Омега-10
Мы с Розеном сидели освещенные огнем. Подобно тому, как тишина складывается из крошечных звуков - скажем, из пересказа неувиденных событий, - так огонь в камине подобен пожару в лесу. Я внимательно смотрел на изменения в конфигурации горящих поленьев. Вселенные притягивались друг к другу, вселенные взрывались; пепел густел, превращаясь из пленки в покров. Я слышал, как каждое волокно плевком посылало проклятия в огонь.
Розен угрюмо горбился в моем любимом кресле. Я вспомнил о шутке, которая обошла ЦРУ в 1960 году, как раз перед предполагавшейся встречей в верхах Эйзенхауэра и Хрущева, - той, что так и не состоялась из-за того, что над Россией был сбит самолет "У-2" с летчиком Гэри Пауэрсом.
- Люблю я вас, - сказал Хрущев Эйзенхауэру.
- За что же вы меня любите? - спросил Эйзенхауэр.
- Потому что вы мне пара. Другого, который был бы равен мне, в мире нет.
Розен был мне парой. А Проститутка был олицетворением Всевышнего, и мы оба знали это.
- Как он мог совершить такое? - воскликнул Розен.
- Понимаю, понимаю, - пробормотал я, что означало: "Ничего я не понимаю".
- Он же буквально обратил меня в христианство, - сказал Розен. - Я приобщился к этой вере благодаря Хью Монтегю. А ты знаешь, что значит для еврея перейти в другую веру? Ты же чувствуешь себя иудой перед своим народом.
Я попытался разобраться в своей иссушенной душе - иссушенной, должен признать, приязнями и неприязнями, - попытался понять, не был ли я излишне суров по отношению к Розену. Я-то всегда считал, что он принял христианство из определенных профессиональных целей. Был ли я несправедлив к нему? Судил ли я его так строго все эти годы только потому, что считал себя выше его? В те давние дни тренировки на Ферме наша группа высшего пилотажа (как мы именовали себя в противоположность морской пехоте, которую называли Пыхтелками) смотрела на Розена как на мальчика с мацой из зажиточной окраины Бронкса. Я, однако, благодарил судьбу за то, что он был среди нас. По чистой случайности мы с Розеном оказались приписанными к одному тренировочному взводу с излишним перебором Пыхтелок. Половина из них могла преодолеть двенадцатифутовую стену быстрее, чем я успевал на нее взглянуть. Поскольку же во взводе был Розен, они могли потешаться над ним, а не надо мной. Такого парня неплохо иметь рядом. Конечно, они потешались над ним, наверно, и потому, что он был евреем, выполнявшим работу гоев, и, я думаю, это буквально сжигало ему душу. Я знаю, я страдал вместе с ним, ибо у меня по материнской линии была одна восьмая еврейской крови - ровно столько, чтобы не знать, как с этим быть. Сейчас, однако, Розен был единственным в мире человеком, которого я мог считать себе ровней. Неужели Проститутка переметнулся? Возможно ли такое представить себе? Легче, наверное, опустить руку в воду и поймать пескаря.
Сидя у огня, я вспоминал Проститутку: каким он был до того, как стал инвалидом, когда ему не было еще и пятидесяти, - подтянутого и аккуратного вплоть до усиков. Сколько же лет просидел я рядом с ним в Лэнгли, глядя на экран, где проецировались лица кагэбэшников! При таком увеличении враг кажется астральным. Я видел лица в четыре фута величиной; глаза их светились каким-то внутренним светом, словно в темный колодец их деяний бросили осветительную ракету. Вот таким же передо мной вдруг возникло из пламени камина лицо Проститутки - сильное, в четыре фута величиной.
Среди молчания раздался вопрос Розена:
- Ты думаешь, можно будет поговорить с Киттредж?
- Сейчас?
- Да.
- А нельзя с этим подождать?
Он ответил не сразу.
- Наверное, можно.
- Нед, она ничего не знает про Небожителей.
- Не знает? - Он, казалось, был удивлен.
