- Возьми ее под ручку! - заорал Колька. - Крепче!!
- Гля, ребята! - подхватил Женька Косыгин. - В носильщики записался!
Сережка не шевельнул ни одним мускулом лица и не выпустил Таниного локтя до самой нижней ступеньки. Они медленно пошли к воротам по бетонной дорожке. Вслед им продолжали орать.
- Какие дураки! - Таня пожала плечиками. - Не обращай внимания, Сережа…
9
Настасья Ильинична заглянула в комнату и принюхалась, бросив на сына подозрительный взгляд.
- Опять курил, несчастье ты мое, - сказала она. - Ну что мне с тобой делать, а?
- И не думал вовсе, - ворчливо отозвался Сережка; не то чтобы он всерьез надеялся убедить мать в противном, а просто по привычке. Когда тебя в чем-то обвиняют, лучше отрицать все, а там видно будет. - С чего это ты взяла, что я курил…
- Всю комнату прокоптил своим табачищем и еще спрашивает - с чего взяла! Хоть фортку бы открывал, а то заперся и сидит. Поглядеть страшно, на что похож стал - желтый, худющий, хоть в больницу тебя ложи… Уж я и не знаю, чего это Коля смотрит! Ну обожди, обожди - вот поговорю с ним, он тебе пропишет…
- Ну ладно, ма, - сказал он примирительно, - сколько я там курю…
"Расквохталась мамаша", - подумал он с добродушной насмешкой; бесконечные материнские заботы о его здоровье казались ему смешными. Лениво поднявшись с койки, он открыл форточку и, высунув руку наружу, сгреб с рамы горстку снега. Обкатав его в ладонях, он с наслаждением провел снежком себе по лбу.
- Зинка, а ну поди сюда, что я тебе покажу!
Любопытная Зинка мигом появилась в комнате брата.
- Что покажешь, Сережа?
- А вот гляди сюда, в кулаке у меня. - Сережа поднял левую руку. Зинка секунду поколебалась, опасаясь очередного подвоха, но любопытство взяло верх, и она, уцепившись за Сережкин рукав, начала всматриваться в просвет неплотно сжатого кулака.
- И вовсе ничего нет… - сказала она разочарованно.
- Да как нет - ты поближе посмотри, на свет!
Сережка поднял кулак еще выше - сестренка привстала на цыпочки, вытягивая шею. Тогда он опустил обтаявший снежок ей за шиворот. Зинка завизжала и вылетела из комнаты.
- Ма-ма, ну чего он мне опять снегу за шиворот напихал!! Дурак несчастный!
- Ну-ну, ты там потише! - прикрикнул Сережка. - Будешь орать, так я тебе хуже сделаю, вот увидишь. Поймаю мышь и брошу за шиворот, тогда попрыгаешь!
Возня с сестренкой развлекла его на минуту, сейчас в голову снова полезли те же мысли.
Сережка взял с полки крайнюю книгу и вынул заложенные между страницами листки бумаги, исписанные зелеными Валькиными чернилами. Где же здесь это место…
"…У меня отношения с окружающими в основном хорошие, хотя… довольно сильное влияние буржуазных националистов, и на приезжих из СССР некоторые смотрят…" Ага, вот оно! "…потом хочу сообщить тебе - как своему лучшему другу - одну вещь, о которой я еще не сказал даже своим старикам. Мы с Ларисой решили расписаться, когда будем на первом курсе, сразу после вступительных. Ждать окончания вуза слишком долго, а мало, что ли, студентов, которые поженились и учатся? Конечно, нужно быть готовым к некоторым трудностям материального порядка, но это ерунда, кто из нашего брата к ним не привык…"
Хмурясь, Сережка сложил письмо и задумчиво похлопал листками себя по носу. Ну что ж, Валька пишет как взрослый человек, по-мужски. Просто и ясно - решили расписаться на нервом курсе. А ведь они с ним одногодки… хотя даже нет, Валька ведь на год моложе!
