дерева. Мы знаем, что он развивает большую скорость. Предположительно у него дизельные двигатели с турбонаддувом, судя по звуку. Вывод - это контрабандистское судно. Рано или поздно мы его обнаружим. Кто-то ведь его построил. На какой-то очень хорошей верфи.
- А как насчет американца?