А с другой стороны, ему было скучно. Вести беседу с Розменом и Мэйзи Гардинер было все равно что ужинать в комнате, освещенной мигающими лампочками. По большей части беседа шла так, будто законов логической связи не существует. Во время аперитива я следил за обменом репликами. За десять минут было произнесено десять фраз. Три - доктором Гардинером, две - Мэйзи, три - Проституткой, одна - Киттредж и одна - мной. Память имеет свои пределы. Поэтому я воспроизвожу нижеследующее не по памяти, а по наитию.
"Родмен Ноулз Гардинер. Я поручил Бобби Ивзу подыскать новый спинакер.
Мэйзи. Почему это королевские лиловые циннии вянут быстрее, чем космические?
Хью Монтегю. Я слышал, вчера в Пиренеях сошла громадная лавина.
Киттредж. Если ты будешь меньше подкармливать циннии, мама…
Мэйзи. Скажите, мистер Хаббард, Джилли Батлер - человек надежный? Ваш батюшка, Кэл Хаббард, говорит - не надо слишком доверять ему.
Я. Я бы прислушался к тому, что говорит отец.
Монтегю. У них не было с собой противооползневых веревок, так что тела невозможно найти.
Доктор Гардинер. Спинакер разбился на регате. Пришлось поднимать его лебедкой.
Монтегю. Трижды ура за то, что ты снова в почетном списке, Гарри.
Доктор Гардинер. Пойду наполню шейкер мартини".
Тем не менее мы с Киттредж провели час наедине. Так она пожелала. В воскресенье утром, возвращаясь из церкви после пасхальной службы, когда до воскресного обеда оставался еще час, Киттредж сама создала нужные условия.
- Я хочу, чтобы Гарри показал мне остров, - заявила она Хью. - Я уверена, он знает здесь все бухточки и расщелины.
Правдоподобие этого предлога явно отсутствовало. Не требовалось гида, чтобы обнаружить все бухточки и расщелины на нашем островке.
Хью кивнул. Улыбнулся. Вытянул руку, поставив вверх большой палец и нацелив на меня указательный как пистолет. И беззвучно выстрелил.
- Держи носовые пазухи чистыми, Гарри, - сказал он.
Мы с Киттредж пошли по прибрежной гальке, захламленной водорослями и выброшенными океаном обломками. Невидимый призрак Проститутки вскидывался возле нас этаким конем, скакавшим по полю нашего настроения.
- Ужасный человек, - произнесла наконец Киттредж и взяла меня за руку. - Я обожаю его, но он ужасен. Он грязный. Гарри, а вы любите заниматься сексом?
- Я бы не хотел думать, что не люблю, - сказал я.
- Ну, надеюсь, что любите. Вы очень похожи на Монтгомери Клифта, так что должны любить. Я вот знаю, что люблю секс. Нас с Хью объединяет только секс. А в остальном у нас так мало общего. Потому-то он и ревнует. Его Омега фактически лишена полового инстинкта, а Альфа им перегружена.
Я тогда не знал, что она все связывает с этими двумя величинами - Альфой и Омегой, с тех пор как четыре года назад узнала о них. Я же впервые услышал об этом тогда. И потом, на протяжении тридцати лет, буду это часто слышать.
- Самое противное, - сказала она, - я до сих пор девственница. Думаю, что и Хью тоже, хотя он на этот счет молчит.
Я был двояко потрясен: во-первых, самим ее признанием и, во-вторых, тем, что это признание она сделала мне. А она рассмеялась.
- Я каждый вечер принимаю пилюлю Настоящей исповеди, - сказала она. - А вы, Гарри, девственник?
- К сожалению, - ответил я.
Она засмеялась и никак не могла остановиться.
- А я не хочу быть девственницей, - призналась она. - Это же нелепо. И происходит так не потому, что мы с Хью недостаточно знаем друг друга. Наоборот: мы отлично изучили наши тела. Оставшись наедине, мы раздеваемся догола. И сознание, что это так, нас как бы связывает. Но Хью настаивает на том, что довести нашу близость до конца можно только после брака.