В самом деле, лучше бы он совсем не писал, ну его в болото. Как только Сережка прочитал сегодня это письмо, перед ним тотчас же встал совершенно новый и никогда до этого момента не приходивший ему в голову вопрос - а к чему, собственно, может привести его дружба с Николаевой? Странно, казалось бы, что восемнадцатилетнему парню могла не прийти в голову такая вещь, но Сережке она действительно не пришла. До тех пор, пока он не прочитал вчера это письмо. Он сразу же увидел свои отношения с одноклассницей в совершенно новом свете. Хорошо, она замечательная девушка, и ему приятно с ней встречаться, бывать вместе в кино и провожать ее домой; а дальше?
Не думал он и о том, как смотрит на все это сама Николаева. Надо полагать, ей тоже приятно с ним бывать - никто ведь ее не принуждает. Но не приходила ли ей в голову та же мысль, которая мучает его со вчерашнего дня? Как быть дальше?
Как точно назвать то, что сейчас с ними происходит? Дружба? Но хорошо, девятый класс - это уже не совсем детский возраст. Дружить, ни о чем не задумываясь, можно в пионерском лагере, когда тебе четырнадцать - пятнадцать лет. Правда, Николаевой только недавно исполнилось шестнадцать… но ему-то самому уже восемнадцать, и потом все говорят, что девушки в этих делах начинают разбираться гораздо скорее, чем их сверстники. Что, если сама Николаева уже думала об этом, в теперь смотрит на него и ждет: а ну-ка, Сережка Дежнев, что ты теперь будешь делать?
А если это и есть любовь? Что же тогда должен он делать? Очевидно, если любишь девушку, то нужно сразу же с ней поговорить начистоту - вот как Валька с Ларисой. Я, мол, тебя люблю, давай поженимся тогда-то и тогда-то. Это нужно сказать прямо, иначе выходит как-то несерьезно. Правда, он никогда еще не слышал, чтобы в его возрасте кто-нибудь заводил речь или хотя бы думал о женитьбе. Но черт с ними, тут ему никто не указ. В таких делах каждый поступает так, как считает правильным; и вот он, Сережка Дежнев, считает, что тут нужно говорить сразу и начистоту. А как там поступают другие, ему наплевать. Мало ли кто как поступает!
В самом деле: почему бы им не пожениться, если они друг друга любят? После школы и после того, как он вернется из армии. Конечно, это еще не скоро, но решать-то нужно заранее!
Но как это - вдруг прийти и сказать: "Я тебя люблю". А если она его просто высмеет? И потом будет говорить этой своей Земцевой - вот, мол, Дежнев шутку какую отмочил. Дурак, скажет, по возрасту уже первокурсник, а сам сидит в девятом классе и туда же, в любви вздумал объясняться! Но если это не так? Если она и сама… ну, если немножко он ей нравится, скажем, и если она ждет, чтобы он сам об этом заговорил? Факт, не девушке же начинать такой разговор! Хотя, если равноправие…
Чувствуя, что голова окончательно идет кругом, Сережка решительно вскочил и вышел в соседнюю комнату.
- Уходишь куда? - спросила Настасья Ильинична, видя, что сын взялся за пальто. - А я хотела, чтобы ты кастрюлю мне запаял…
- После, ма, - отмахнулся Сережка. Вечно эта мамаша что-то придумает. Тут такие вопросы приходится решать, а она с кастрюлей. - Я запаяю, только после. Я пройдусь с полчаса, а то голова болит.
- А ты кури, кури побольше! - накинулась на него мать, но Сережка уже хлопнул дверью.
На крылечке он остановился, похлопал по карманам - не забыл ли папиросы и спички. Над городом стыли медленные зимние сумерки, крепчал мороз, приятно пощипывая ноздри. Что ж, пора - завтра уже декабрь! Снегопад кончился всего несколько часов назад, и сейчас нетронутая белизна чудесно изменила неприглядный вид перед крыльцом. Обшарпанный флигелек в глубине двора, мусорный ящик, покосившийся от старости дощатый сарай - все это казалось сейчас не таким убогим, как обычно.
