- Сказал вчера. Я знаю тебя сейчас лучше, чем твой отец. У тебя неплохие способности. Не скажу ничего больше. Твой отец - человек восторженный и при случае перебирает в суждениях, я же горжусь тем, что у меня холодный глаз. У тебя есть качества, которых нет у твоего отца - при всех его великолепных талантах.
Меня так и подмывало сказать: "Во мне нет ничего особенного". Разве это не самый болезненный крик, какой может вырваться у юноши? Но я стал мудрее. И рта не раскрыл.
- Ты собираешься поступать в Йель?
- Дассэр.
- Если не провалишься на вступительных экзаменах, можно, я бы сказал, гарантировать, что поступишь. Йельский университет идеально подходит. Я называю его Хижиной дяди Эли.
Я рассмеялся.
- Ну да, - сказал мой новый коллега по имени Проститутка, - это часть подземки. Одна из станций на пути. Во всяком случае, для некоторых. - Он состроил гримасу. - Как выпускнику Гарварда, мне не очень хочется это говорить, но Йель чуть поудобнее для наших целей. В Гарварде начинают ломаться, когда речь заходит о наборе к нам. Это за версту воняет иронией, так как половина наших настоящих спецов вышла оттуда. Ну, как я всегда говорю, человека можно считать хорошим, если он окончил не Принстон.
Проститутка поднял свой стакан. И мы выпили за это. Затем обменялись рукопожатиями и поехали назад, в Крепость. А утром Хаббард отбыл. Время от времени он будет присылать мне письмецо с советами, но пройдет несколько лет, прежде чем я снова окажусь в одной с ним комнате.
4
Скалолазание принесло свои плоды. В последний год пребывания в школе Сент-Мэттьюз я перешел из второй команды гонок на восьмерках в первую и выступал против команд Сент-Пола и Гротона. Я прошел собеседование в приемном совете с хорошими отметками и сделал еще один большой шаг, освобождаясь от дислексии. Одержал победу в первой и единственной драке за три года обучения в школе. Даже занялся борьбой, что далось мне нелегко, ибо я все еще не мог избавиться от воспоминаний о пережитом с помощником капеллана (который всегда кивал мне при встречах). Мои чресла очистились от соприкосновения с заразой. И я поступил в Йельский университет. Весь последний год в школе, как можно было предположить, я все время чувствовал, что мне предстоит некая миссия, - это чувство не покидало меня и в колледже. Поступив в Йельский университет, я ожидал, что меня сразу направят в группу студентов ЦРУ, но, как я вскоре узнал, управление тогда еще не дошло до того, чтобы иметь в колледже свои группы. И в мою дверь в полночь никто не стучал. По совету Проститутки я записался в Тренировочный центр резервистов. "Ты будешь иметь дело с идиотами, - сказал он мне, - но для поступления в наше управление необходимо пройти военную службу, и Тренировочный центр заменит тебе ее. Едва ли тебе захочется после Йеля два года торчать в армии, прежде чем поступить к нам".
Таким образом, на протяжении последующих восьми семестров я занимался строевой подготовкой и настолько преуспел, что и думать забыл, как сбивался с левой ноги в "Серых голландцах". Я обнаружил в себе известный оптимизм. С годами травмы детства рассасываются.
Проститутка время от времени звонил мне и интересовался, какие курсы я посещаю. Как правило, он старался сориентировать меня на английский. "Изучи как следует свой родной язык, и тогда ты оценишь другие". Перед моим последним годом в колледже он прислал мне, по его мнению, великий подарок - первое издание Этимологического словаря английского языка Скита, и, по правде сказать, словарь оказался совсем неплохой. С его помощью я не только научился обнаруживать латинские и греческие корни в словах, но и экзотические плоды, пришедшие к нам из кельтского и скандинавских языков. Я узнал о существовании английских слов, пришедших к нам через латынь из итальянского, а также через ту же латынь из португальского, и через латынь и португальский - из французского, и через латынь и испанский - из французского, и через латынь, испанский и голландский - из португальского, и через латынь - из немецкого, и через новую латынь - из французского. Я узнал о словах-гибридах, полученных от скрещения французского с испанским, арабским и греческим, не говоря уже о том, сколько в английский пришло слов из нижненемецкого, голландского, славянского, русского, санскрита, венгерского, иврита, хинди. Словом, Проститутка готовил меня к работе в ЦРУ. Зачем? Посмотри, как другие языки проложили себе путь в английский. Следовательно, можно развить в себе представление о логике поступков людей из других стран.