- Ну, насколько я понимаю, вы скоро обвенчаетесь.
- В июне, - сказала она. - Мы в этот уик-энд собирались все спланировать, но когда папа и Хью оказываются вместе, надежды что-либо сделать нет никакой. Хуже, чем два старикана в доме для престарелых, которые обменялись фальшивыми челюстями и пытаются о чем-то беседовать.
Настала моя очередь рассмеяться. И я так хохотал, что вынужден был сесть. Киттредж села рядом со мной. Мы примостились на южной оконечности острова и смотрели на залив Блу-Хилл, за которым над далекой Атлантикой тускло блестело холодное пасхальное солнце.
- Хью, пожалуй, самый сложный человек изо всех, кого я встречала в жизни, - сказала она, - но в этот уик-энд он держится на редкость просто. Он жутко брюзжит из-за того, что мы не можем быть вместе ночью. Папа поместил меня в комнату, которая рядом с его и маминой спальней. Так что Хью положительно раскалывается от злости. У него просто культ фаллоса. В Вашингтоне он не слезает с меня. Надеюсь, вы не против того, чтобы слушать все это, Гарри. Мне просто необходимо выговориться.
- Нет, - сказал я. Я не очень понимал, о чем она мне говорит. Факты не сходились друг с другом. - Как же это он не слезает с вас, - спросил я, - если вы оба девственники?
- Ну, мы занимаемся любовью, по его словам, "по-итальянски".
- Вот как, - сказал я. Я был в растерянности. Потом понял. Мне стало физически больно при мысли о том, что она позволяет ему с собой делать. Не мог я и понять, как это сочетается с ее светлым обликом и положением в обществе.
- Вообще-то, - быстро произнесла она с легкостью выпускницы Рэдклиффа, - мне это нравится. Это порочно. Быть девственницей и одновременно чувствовать себя такой развратной - знаете, Гарри, это открыло для меня атмосферу Ренессанса. Теперь мне понятно, как они могли соблюдать нормы католической религии и одновременно жить, нарушая их почти смертным грехом. Это, знаете ли, нельзя назвать самым нездоровым подходом.
- Вы со всеми ведете такие разговоры? - спросил я.
- Господи, нет, конечно, - сказала она. - Вы для меня человек особый.
- Как это может быть? Вы же меня совсем не знаете.
- Мне достаточно одного взгляда. Я сказала себе: прежде чем мы расстанемся, я расскажу этому человеку все. Видите ли, Гарри, я полюбила вас.
- О! - вырвалось у меня. - Я тоже вас полюбил.
Это не было пустой фразой. Я чувствовал настоящую боль, стоило мне представить себе Хью Монтегю, сидящего, как распаленный сатир, на ее спине. Такое чувство мог бы испытывать любовник, которому наставили рога. Мне было неприятно, что ее признание так глубоко задело меня.
- Мы с вами, - продолжала она, - такими играми никогда заниматься не будем. Мы - кузены и такими навсегда останемся. Очень близкими друзьями. В худшем случае целующимися кузенами.
И она легонько коснулась моих губ поцелуем. Это тоже глубоко взволновало меня. Ее губы были как лепестки, слетевшие с цветка. Никогда прежде я не ощущал такого приятного дыхания. И не сталкивался с большими сюрпризами. Все равно как взять великий роман и в первой же фразе прочесть: "Зови меня Измаил".
- Когда-нибудь, - сказала она, - когда мы с Хью надоедим друг другу, у нас с вами может быть роман. Такой мимолетный, просто озорной, для удовольствия.
- Целующиеся кузены, - хрипло повторил я.
- Да. Только сейчас, Гарри, мне нужен хороший друг. Я не могу обойтись без него, как не могу удержать естественный порыв. Нужен кто-то, кому я могла бы рассказать все.
