Однажды во Вьетнаме, после пьянки в Универсальном Магазине (так мы называли самый большой бордель в Сайгоне), я закончил вечер в номере гостиницы с молоденькой крошечной проституткой-вьетнамкой, снабдившей меня опиумом. Я выкурил трубку с сильным чувством греха и во искупление выбросил из себя весь ужин. А потом на меня снизошел покой, навеянный трубкой, и начались галлюцинации. Лицо девки стало лицом моей матери, а потом лицом Киттредж, в которую я был издали влюблен. Через некоторое время я уже мог превращать лицо вьетнамской проститутки в лицо любой женщины по моему выбору.
В нашей же спальне я не мог подобрать лицо, которое хотел бы увидеть, да и не было у меня счастливой уверенности, что я парю в облаках галлюцинации, которой могу управлять. Скорее наоборот: каждое новое лицо появлялось передо мной, словно кто-то лепил его. Над нежной верхней губой Киттредж появилась щеточка черных с проседью усиков Проститутки. На носу возникли его очки в металлической оправе, а вместо пышной копны волос засияла большая залысина, и Проститутка уставился на меня. И заговорил. Голос исходил изо рта Киттредж, но вполне мог принадлежать ему: "Ты обнаружишь это, Гарри. Она - законченная лгунья".
Усики исчезли вместе с очками. На голове Киттредж снова была копна черных волос. Она заплакала:
- Гозвик, возьми меня с собой. Мне здесь одиноко.
Горе ее скоро прошло. Как у ребенка, быстро переходящего от одного настроения к другому, на ее лице появилось новое выражение - плотоядная ухмылка. Такое лицо могло быть только у Хлои - эта ухмылка говорила: приди в мои владения. Рот Хлои кривился так, лишь когда лежишь рядом голый и враг рода человеческого уже раздвигает складочки кожи, - игрушки вот-вот засверкают на елке. И ты наконец выбросишь все из себя!
Странные импульсы пробудились во мне. Идешь по проспекту и вдруг чувствуешь желание свернуть в боковую улочку - такой импульс возникает нередко. По всей вероятности, исходит он от тебя самого. А здесь я не сомневался. То, что меня толкало, исходило не от меня. Я был подобен кусочку железа, передвигающемуся по тарелке под влиянием магнитов, которые переставляют под ней. Эти магниты всемогущи, как боги. То, что периодически толкало меня к двери трейлера Хлои, сейчас побуждало овладеть моей женой. Внизу у меня проснулся дикий козел похоти. Неудержимое желание трахаться, владевшее мной и Хлоей, снова запылало во мне. Но я не могу признаться в этой мысли. Я стал холоднее Проститутки - мне хотелось затащить Киттредж в Бункер.
Но имя Проститутки вспыхнуло в моем сознании. И игра сразу кончилась. Я весь покрылся потом. Это Проститутка подталкивал меня к Бункеру?
Оставив Киттредж в ее кресле, я спустился на первый этаж Крепости. Там, в нашей берлоге, я развел огонь. Это была самая теплая комната в доме. Когда все огни погашены и горит лишь огонь в камине, старые дощатые стены становятся цвета виски и коньяка. И может возникнуть иллюзия, что мой брак и профессия каким-то образом связаны с мировым очагом.
Однако сейчас мысли у меня были злые, как у человека, страдающего бессонницей. Растянувшись в старом кожаном кресле, я стал изучать огонь. Я старался опустошить голову. Мне известна техника медитации - как вы можете предположить, я умею погружаться в отрешенное состояние. Я нуждался в покое, как измученный генерал нуждается во сне. По прошествии двадцати минут, в течение которых я пытался сосредоточиться, я получил жалкий суррогат - апатию.
В этот момент на приставном столике зазвонил телефон. В подобный час это было необычно. Десять лет назад мне, случалось, звонили среди ночи из Лэнгли, но не в последнее время. Однако наибольшее впечатление произвело на меня то, что я спокойно ждал звонка. И он прозвучал.