Сережка несколько раз глубоко, по-физкультурному, всей грудью вдохнул морозный воздух, проветривая от дыма легкие, и медленно пошел к калитке, с удовольствием прислушиваясь к скрипу снега под ногами. За воротами он столкнулся с Николаем.
- Здорово, Сереж. В кино?
- Нет, просто пройтись. Новостей нема?
- Да так… митинг вот у нас был, обсуждали последние события.
- А-а! - Сережка рассеянно кивнул, глядя по сторонам. - Я о них еще и не читал, надо будет прочесть…
- Слышь, Сереж… а ты вообще как смотришь на эти дела?
- А что?
- Да нет, ничего такого. Я просто подумал… Так, у нас там сегодня разговоры были разные. Может, конечно, народ просто зря тревожится…
- А чего тут тревожиться? - удивленно спросил Сережка.
- Да вообще-то вроде и нечего, - согласился Николай. - Знаешь, как у нас - чуть международное положение обострится, сразу думают - как бы воевать не пришлось.
Сережка засмеялся:
- Ну, Коль, ты и скажешь! Это с Финляндией-то?
- А что Финляндия… Ты не смотри, что она маленькая, у ней за спиной силы стоят побольше… Ну, да, я думаю, обойдется, ничего не будет.
- Факт, что не будет. Так я пойду, Коля. Слышь, ты скажи мамаше, я, может, задержусь…
- Ну-ну.
За водоразборной колонкой - там, где улица начинает полого спускаться к Мельничному Яру, - слышался гомон ребячьих голосов. Остановленный воспоминаниями, Сережка долго стоял и смотрел на галдевшую толпу.
Еще три-четыре года назад он и сам не пропускал ни одного такого вечера: прибежал из школы, пообедал, кое-как приготовил задания и - кататься, до самой темноты, пока не начнут сходиться к колонке матери, высматривая каждая своего и оглашая улицу пронзительными криками: "Юрка-a! Вовка-а-а!! Ступай домой - вот погоди, отец тебя выпорет!.."
Мальчишка в истертой тюленьей курточке пробежал мимо, прижимая к груди маленькие салазки, добежал до спуска, ловко упал и понесся вниз, раскинув ноги ласточкиным хвостом. Сережка смотрел ему вслед со странным чувством. Не то чтобы он завидовал, нет… тут что-то другое, сразу даже и не определишь. Раньше все было интереснее, ярче как-то. Любая мелочь блестела, как бутылочный осколок на солнце. Выменял у приятеля интересную марку - радость, достал в библиотеке "Таинственный остров" - радость, да еще какая! Первый снег переживался как событие мирового значения, новогодним каникулам начинал радоваться с начала декабря… а первая оттепель? А когда в первый раз выходишь на улицу налегке, без надоевшего зимнего пальто, слушаешь звон капели и жмуришься от солнца, сияющего в каждой луже?
А сейчас все как-то уже не так. Правда, интереснее стало жить в другом смысле, это верно. Вот, скажем, такие вопросы приходится решать… На эти несколько минут, вспоминая детство, он забыл о Тане, и сейчас вернувшаяся мысль о ней обдала его волною тепла. "Таня", - шепотом сказал Сережка, впервые - даже в мыслях - называя ее по имени. Как она тогда, на лестнице, сказала ему: "Сережа" - тоже в первый раз, нарушая школьную традицию. Одно это слово сблизило их больше, чем мог сблизить год знакомства…
Сережка выкурил папиросу, стоя на одном месте. Стали замерзать ноги. Ребятишки начали расходиться по домам - шли мимо в синих сумерках, волоча салазки и ковыляя на коньках, громко шмыгали носами, перекрикивались, кого-то дразнили. Сережка нашел в кармане гривенник, потряс в сложенных кузовком ладонях. Решка - пойду, орел - не пойду… нет, не так - пойду, если орел. Вышла решка. Он озлился и зашвырнул гривенник в чей-то сад. Вот назло пойду! Тоже, гадать вздумал… Валька посмотрел бы!