Меня смутило то, что он был так удивлен. Он словно бы стал в тупик.
- Тебе это кажется странным? - спросил я.
- Ну, в последнее время она ведь часто ездила в Вашингтон навещать Проститутку.
- Они просто давние друзья, - сказал я.
Подобно борцам, чье тело от усталости становится таким скользким, что они не в состоянии обхватить противника, мы кружили один возле другого.
- Ты в самом деле считаешь, что он ей что-то говорил? - спросил я. Я понятия не имел, что она навещала Проститутку. Каждые две-три недели она отправлялась повидать отца, Родмена Ноулза Гардинера, приближавшегося к своему девяностолетию, возрасту чудес - я говорю "возрасту чудес", потому что такие повседневные вещи, как сон, отправление естественных надобностей и питание, осуществляются лишь чудом, благодаря заклинаниям и бесконечному повторению одного и того же: "Как, ты сказала, тебя зовут, деточка?… Ах да, Киттредж… такое славное имя… так зовут и мою дочь. Так как же, ты сказала, тебя зовут, деточка?"
Я однажды ездил в Онеонту, штат Нью-Йорк, где родился доктор Гардинер и где теперь он жил в доме для престарелых. Одного этого раза для меня вполне достаточно. В браке приходится платить немало пошлин и без нудной обязанности взирать на то, как выживший из ума тесть, которого ты никогда не любил и который тебя не слишком любил, нескончаемо несет бессвязную чушь, бредя по остатку своей жизни. Мне думается, старый доктор Гардинер, черпая в резервуарах хитрости старого зверя, пытался решить, через какую из семи дверей смерти он предпочел бы уйти. Цифры могут быть столь же многолики, как неуравновешенные красотки, а уж тем более семерка: семь дверей Крепости - это на счастье, и семь дверей смерти - во всяком случае, так я себе это представлял - окончание жизни по естественным причинам, таким, как рак, инфаркт, инсульт, кровоизлияние, удушье, заразная болезнь и отчаяние. Я говорю сейчас будто из Средневековья, но не совсем пустословия ради - мне, право же, казалось естественным в процессе медленного угасания самому выбрать, как уйти из жизни: погибнуть ли, например, от болезни печени или легких, от кровоизлияния в мозг или от кишечника. Так что нет, не хотелось мне наблюдать за тем, как доктор Гардинер разглагольствует перед не слишком спешащими открыться дверьми смерти, в то время как его дочь пересекает пустыни апатии между отрыжками очень старого человека, у которого уже почти отказали все пять чувств и шестое еле теплится.
В душе я сострадал ей каждый конец недели, когда она уезжала, и был благодарен за то, что она не просила меня поехать с ней и даже не упоминала, что ей нужна компания для такого тягостного путешествия. (При любом способе передвижения путь с Маунт-Дезерта в штате Мэн до Онеонты в штате Нью-Йорк сжирает немало времени!) Более того, я особенно сильно любил ее, когда она уезжала - я скучал по ней, а раз или два, когда, воспользовавшись ее отсутствием, отправился в Бат, меня охватило такое чувство вины, что я записал прибыль на счет Киттредж, - я всегда испытывал величайшую преданность жене, вкусив дикого чеснока измены. Неудивительно, что я никогда не чувствовал этого запаха у нее. Сам-то я тоже ел чеснок!
Однако теперь я вспомнил о ее телефонных звонках. Она сама всегда звонила мне из Онеонты - "Так проще", - но звонила не часто. Да, собственно, о чем было нам говорить - о том, что в состоянии ее отца нет изменений?
Вот тут я уже не мог удержаться от неприятных вопросов. Встречалась ли она с Проституткой потому, что не могла преодолеть любовь к нему? Или же из жалости? Нет. Не стала бы она каждые две недели посещать его, идя из жалости на супружеский обман. В таком случае, может быть, она тоже занималась Небожителями и ничего не говорила мне об этом, потому что Проститутка не хотел, чтобы каждый из нас знал об участии другого? (А может быть, Киттредж знала обо мне - еще один вопрос?) Я чувствовал себя как взбунтовавшийся раб на постройке пирамид - каждый новый вопрос тяжелым камнем жестокости ложился на мою спину, ибо что такое жестокость, если не давление на самое больное место, а усталому мозгу невыносима неясность. Я сброшу сейчас все камни. Не в силах я вынести еще один вопрос.