Я и понимал это как подготовку к будущей работе. В последующие четыре года лекции, которые я посещал, друзья, которых я заводил, - все было вкладом в мое будущее в качестве сотрудника ЦРУ. Если у меня и возникали сомнения относительно будущей профессии, происходило это весенними вечерами в Нью-Хейвене после случайной и неудачной встречи с какой-нибудь девушкой, когда я говорил себе, что на самом деле хочу стать романистом. Однако я тут же признавался себе, что нет у меня достаточного опыта, чтобы писать книги. А работа в ЦРУ приобщит меня к приключениям, которые необходимы для острого сюжета.
Я, безусловно, был человеком целеустремленным. Я вспоминаю себя на первом курсе - как мы сидим "У Мори" перед игрой между Йельским и Гарвардским университетами, пьем, и я высоко поднимаю серебряную чашу. Я пил "Зеленый пунш", а остальные пели - да, как я пил и как они пели! Песня была длинная, а я не сдавался, пока не была пропета последняя нота.
Слова, которые я не вспоминал тридцать лет, встают передо мной из мерцающей бледным солнечным светом внутренности большой серебряной чаши для пунша. Я залпом выпил "Зеленый пунш", какой подают "У Мори", и с десяток голосов запел вокруг меня:
Это Гарри, Гарри, Гарри крутит шарик земной,
Это Гарри, Гарри крутит наш мир,
Аллилуйя, аллилуйя,
Клади монетку на тамбурин,
И пьянчугой станет меньше на один.
Аллилуйя, аллилуйя,
Клади монетку на тамбурин,
И пьянчугой станет меньше на один.
Клади монетку на тамбурин,
И пьянчугой не станет ни один.
Они умолкли, чтобы передохнуть, а я продолжал пить. Пил сладкий, густой, вредный, сдобренный алкоголем "Зеленый пунш", глоток за глотком, вкладывая всю душу в то, чтобы выпить до дна, и зная, что ангелы наблюдают за мной, и если я выпью все прежде, чем кончится песня, завтра мы победим Гарвард и будем поддерживать нашу команду на стадионе. Мы будем там, демонстрируя нашу преданность, нашу любовь, нашу мужскую способность пить с богами "У Мори". Ведь только боги выпивают всю серебряную чашу до дна. Мы займем свои места в Йельской чаше с сознанием своей миссии, которая состоит в том, чтобы завтра победить Гарвард. Боже правый, я же выпил всю чашу до дна, а счет в тот ноябрьский день 1953 года был: Йель - 0, Гарвард - 13.
5
Меня познакомили с Киттредж в конце первого года обучения в Йеле. Как раз перед пасхальными каникулами пришла телеграмма: ПРИЕЗЖАЙ ПОЗНАКОМИТЬСЯ МОЕЙ НЕВЕСТОЙ ХЭДЛИ КИТТРЕДЖ ГАРДИНЕР ТОЧКА ПРОВЕДЕМ ПАСХУ В КРЕПОСТИ ОБЩЕСТВЕ КИТТРЕДЖ И ДЖИН ХАРОУ.
Назад на Доун. Я не был на острове с тех пор, как мой отец, нуждаясь в деньгах, года два тому назад уговорил своих двух братьев и единственную сестру согласиться продать Крепость. Почему ему вдруг потребовалось пополнить свой капитал, так и останется семейной тайной. Хаббарды скрывали от детей непредвиденные доходы, крахи и просто растраты в еще большей мере, чем сексуальные откровения. Мы знали только (причем из перешептываний): "Такая обида. Придется продать Крепость. Маклер предложил". В то лето отец две недели ходил держа рот на замке, точно южноамериканский диктатор, сидящий во дворце под арестом. Меня идея продажи Крепости не слишком затрагивала. Я любил ее меньше, чем остальные, или так мне казалось. Только в следующее лето, когда я болтался как неприкаянный с матушкой, которая пила с новыми, малоприятными богатыми друзьями или гоняла теннисные мячи в августе, я понял, что значило потерять великолепную тишину холмов Мэна.