Омега-6
Я узнал голос еще прежде, чем назвал имя.
- Хлоя, - сказал я.
- Мне неприятно звонить тебе в такое время, - начала она. За этим последовала пауза непрофессионала, делающего вид, будто эта мысль только что пришла в голову. - Мы можем говорить? - спросила она.
Чувство вины совсем задурило мне мозги. Мне показалось, что Киттредж зашевелилась в спальне.
- Да, можем, - сказал я. Но так тихо, чтобы она поняла, что не можем.
- Мне надо тебя увидеть. Я уже несколько часов хочу позвонить тебе, но не знала, будет ли это оʼкей.
- Как там погода в Бате? - Я не привожу объяснений, почему я это спросил. Я мог сказать что угодно, лишь бы потянуть время. И добавил: - А дороги в порядке?
- Моя четырехколесная фура похожа на большой толстый лимон на льду, но ничего, все будет в порядке. Гарри, - сказала она, - кое-что случилось. Я должна видеть тебя. Сегодня.
- Что ж, - сказал я, - только сейчас ведь все закрыто.
- Я хочу приехать к тебе.
- Хорошо, - сказал я. - Можешь, безусловно, приехать, только ты в жизни не найдешь меня.
- О, - сказала она, - я знаю, где ты живешь. Я знаю дорогу. Я одну зиму жила около Доуна.
- В самом деле?
- Конечно, - сказала она. - У меня была недолгая связь с Уилбером Батлером. Мы жили в двойном трейлере ниже по шоссе.
Перед моим мысленным взором возникли остовы машин, ржавевших на дворе.
- Как же это ты ни разу не попалась мне тогда на глаза?
- Я прожила с Уилбером всего пару месяцев. Он меня не выпускал из постели. Я видела в окошко, как ты проезжал мимо. "Ну, хорош", - говорила я Уилберу. Ух и возненавидел же он тебя!
Я снова вспомнил о том, какие злые бывали у Уилбера глаза, когда мы проезжали мимо друг друга по дороге.
- Догадываюсь, за что, - сказал я в ответ. Я слышал, как она дышит. - Хлоя, - сказал я, - ничего хорошего в идее приехать сюда нет.
- Зря тратишь время, - сказала Хлоя. В голосе ее звучала та же злость, какую она привносила в слияние наших тел. "Давай! - говорила она в такие минуты. - Жми сильнее, чертов сын! Сильнее!" Да, отзвуки этой интонации были несомненны. - Гарри, надо сегодня, - сказала она.
- Почему? Почему сегодня?
- Тебе грозит опасность. - Она помолчала. - И мне грозит опасность, - сказала она. Снова помолчала. - Твой дом обыскали? - спросила она.
- Нет.
- А мой обыскали.
- Что?
- Когда меня не было - мы с тобой отправились выпить на прощание, - они все перевернули в трейлере. Взрезали обивку на мебели. Разломали рамы на моих фотографиях. Разобрали газовую плиту. Разрезали мой матрас. Вытащили все ящики из письменного стола. - Она заплакала. Плакала она, как сильная женщина, только что получившая известие о том, что ее родственник попал в аварию. - Гарри, я села и просидела так целый час. Потом просмотрела все свои пожитки. Я приготовилась к самому плохому, но они ничего не украли. Даже сложили мои побрякушки горкой на постели. И мои трусики от бикини. И мой красный с черным бюстгальтер. А как ты думаешь, что лежало рядом? Рядом они положили остаток закрутки. Я немножко побаловалась марихуаной в канун Нового года и засунула остаток закрутки в ящик. Так они положили его рядом с моими побрякушками. Ненавижу их, - сказала она.
- Их?
- Если б это были воры, они забрали бы телевизор, микроволновую печь, стерео, приемник с часами, винчестер с прикладом орехового дерева, циркулярную пилу. Так что это были фараоны. - Она немного подумала. - Не простые фараоны. Гарри, что же они искали?