- Если хочешь, - сказал я Розену, - я поднимусь наверх к Киттредж.
Он покачал головой:
- Подожди минутку. Я хочу быть уверенным, что мы готовы.
- Зачем, в чем еще дело?
- Можем мы еще раз посмотреть на то, с чем мы имеем дело? Исходя из того, что это все-таки тело Проститутки.
Я вздохнул. Глубоко вздохнул. Мы были словно две акушерки, рассматривающие родившееся чудовище - большую и уродливую загадку. А что такое загадка, как не неспособность понять, является странное существо, вошедшее в нашу жизнь, А или Z, добрым или злонамеренным, настоящим или фальшивкой? Однако оно, бесспорно, тут, прямо перед нами, неотвратимый дар потустороннего.
- Я не думаю, чтобы это был труп Проститутки, - сказал я.
- Давай предположим, что это так, - сказал Розен. - Пожалуйста.
- Каким образом он ушел из жизни? Это убийство? Самоубийство? - Эти вопросы я будто выпалил.
- Самоубийство представляется мне сомнительным. Исходя из фактов, - сказал Розен. - Он передвигался по катеру с помощью рук, но перелезть через поручни без помощи нижней части спины и бедер невозможно. Насколько я понимаю, ему пришлось бы одной рукой держаться за штаг, а другой стрелять из дробовика. После чего он упал бы навзничь в море. Зачем выбирать такое неудобное место для самоубийства?
- Для того, чтобы не запачкать кровью катер.
- В этом есть резон. В предположении о самоубийстве мы с десяти процентов продвинулись на двадцать.
- Каждая мелочь помогает, - сказал я. На мне снова начало сказываться выпитое. Я почувствовал первые сигналы другого чудовища. Раза два в год - не больше - меня сваливала с ног сильнейшая головная боль, королевская кузина мигрени, на другой день после которой у меня ненадолго наступали провалы в памяти: я ничего не помнил из того, что в последние сутки было со мной. Вот такой шторм, казалось, возникал сейчас в тропиках моего мозга. В тропиках мозжечка. В тропиках полушарий. - Главное, Арни, - сказал я, - прочистить свой продолговатый мозг.
- Гарри, ты просто классный шут. И это все, что ты можешь предложить? Только, пожалуйста, не срывайся.
- У англичан, - сказал я, - есть один метод проверки на вульгарность. Он состоит в следующем: правильно ли ты спускаешься с лестницы? Еще "Гленливета", старина? - Я налил виски. Черт с ней, с надвигающейся головной болью. Есть ураганы, которые с суши уносятся в море. Двумя глотками проглотив виски, я снова плеснул в стакан. - Ну, хорошо. Убийство. Убийство, произведенное нашими людьми.
- Не исключай КГБ.
- Нет, давай говорить об убийстве нашими славными собратьями. Ведь это приходило тебе в голову, верно?
- Я то и дело возвращаюсь к тому, что ты сейчас сказал, - заявил Розен. Да, я чувствовал, что это стало казаться ему реальностью после моих слов.
- Миллиарды, - сказал я. - Кто-то может потерять миллиард и даже больше.
- Когда речь идет о таких суммах, людей не убивают, - сказал Розен.
- Не людей вообще. Не индейцев. Двадцать или сорок индейцев. Никого не осталось. - Подумал ли я при этом о Дороти Хант?
Но с Розеном что-то происходило. Я решил, что такая у него неадекватная реакция на мои слова, а потом вдруг понял, что кто-то говорит с ним по переговорному устройству. Правая его рука была прижата к желтовато-коричневатой кнопочке в ухе, и он несколько раз кивнул, затем сунул руку в нагрудный карман, извлек оттуда микрофончик величиной с вечное перо и сказал: "Вы уверены?" - послушал, затем сказал: "Оʼкей, все".