Поэтому приглашение вновь побывать в Крепости могло лишь приветствоваться, а тем более - возможность повидать Проститутку. Я все еще был подобен девушке, влюбленной в парня, ушедшего на войну. И хотя Проститутка три года не появлялся - не важно. Девушка не встречалась ни с кем другим, она даже не отвечала на телефонные звонки славных ребят.
Я был влюблен в ЦРУ. Я принадлежу к тому типу людей - таких приходится один на десять или один на пятьдесят? - которые способны отдать чуть ли не всю жизнь за какую-то ее часть. Я читал шпионские романы, слово за словом изучал словарь, посещал дискуссии по внешней политике в Йеле и вглядывался в фотографии Ленина, Сталина, Молотова, Громыко и Лаврентия Берии: мне хотелось понять лицо врага. Не участвовал в политических спорах о республиканцах и демократах. Они не имели для меня значения. Моим президентом был Аллен Даллес, и я собирался стать бойцом в войне против дьявола. Я читал Шпенглера и все зимы в Нью-Хейвене размышлял о грядущем крахе Запада и о том, как это предотвратить. Учитывая вышесказанное, можете не сомневаться, что я известил Проститутку телеграммой о том, что еду, подписался "Эшерден" (так звали английского шпиона у Сомерсета Моэма) и покатил в своем "додже" 1949 года из Нью-Хейвена в Маунт-Дезерт, подъехал с задней стороны острова и не узнал дом.
Не знаю, стоит ли описывать те перемены, которые в нем произошли. Мне придется приложить каталог мелких сокровищ к заключению геолога, ибо поколения Хаббардов оставили каждое свой слой. В углах у нас стояли дубовые этажерки, в Кьюнарде - светлая датская мебель, в Лагере - отличный столик для игры в шашки, который мы унаследовали от Доуна Хэдлока Хаббарда (он оставил нам также старательно сделанные зарисовки сторожевой башни в сто футов высотой, которую предполагал построить на южной оконечности острова). На стенах висела уйма выцветших фотографий, начиная с 1850 года, в рамках с потрескавшимися стеклами, покрытых пятнами, источенных червями. А кроме того, висели цветные эстампы Матисса, Брака, Дюфи, Дюшана, давно выцветшие от солнца, - все они были собраны моей матушкой. Мы хранили их, несмотря на то что матушка ни разу не бывала здесь после своего отъезда. Висит на стене и висит - это ведь был летний дом. Никакого отбора не производилось - просто вещи появлялись и сохранялись. В самом плачевном состоянии были спальни - там стояли нары. Продавленные матрацы с выпирающими пружинами в изношенных чехлах; деревянные бюро, покрытые толстым слоем краски, исцарапанной ногтями, - следы жарких, скучных летних вечеров; паутина под окнами в мелких переплетах, птичьи гнезда под стропилами и следы мышей во многих комнатах, которыми никто не пользовался, - это была цена, которую мы платили за чрезмерно большой дом.