- А я неспособен все рассказывать, - признался я, словно у меня было множество похождений, которые я тщательно скрывал.
- Вы действительно застегнуты на все пуговицы. Для того я и вытащила вас из дома. Я хочу поговорить о вашем переизбытке призраков.
- Это термин из ваших психологических теорий?
- Да.
- Отец говорил мне, что вы гениальны. Аллен Даллес - тоже.
- Ну, ничего подобного, - сказала она, надувшись, точно это было глупое предположение, подчеркивавшее ее великое одиночество. - Мой мозг, когда я им не пользуюсь, бывает чудесно пустым. Поэтому в него проникают мысли, которые другие люди просто отбрасывают. Вы не считаете, что послания небес достигают нас в той же мере, в какой темные силы будоражат наши импульсы?
Я кивнул. Я не знал, как возразить против этого. Но она и не рассчитывала на дискуссию. По тому, как она сменила тон, я почувствовал, что она склонна говорить дальше.
- Я всегда считала Фрейда противоречивым, - сказала она. - Он великий человек, сделавший массу открытий, но в плане философском он не более чем стоик. А этого недостаточно. Из стоиков выходят хорошие водопроводчики. Трубы портятся - надо зажать нос и починить их. И конец философии Фрейда. Если люди и цивилизация несовместимы - что в любом случае всем нам известно, - ничего не поделаешь: старайтесь извлечь максимум при плохой игре.
Она явно все это уже проговаривала. Должно быть, часто излагала свою теорию на работе. Поэтому я счел дружеским жестом то, что она пожелала поделиться этим и со мной. А кроме того, мне нравилось слушать ее голос. Я решил, что она прочла мне эту лекцию, чтобы как-то сблизить нас. И почувствовал, как во мне шевельнулись нежность и любовь. Киттредж была так красива и так одинока. С полевыми цветами в волосах и в голубых кроссовках. Мне захотелось обнять ее и прижать к себе, и я так бы и сделал, если бы надо мной не нависала огромная тень Хью Монтегю.
- С философской точки зрения, - продолжала Киттредж, - я дуалистка. Не представляю себе, как можно ею не быть. Хорошо было Спинозе рассуждать о субстанции, объединив все, что этому противостоит, в неясную метафизическую клейкую массу и объявив себя монистом. А я считаю, что Спиноза бежит окрика философов. Если Бог и пытается нам что-то внушить, так это то, что все наши представления и о нем, и о Вселенной дуалистичны. Рай и ад. Бог и дьявол, добро и зло, рождение и смерть, горячее и холодное, мужчина и женщина, любовь и ненависть, свобода и рабство, бдение и сон, актер и зритель… Я могла бы продолжить этот список до бесконечности. Подумайте сами: мы зачаты благодаря встрече сперматозоида с яйцеклеткой. В момент создания мы входим в жизнь благодаря соединению двух самостоятельно существующих единиц - и столь разных. И мы развиваемся, имея тело с левой и правой стороной. У нас два глаза, два уха, две ноздри, две губы, два ряда зубов, два полушария мозга, два легких, два плеча, две руки, два бедра, две ноги.
- И один нос, - сказал я.
Это ей и раньше говорили.
- Нос - это плоть, окружающая две пазухи.
- Один язык, - сказал я.
- У которого есть кончик и корень, и они очень разные. - И она высунула для наглядности язык.
- Пять пальцев на каждой руке.
- Большой палец противостоит остальным. И большой палец ноги раньше противостоял другим.
Мы оба рассмеялись.
- Два яичка, - сказал я, - и один пенис.
- Это слабое звено в моей теории.
- Один пупок, - продолжал я.
- Какой вы гадкий, - сказала она. - Вас не сдвинешь с места.
- Одна голова с волосами.
- Которые вы расчесываете на пробор.
И она взъерошила мне волосы. Мы снова чуть не поцеловались. Как чудесно флиртовать с троюродной сестрой, которая на два года старше тебя.