Теперь Нед заговорил со мной. Голос его, однако, звучал не просто тихо, а почти неслышно. И он принялся раздражающе стучать мундштуком трубки о свой стакан - проверенный временем метод подсадить любую электронику, которую могли установить в этой комнате.
Почему, однако, он стал это делать сейчас? Вполне возможно, кто-то из стоявшей под дождем охраны принес с собой какое-то дополнительное электронное устройство, чтобы выявить незапланированных пришельцев. И Розена как раз предупредили об этом. Казалось, это было наиболее простым объяснением его поведения. Во всяком случае, голос его вылетал из груди с тихим свистом, словно ее придавило тяжестью. Наконец речь его стала настолько затрудненной, что он достал блокнот, написал на нем фразу, поднес к моим глазам, чтобы я прочел, и швырнул бумагу в огонь.
"Мне на ум приходит лишь один человек, - написал Нед Розен, - который работал с нами и накопил такую сумму, какую ты назвал. Однако его больше нет в совете".
Я поднялся, чтобы помешать поленья. Я перестал замечать время. За каждым биением крови, казалось, следовала долгая и продуманная пауза. Я чувствовал, как раздуваются и опадают мои легкие. Подтверждение гипотезы рождает одну из самых сильных эмоций, какие сохранились в нашем современном темпераменте.
Был человек, которого Нед мог назвать, но не собирался это делать. Дыхание не позволит. В легких его сидел пес страха. А я не мог назвать этого человека - пока еще не мог. Моя память во многом походила на старинные медные трубки, по которым банкноты и мелочь, уплаченные за покупки, путешествовали вверх и вниз по этажам универсальных магазинов. Это имя, возможно, уже попало в такую трубку и находится на пути, но - ох, мои мозги! - сколько же еще этажей предстоит ему пройти.
И вдруг имя этого человека вспыхнуло в моем сознании, причем раньше, чем я ожидал. В голове у меня явно всплыл на поверхность пузырек.
Я протянул руку к блокноту Розена. "Ты имеешь в виду нашего старого приятеля по Ферме?" - написал я.
ФЕНОМЕНАЛЬНО, - крупными буквами написал Розен.
"Неужели это действительно Дикс Батлер?" - написал я.
- Как давно ты его не видел? - вслух спросил Розен.
- Десять лет.
Он взял блокнот. "Ты бывал когда-нибудь у него на Тимьянном холме?"
- Нет, - вслух ответил я, - но слышал об этом месте.
Розен кивнул, бросил листок в огонь и, словно утомленный этой акцией, откинулся в кресле.
Я удивился столь мучительным родам. Хотя это и странно здесь звучит, но, по-моему, такое выражение как раз подходит. Он вел себя так, словно с трудом рожал. И мне подумалось, что его, должно быть, гложет не только тревога. Однако до сих пор он этого не показывал. Вплоть до настоящего момента. Смысл пребывания тех троих в лесу выглядел теперь иначе. Они находились там не из-за меня. Они ждали появления кого-то.
Розен выпрямился в кресле, кивнул, словно подтверждая, что все в порядке - а что было в порядке? - затем достал из нагрудного кармана серебряную коробочку, вынул оттуда одну белую таблетку, такую крохотную, что я решил - это нитроглицерин, и положил под язык с такою нежностью к себе, словно давал тщательно обрезанный кусочек любимой собачке. Затем, прикрыв глаза, стал сосать таблетку.
По всей вероятности, он всю ночь ждал появления Дикса Батлера. Иначе с какой бы стати ему писать: ФЕНОМЕНАЛЬНО.
Мне следовало бы ответить: ЭТО НЕСЛОЖНО. Кто может утверждать, что мы не получаем друг от друга весточек, не расписываясь за них? И не пришел ли мне на ум Дикс Батлер потому, что мысли Розена были заняты им?