- Я не знаю.
- Это какое-то имеет к тебе отношение?
- И этого я тоже не знаю.
- Чем ты вообще занимаешься-то?
- Я же говорил тебе. Пишу и редактирую.
- Да перестань, Гарри. Я же не идиотка. - И понизила голос: - У тебя не какая-нибудь секретная работа?
- Ни в коем случае.
То, что я не сказал ей правды, вызвало новый поток слез. На мгновение мне стало ее жаль. У Хлои все перевернули, перерыли, разбросали, а я ей вру.
- Гилли, отец Уилбера, часто говорил: "Может, Хаббарды и работают в ЦРУ, но они от этого ничуть не лучше тебя или меня". Когда пьяный, всегда это говорил. Всякий раз, как ты проезжал мимо.
Мне никогда не приходило в голову, что наши соседи в Мэне могли знать, чем мы занимаемся.
- Я не могу это обсуждать, Хлоя. Нет, Хлоя, - сказал я, - оставайся у себя.
Теперь голос ее зазвучал уже громче.
- Да ты хоть понимаешь, в каком я состоянии, или я для тебя просто подстилка? - Да, голос ее набирал силу.
- Мое отношение к тебе измеряется тем, - как можно медленнее произнес я, - что я люблю жену, понимаешь, люблю и все равно встречаюсь с тобой.
- Шикарно, - сказала она, - разреши оставить себе сдачу. Разве все подобные разговоры в конечном счете не одинаковы?
Мы проговорили еще пять минут и потом еще пять, прежде чем я смог повесить трубку, а когда снял с нее руку, почувствовал себя глубоко несчастным. Все щиты, которыми я умудрялся отгородить свою двойную жизнь, разбил этот телефонный звонок. Теперь мне необходимо было вернуться в спальню, к Киттредж, и эта мысль овладела мной с такою силой, что я подумал, не подкралось ли что-то, чему я еще не знаю названия, совсем близко, и я помчался, перескакивая через две-три ступеньки, наверх. У дверей нашей спальни, однако, воля изменила мне, и я почувствовал себя таким слабым, как если бы сел с высокой температурой в постели. Меня даже посетило видение - из тех, что возникают вдруг в мозгу, и ты, как ни странно, чувствуешь себя таким счастливым, хотя ноги скованы болезнью. Я представил себе, что Киттредж спит в постели. Она погружена в глубокий сон - так развивалась моя мысль, - а я сяду в кресло и буду оберегать ее. Стараясь сохранить этот образ в мозгу, я сделал последние несколько шагов, остававшихся до двери, заглянул в спальню и увидел, что Киттредж в самом деле спит, как я себе и представлял. Какое облегчение иметь подле себя жену - ее молчаливое присутствие куда лучше одиночества. Могу ли я принять это за знак? В течение скольких лет один вид ее веснушчатой руки, держащей теннисную ракетку, был моим пропуском к счастью?
Я смотрел на нее и впервые с той минуты, как вернулся домой, с наслаждением испытывал чувство облегчения, будто снова стал добродетельным. Я снова любил ее - любил как в первый день, нет, не в первый день нашей связи, а в тот час, когда спас ей жизнь.
Это было самым выдающимся поступком в моей жизни. В скверные дни я задумывался над тем, был ли он единственным. У меня, вообще говоря, весьма примитивное представление о благодати. Я никогда не считал любовь благодатью, тем даром богов, когда исчезают все препоны и тебе дано преуспеть. Нет, я считал любовь наградой. Ее получаешь, только если благодаря своим достоинствам, или храбрости, или самопожертвованию, или щедрости, или отказу от чего-то ты сумел пробудить к жизни созидательную силу. Значит, если сейчас я чувствовал любовь, я еще могу надеяться на спасение. Апатия, навалившаяся на меня, объяснялась лишь большой душевной усталостью. Я был не столько человеком безнадежным, сколько до конца исчерпавшим себя, спасавшимся с помощью собственных запасов морфия от утраты. Однако я не был лишен благодати, нет, если моя любовь к Киттредж еще живет в той розовой куще, где печаль отлетает вместе с душой.