- Постарайтесь быть серьезным, - сказала Киттредж. - Право же, куда больше доказательств дуализма, чем исключительности. Я решила пойти дальше. Что, если у нас не только две ноздри, два глаза, две мочки и так далее, но и две души, и каждая по-своему оснащена. Они существуют в человеке как сиамские близнецы. Все, что случается с одной, случается и с другой. Если женщина выходит замуж, вторая половина ее готова сесть в ту же коляску. Но в остальном они различны. Они могут быть лишь немного различны, как близнецы, а могут быть диаметрально различны, как добро и зло. - Она помолчала, подбирая другой пример. - Как оптимизм и пессимизм. Я выбрала этот пример, потому что его легче разбирать. Большая часть того, что с нами происходит, имеет оптимистические обертоны и пессимистические возможности. Назовем их Альфой и Омегой - я наконец придумала для этих двух душ такие имена: надо же их как-то называть - "а" и "зет" звучит слишком холодно, - значит, назовем их Альфа и Омега. Это претенциозно, но ко всему привыкаешь.
- Вы собирались привести пример, - напомнил я.
- Да. Хорошо. Скажем, Альфа склонна воспринимать большинство ситуаций оптимистически, а Омега склонна к пессимизму. Все факты, с какими они сталкиваются, воспринимаются ими по-разному - так сказать, с точки зрения разных чувств. Альфа выбирает из ситуации позитивные моменты, Омега же предчувствует потери. Такая двойственность восприятия характерна для всего. Возьмем ночь и день. Предположим, что Омега более склонна воспринимать ночные впечатления, чем Альфа. А утром Альфа скорее соберется и отправится на работу.
И словно для доказательства наличия Альфы и Омеги в ней самой Киттредж вдруг перекрыла поток откровений, таких наивных и смелых, и дала волю сидевшему в ней педанту. Если завоевывать эту женщину, то надо завоевать обе ее стороны. Мне пришло также в голову, что я не слишком лояльно веду себя в отношении Хью Монтегю, но - какого черта! - может, это моя Омега так себя проявляет.
- Я что-то не понимаю, - сказал я, - почему эти две половинки души должны все время реагировать по-разному.
- Запомните, - сказала Киттредж, назидательно поднимая вверх палец, - Альфа и Омега происходят из разных источников. Одна является порождением клетки спермы - это Альфа. А Омега - яйца.
- Вы хотите сказать, что в нас сидят мужская и женская души?
- А почему бы и нет? Это же не механизмы, - сказала Киттредж. - У мужской половины может быть сколько угодно мужских качеств, а Омега может быть наделена качествами женщины-быка, она может быть такой же мужественной и сильной, как мусорщик. - И она весело посмотрела на меня, словно показывая, что верх в ней взяла Альфа. Или, может быть, Омега? - Господу угодно, чтобы мы были столь же многообразны и многолики, как калейдоскоп. И это подводит нас к следующего пункту. Тут мы с Хью полностью согласны. Борьба между Богом и дьяволом идет обычно в обеих душах. Так и должно быть.
Шизофреники склонны отделять добро от зла, у людей же более уравновешенных Бог и дьявол ведут борьбу не только в Альфе, но и в Омеге.
- В вашей системе все время идет борьба.
- Конечно. Разве не такова природа человека?
- Ну, я по-прежнему не понимаю, почему Создатель выбрал такой сложный вариант, - сказал я.
- Потому что он хотел дать нам свободу воли, - сказала она. - В этом я тоже согласна с Хью. Свобода воли предполагает предоставление дьяволу равных возможностей.
- Откуда вам это известно? - вырвалось у меня.
- Я так думаю, - просто ответила она. - Неужели вы не понимаете: нам действительно нужны две развитых души, каждая со своим суперэго, эго и так далее. Тогда ты способен чувствовать, так сказать, трехмерность морали. Если Альфа и Омега ни в чем не похожи, - а, поверьте, это часто бывает так, - они рассматривают одно и то же событие с совершенно разных позиций. Потому-то у нас и два глаза. Именно по этой причине. Чтобы мы могли представить себе расстояние.