Мы сидели так, думая каждый о своем, и кто мог знать, какие мысли мы разделяли? "Миллионы существ бродят по земле, и никто их не видит!" Молчание снова затягивалось.
Омега-11
Я чувствовал, как во мне растет барьер против различных страхов, исходивших от Розена. Я не желал ими проникаться. Мне необходимо было спокойно подумать о Батлере. А поразмыслить было о чем. Физически Батлер производил всегда самое яркое впечатление среди любой группы людей. Он был сильный; он был - именно так - красивый. На тренировках инструкторы говорили, что он не туда пошел, - ему бы следовало попробовать себя в Голливуде. Он не отнекивался. Он был настолько самоуверен, что готов был с этим согласиться. До того как поступить в ЦРУ, он играл ведь в профессиональный футбол и в течение двух сезонов калечился. На Ферме мы оказались в одной группе, где было тридцать человек, и он, конечно, далеко опережал всех нас по своей физической подготовке. Он был к тому же неглуп и сделал блестящую карьеру в Фирме. Мы с Диксом Батлером работали в берлинской резидентуре в 1956 году, и я видел его в Майами в 1960 году, когда мы с Ховардом Хантом помогали готовить кубинских эмигрантов для высадки в заливе Свиней, а в 1962 году мы с Диксом участвовали в одной-двух операциях в Южной Флориде, когда там среди местных кубинцев оказались шпионы Фиделя. Одной из наших задач было выкурить их оттуда. Допрашивая подозреваемых, Батлер доходил до того, что прибегал к помощи унитаза для получения признания. "Эти кубинцы вполне такого заслуживают, - говорил он. - Для разных людей и удавки должны быть разные".
Сейчас я пытался припомнить, когда же я слышал о нем за эти последние десять лет. Он ушел из Фирмы и занялся бизнесом - бизнесом разного рода. Это я знал, но не больше. Если сплетни в больших корпорациях текут полноводной рекой, то наши перешептывания можно сравнить с рекой подземной. Порой она даже вырывается на поверхность, и мы во всеуслышание обсуждаем трудности супружеской жизни коллег или гульбу, устроенную в Киншасе и закончившуюся такой дракой, что на явочной квартире до сих пор соскабливают желток со стен. Но мы знали, когда не надо говорить. Тогда поток уходил в пещеру и уже не выходил из нее.
Дикс Батлер покрасовался в Фирме и вернулся из Вьетнама, овеянный легендой. После чего подал в отставку и нажил состояние. Казалось, из одной зависти и разговоры о нем должны были бы не прекращаться, но мы молчали. Мы не были уверены, о чем тут говорить. То, что до нас доходило, могло быть не чем иным, как прикрытием. По слухам, он полностью порвал с нами; он мог быть и на контракте - одному Богу известно, чего мы только ему не приписывали. Разговоры поэтому шли осторожные - вот так же осторожно дотрагиваешься до зуба, опасаясь вызвать острую боль. Мы принадлежали к единому племени. И на просторах прерии (какой являлось кафе для низших чинов в Лэнгли), где расцветали сплетни, мы умели отличить северный ветер от южного.
Однако в общих выражениях можно было говорить о том, как преуспел Батлер. Он купил в Виргинии, милях в ста от границы штата, конную ферму с выгонами, на которых рос мятлик, и выращивал там лошадей аппалузской породы, или, во всяком случае, это делали те, кто работал на его конеферме, и по мере того, как шли годы, Тимьянный холм все расширялся. Чаще можно было услышать, что у него там не тысяча, а десять тысяч акров, а однажды я слышал, что где-то среди своих лесов он устроил тренировочный лагерь для наемников. Десять тысяч акров, утверждали говорившие, - это пятнадцать квадратных миль, то есть участок величиной примерно с Кэмп-Пири или с нашу Ферму. Это было несерьезное утверждение. Возможно, у него в этих лесах и жили несколько его любимцев "тигров" из Вьетнама, но кто же посмеет тренировать на американской земле в ста милях от столицы небольшую армию - нет, это невозможно.