Родмен Ноулз Гардинер и его жена, купив у нас дом, навели в нем порядок. Отец Киттредж, будучи знатоком Шекспира (он находился в отдаленном родстве со знаменитым шекспироведом Джорджем Киттреджем, тоже выпускником Гарварда), достаточно хорошо знал про заговоры, и потому в документе на владение Крепостью, который он вручил дочери в качестве свадебного подарка, обусловил, что в случае развода Киттредж с Хью Монтегю Крепость остается за ней. Вот как получилось, что я потом снова стал там жить. Благодаря Киттредж. Но это произойдет не скоро. А сейчас я учился на первом курсе в Йеле и были пасхальные каникулы, прошло два года со времени отъезда Хаббардов из Крепости, и доктор Гардинер и его супруга, безусловно, навели тут красоту. Уйдя на покой с преподавательской деятельности, они перевезли сюда часть мебели колониального стиля, которой был обставлен их дом в Кембридже. Теперь на окнах появились занавеси, а стены украсила коллекция викторианской живописи XIX века, собранная доктором Гардинером. В спальнях стояли новые кровати. Сначала мне все это ужасно не понравилось. Дом выглядел как гостиница в Новой Англии, где зимой стоит страшная жара и напрочь заделаны окна.
Первые два часа после приезда были для меня сущей мукой. Ни Хью Монтегю, ни его невесты не было дома - меня принимали именитый шекспировед и его супруга Мэйзи. Они терпели меня, а я мучился. Он был гарвардским профессором ныне не существующего типа. Выдающаяся личность доктора Гардинера как бы состояла из нескольких ярусов. И этим ярусам, как помощникам по нисходящей, поручалось участвовать в разговоре. Мы беседовали об игре футбольных команд Йеля и Гарварда в прошлом сезоне, затем - в какой категории я играю в американский теннис - сквош (а я играл в группе Б), затем о моем отце, которого доктор Гардинер в последний раз видел с мистером Даллесом в Вашингтоне, на приеме в саду.
- Выглядел он действительно прекрасно, правда, это было в прошлом году.
- Дассэр. Он до сих пор хорошо выглядит.
- Молодец.
Будучи теннисистом, доктор Гардинер не позволит вновь прибывшему размяться. Он отошлет твой отбитый мяч без задних мыслей назад через всю площадку - беги за ним.
Не лучше была и Мэйзи. Она рассказала, что в мае хочет разбить цветник, и долго, нудно, хотя и сладким голоском, изъяснялась насчет того, сколь непредсказуема весной погода в Мэне. Она перечислила гибриды, которые собирается посадить, а когда я упомянул про дикие цветы, которые появляются в июне и июле, она потеряла ко мне всякий интерес. Паузы в разговоре затягивались, превращаясь в долгое молчание. В отчаянии я попытался переключиться на сильную сторону доктора Гардинера. И принялся разглагольствовать о творчестве Эрнеста Хемингуэя (я писал сочинение на эту тему, за которое получил пятерку). Намеренная ирония, пронизывающая его последние работы, сказал я, объясняется тем, что он находился под огромным влиянием "Короля Лира", особенно реплики Кента, и я процитировал из четвертой сцены первого акта:
- "Вот мой род занятий: быть самим собой… Любить того, кто честен. Знаться с тем, кто рассудителен и мало говорит. Считаться с общим мнением. Драться, когда нет другого выхода, и не есть рыбы". - Я только собирался добавить: "Я умею хранить тайны, ездить верхом, рассказывать с грехом пополам затейливые истории и точно исполнять поручения, когда они несложны", но доктор Гардинер сказал:
- Какой смысл заниматься подражательством!
Воцарилось молчание. Через какое-то время, уже в сумерках, вернулись Киттредж и Хью Монтегю. Они занимались альпинизмом - погода на Пасху стояла очень холодная, - взбирались по ледяным откосам Бодучей горы. Отличное занятие, заверила меня Киттредж, а сама выглядела как на Рождество - с раскрасневшимися от мороза щеками.
Она была прелестна по любым меркам, какие в моем представлении применимы к женщине. Ее черные волосы были коротко острижены, как у мальчика, она была в брюках и ветровке, но выглядела самой красивой женщиной на свете. Казалось, она сошла с одного из викторианских портретов своего отца: такая же белокожая и прелестная, как изображенные там ангелочки. Только сейчас, после занятия альпинизмом, краски у Киттредж были яркие и на щеках горел румянец, как дикие красные ягоды на заснеженном поле.
- Как чудесно познакомиться с вами. Ведь мы родня. Вы это знали? - спросила она.
- Пожалуй, знал.