Я притушил свет, чтобы не мешать ей спать, и в почти полной темноте сел возле ее кровати. Как долго я так сидел, не могу сказать - две-три минуты или больше? - но наконец в мой покой ворвалось постукивание по большому окну, я посмотрел в том направлении и увидел нечто крошечное и поразительное. О раму бился белый мотылек - его трепещущие крылышки были шириной не более моих двух пальцев. Видел ли я когда-либо мотылька в мартовскую ночь? Его крылышки за стеклом были белыми, как кит Мелвилла.
Я подошел к письменному столу, взял карманный фонарик, включил его и прижал к стеклу. Мотылек тотчас прилип к нему с другой стороны, словно стремясь вобрать в себя скромное тепло крошечной лампочки. Я смотрел на подрагивающие крылышки мотылька с уважением, какого заслуживает любое существо независимо от его размеров. Его черные глазки навыкате - каждый величиной с булавочную головку - смотрели на меня с напряженностью, какую можно увидеть в блестящих глазах оленя или болонки, - да, я мог бы поклясться, что мотылек смотрел на меня: одно существо смотрело на другое.
Я провел фонариком по окну, и мотылек последовал за пучком света. Подведя фонарик к фрамуге, которую я мог открыть, я помедлил. Добычей был, в конце-то концов, всего лишь мотылек, а не бабочка. Его белое тельце походило на личинку, усики же были не ниточками, а щеточками. Все равно я его впустил. В биении его крылышек была такая мольба.
Очутившись внутри, он, словно птица, обследующая местность, решая, где ей сесть, облетел комнату и опустился во вмятину в подушке Киттредж.
Я уже собрался было вернуться в кресло, но по какому-то наитию подошел к окну и провел по нему фонариком - свет его скользнул по земле, и в серебристой полутьме, там, где сумрак сливается с чернотою леса, я увидел не больше и не меньше, как человека. Он, однако, так быстро метнулся за дерево, что и я, в свою очередь, быстро отступил от окна и выключил фонарик.
Омега-7
Странно. Какая-то извращенная веселость овладела мной. Если последний час я был подавлен уверенностью, что за мной следят, то сейчас, когда это подтвердилось, я почувствовал облегчение и стал заглатывать воздух, словно с головы моей сняли чулок. Я был чуть ли не счастлив. И одновременно находился на грани паники.
В детстве я всегда считал себя незадачливым сыном очень храброго человека, и история моей жизни складывалась из попыток выбраться из этой ямы. Если ты считаешь себя трусом, мудрость требует выбирать наиболее трудный путь. "Люгер" отца, который он отобрал у противника во время работы в Управлении стратегических служб и по завещанию оставил мне в наследство, лежал в футляре у меня в шкафу. Я мог достать его и отправиться в разведку.
Все во мне восстало против этого. Я не был готов идти в лес. Придется - да, придется - мобилизоваться. Моя работа, требующая высокого профессионализма, безусловно, развивает в человеке, даже столь заурядном, как я, некоторую только ему присущую силу. При случае я могу заставить себя подготовиться к невероятно сложной ситуации. Это умение объясняется, конечно, своеобразной способностью. Так человек выигрывает в конкурсе на телевидении, разгадывая загадку под адский грохот на сцене и рев публики. Признаюсь, чтобы прочистить мозги и собрать в кулак волю, я люблю прибегать к помощи одного текста из Молитвенника.