- Допустим, - сказал я. - Когда глаза наши становятся слишком разными, нам требуются очки. Если Альфа и Омега такие невероятно разные, как же может человек действовать?
- А вы посмотрите на Хью, - сказала она. - Его Альфа и Омега так же удалены друг от друга, как луна и солнце. У великих людей, у художников, у необыкновенных мужчин и женщин Альфа драматически отлична от Омеги. То же, конечно, происходит у слабоумных, наркоманов и психопатов.
Уверенность, звучавшая в ее голосе, вызывала у меня желание ей перечить.
- Какую же в таком случае разницу вы усматриваете между художником и психопатом? - спросил я.
- В умении выразить свое нутро, конечно. Если Альфа и Омега невероятно различны, но могут тем не менее сообщать друг другу свои потребности и чувства, тогда перед вами выдающийся человек. Такие люди могут находить поразительные решения. Особенно художники. Понимаете, если между Альфой и Омегой нет согласия, то либо одна, либо другая берет верх или застывает на мертвой точке. И более сильный подавляет более слабого. Тогда человек ничего толкового не производит.
- Как при тоталитаризме.
- Вот именно. А вы понимаете, о чем я говорю.
Мне было чрезвычайно приятно это услышать. Поощренный ее оценкой, я спросил:
- А у здорового человека между Альфой и Омегой такое же различие, как, скажем, между республиканцами и демократами? В чем-то они будут согласны, в чем-то не согласны, но будет вырабатываться компромисс?
Она просияла. Я вытащил наружу лучшее, что в ней было. Озорной огонек снова зажегся в ее глазах.
- Вы просто чудо, - промолвила она. - Я так вас люблю. Вы такой непосредственный.
- Нечего надо мной издеваться.
- Я не издеваюсь, - сказала она. - Просто воспользуюсь вашим примером в разговоре с некоторыми тупицами, которым я вынуждена все это объяснять.
- А им не нравятся ваши идеи? Я, например, представляю себе, как Альфа и Омега действуют у шпионов.
- Конечно. Но многие из тех, с кем я работаю, боятся этому поверить. Я для них просто девчонка. Поэтому они не могут поверить, что это первая вполне обоснованная теория в области психологии, которая объясняет, как шпионы могут жить в вечном напряжении, в сложнейших жизненных ситуациях и не только мириться с двойной жизнью, а даже жаждать ее.
Я кивнул. Она назвала меня человеком непосредственным, а я подумал, не слишком ли прямолинейно трактует она свою теорию. Большинство интеллигентов, которых я встречал в Йеле, считали необходимым при первой встрече выпустить артиллерийский залп из цитат, вычитанных у великих и (или) элитарных авторов. Киттредж же ограничилась одной ссылкой на Спинозу да одним пересказом Фрейда. Она не обошла меня с фланга кавалерией уважаемых авторитетов. Она излагала свои мысли, и этого было достаточно.
Ну и мы продолжали беседовать. Мы так и не дошли до переизбытка призраков, но прежде чем час нашего похода по бухточкам и расщелинам Доуна подошел к концу, я почувствовал себя несколько обиженным тем, что Киттредж доставляло не меньше удовольствия разглагольствовать, чем флиртовать. Поэтому, прежде чем вернуться в дом, я попытался подтрунить над ней. Пусть признается: какая у нее Омега и какая Альфа.
- О-о, - сказала она, - другим это понятнее, чем тебе самой. Лучше скажите, как вы их во мне видите.
- О-о, - сказал я, подражая ей. - Мне кажется, Альфа у вас полна лояльности, а Омега столь же изменчива, как прилив. Альфа перенасыщена целомудрием, а Омега балансирует на грани святотатства. Вы взбалмошный ребенок, с одной стороны, и строитель империи - с другой.
- А вы - дьявол насквозь и глубже, - сказала она и снова поцеловала меня в губы.