- Вчера вечером я это проверила. Мы троюродные брат и сестра. Словом, не близкая родня, но и не чужие.
Она рассмеялась и так на меня посмотрела (взгляд ее говорил, что ей, безусловно, нравится этот приятный мужчина моложе ее), - словом, Хью Монтегю заволновался. В ту пору я почти не знал, что такое ревность, но почувствовал, как ею пахнуло в воздухе.
- Ну и должна вам сказать, - продолжала она, - пока Хью тащил меня вверх по этой страшной стене, я все твердила, что ни за что не выйду за него замуж, пока он не пообещает никогда больше этого не делать, и тут он мне говорит: "Вы с Гарри Хаббардом из одной команды". Словом, он нас обоих вычеркнул из участников своих сомнительных занятий.
- Вообще-то она немного лучше тебя, Гарри, - сказал Хью Монтегю. - Но и она безнадежна.
- Очень надеюсь, что это так, - заметила Мэйзи Гардинер. - Дурацкая затея рисковать своей шеей, лазая по льду.
- А мне это понравилось, - сказала Киттредж. - В качестве единственного оправдания своему пристрастию Хью сказал: "Лед предаст тебя только раз". Ну и муж у меня будет!
- Надежный, - сказал Хью.
При одном упоминании, что дочь выходит замуж, Родмен Ноулз Гардинер зашелся кашлем. А Киттредж произнесла:
- По-моему, папа считает меня Дездемоной.
- Я что-то не вижу себя ни черным, ни женатым на собственной дочери, - возразил ее отец. - У тебя извращенная логика, дорогая.
Киттредж переменила тему.
- А альпинизмом вы когда-нибудь занимались? - спросила она меня. И когда я отрицательно покачал головой, сказала: - Это примерно такой же кошмар, как и тренировки на Ферме, когда тебя заставляют выскочить из земляного окопа и взобраться по забору из сетки за то время, пока луч вращающегося прожектора не осветил участок. - Она умолкла, но не из предосторожности, а скорее прикидывая, когда меня к этому допустят. - Вы, наверное, займетесь этим примерно через год. Сетка, через которую надо перелезать, скопирована с Гроссе-Ульнер в Восточной Германии…
Хью Монтегю раздвинул губы в отнюдь не веселой улыбке.
- Киттредж, не практикуйся в неосторожности - у тебя другая профессия.
- Да, - сказала Киттредж. - Но ведь я дома. И я хочу разговаривать. Мы не в Вашингтоне, и мне надоело ходить с одного коктейля на другой, вести пустую болтовню и изображать из себя мелкого клерка в министерстве финансов. "О-о, - говорят тебе, - и какими же документами вы занимаетесь?" - "Кучей всякого всего, - отвечаю я. - Статистикой". Мои собеседники знают, что я лгу. Я же явно психшпионка. Это выпирает наружу.
- Наружу выпирает то, как ты испорчена, - заметил ее жених.
- Как же я могу быть не испорченной? Я ведь единственное дитя, - сказала Киттредж. - А вы испорчены? - спросила она меня.
- Наполовину, - сказал я, и, поскольку никто не отреагировал, пришлось пуститься в объяснения.
Киттредж, казалось, с интересом слушала.
- Да нет, вы вконец испорчены, - сказала она, - у вас же переизбыток призраков. - И она приподняла дивную белую руку, словно изображая церемониймейстера на многолюдном благотворительном балу. - Но я всем обещала не заниматься теоретизированием в этот уик-энд. Есть люди, которые слишком много пьют, а я слишком много теоретизирую. Как ты думаешь, это болезнь, Хью?
- Предпочтительнее пьянства, - заметил он.
- Я расскажу вам про переизбыток призраков, когда мы будем одни, - обращаясь ко мне, громогласно объявила она.
Я внутренне съежился. Хью Монтегю был собственником. И, глядя, как она мило улыбается мне, он увидел в ее улыбке конец их романа. И в конечном счете оказался прав - правда, влюбленные обычно сокращают сроки. То, на что нам потребуется свыше пятнадцати лет, представлялось ему сиюминутной опасностью.