Но я произношу это не как молитву. И если сейчас я повторял про себя молитвы для пятницы: "Иисус наш Христос, своею смертью ты лишил смерть ее запаха; даруй нам, твоим слугам, веруя, последовать за тобой, чтобы мы могли успокоиться с миром в тебе", - то не за тем, чтобы получить отпущение грехов за предстоящее сражение, а за тем, чтобы заставить волнение отступить в глубину. Повторяя эту молитву, если нужно, раз десять, я непременно вспомню свои годы в подготовительной школе и вновь познаю роковое "клеванье носом в церкви", как мы это называли в школе Сент-Мэттьюз. Я "успокоивался с миром" в ком-то или в чем-то и, выключившись на пятьдесят секунд, просыпался - ум у меня уже работал в том направлении, в каком надо. У каждого человека своя мнемоника! И через десять секунд я вышел из этого состояния, осознав, что нельзя сидеть возле Киттредж и охранять ее до зари. Возможно, предосторожность повелевает сидеть в кресле и беречь свою жизнь, но я могу потерять мою любовь. Это невероятно романтический вывод, однако я видел в нем логику любви, которая обычно сводится к одному. Любовь жестока. Надо пережить опасность, чтобы сохранить ее, - это, пожалуй, объясняет, почему столь немногие не теряют этого чувства. Я был обязан выяснить, кто там бродит.
Следовательно, я вынул "люгер" отца из футляра, вынул девятимиллиметровую обойму из бокового кармана, вставил ее в ствол, оттянул гашетку, двинул ее вперед, услышал, как пуля встала на место. Это приятный звук для человека, любящего оружие (а я в этот момент любил оружие). Затем я подошел к двери в нашу спальню, открыл ее, запер, сунул ключ в карман и с "люгером" в руке пошел через холл.
Мой отец, бывало, говорил, что "люгер" - самый надежный вклад Германии в красивую жизнь. В профиль этот его трофейный "люгер" был красив, как Шерлок Холмс, а его тяжесть придавала уверенности, что ты хороший стрелок, - так отличная лошадь рождает у седока мысль, что он еще может стать хорошим наездником. Я был готов.
В Крепости семь дверей, что, как мы часто говорим, является счастливым признаком. У нас есть входная дверь в старый дом и задняя дверь, а также боковой вход в Кьюнард (откуда можно по лестнице спуститься на пляж при отливе), двери с каждой стороны Лагеря и выход из кладовой в дровяной сарай и в погреб.
Я вышел через кладовую. В ближайших окнах не было света, а ветер, по моим расчетам, ревел достаточно громко, чтобы заглушить скрип петель или звук отодвигаемого засова. Так и оказалось. И я вышел наружу без громкого объявления о себе.
Снаружи стояла непроглядная тьма - как в пещере. Меня это приободрило. Земля была мокрая, что заглушало мои шаги. Подобного биения жизни (именно в таком плане) я не чувствовал со времени пребывания во Вьетнаме пятнадцать лет назад - собственно, я не сделал и десяти крадущихся шагов, как во мне проснулось все то, что я узнал за те два-три раза, когда ходил со взводом выискивать и убивать врага. Можно многое рассказать о том, как настораживается все твое существо - настораживаются пальцы ног и рук, глаза, ноздри, уши, даже вкус воздуха на языке становится другим.
Однако за время, прошедшее с той минуты, как я вышел из-под навеса сарая и попал в лес, мне стало ясно, что я могу и налететь на кого-то неизвестного, готового к обороне, и неслышно подкрасться к кому-то, кто ведет наблюдение за домом. Ночь, как я уже говорил, стояла черная, и ветер был сильный. Когда он особенно разгуливался, я мог сделать десять быстрых шагов по ковру из мокрых игл и даже не услышать их шороха, как не услышать и шороха раздвигаемой ветви. Достаточно скоро я понял, что, если я хочу что-то узнать, придется на расстоянии обойти дом и через каждые сорок-пятьдесят шагов возвращаться к свету. При достаточной осторожности мне удастся подойти сзади, если, конечно, они стоят на месте. А может, они бродят, как я? Значит, надо следить за спиной? И я ходил самыми разными кругами.