Решимости хватило только до угла бульвара Котовского. Там он задержался возле афишной тумбы и сделал вокруг нее полный круг, внимательно прочитав все - от анонсов городского драматического театра до призыва нести деньги в сберкассу. Когда с чтением было покончено, он решительно повернулся и пошел к знакомому дому.
В подъезде стоял какой-то военный; Сережка прошел мимо, не повернув головы, наискось пересек бульвар и только тогда оглянулся. Военный ушел. Ее окон не было видно - мешали ветви, гнущиеся под тяжестью снега. Перед зданием обкома стоял сверкающий черный "ЗИС-101". Сережка полюбовался нарядной машиной - такие были еще редкостью. Внутри горел свет, шофер читал газету, развернув ее на баранке. "Интересно, кого он возит, - думал Сережка, переходя бульвар. - Наверняка первого секретаря, не меньше. Еще бы - такая машина! Посмотрю, как Таня примет. В случае чего, скажу просто, что потерял таблицы логарифмов - может, у нее остались…"
- …чудесно, что ты пришел, я тут просто умираю от скуки, правда! Сидела и слушала пластинки, одна, понимаешь? - а это нельзя, одной слушать музыку - страшно грустно получается, я и сама не знаю отчего, правда. Я уже думала идти ночевать к Люсе, а потом раздумала - такой холод на улице, ужас, а у нас наконец исправили кочегарку, так что тепло и уютно. Ты очень замерз, Сережа? Раздевайся скорее, сейчас чай будем пить. Знаешь, к Люсе приехала в гости ее нянюшка - Трофимовна, мы у нее были летом в Новоспасском - и привезла мне банку меду. Как раз самый мой любимый, гречишный. Только ты можешь починить чайник? А то примус придется разводить.
- А что с ним, с чайником?
- Ой, из него такие искры сыплются, прямо подойти страшно!
- Тащи сюда. Отвертка и плоскогубцы есть?
- Угу, я достану у соседей. Я сейчас!
Сергей присел на диван, зажав ладони между колен. Как странно! Стоило только ему услышать ее голос, как все сразу стало на свои места. Зря он ломал себе голову, пытаясь найти какое-то немедленное решение, - все будет хорошо, все устроится само собой… Им овладело чувство большого доверия ко всему на свете. Услышав за дверьми торопливый голосок Тани, разговаривавшей с кем-то на площадке, он на секунду прикрыл глаза и счастливо улыбнулся.
Чайник он починил, и они долго чаевничали. Хлеба у Тани не оказалось, они намазывали гречишный мед на сухие, как камень, галеты. Таня грызла их, морща от усилий нос, и возмущалась провокационным обстрелом майнилской заставы. Ужасно противные эти буржуи. Ну почему на нас вечно все нападают - то японцы, то финны, прямо житья нет от этих агрессоров…
После чая перешли в Танину комнату. На кушетке стоял раскрытый патефон, валялись пластинки. Сережка поднял одну, другую - всё какая-то ерунда: "Цыган", "Калифорнийский апельсин", "Дождь идет"…
- Охота тебе слушать всякое барахло, - пренебрежительно заметил он, подходя к письменному столику, где Таня рылась в ворохе писем.
- Почему же барахло, - возразила она, - если я люблю… Я люблю и Бетховена, но нельзя же все время слушать только серьезную музыку… легкая мне очень нравится, конечно не всякая… например, от песенок Вадима Козина меня просто тошнит… ага, вот эти снимки! Это Дядясаша прислал мне из Москвы, он сам снимал в Монголии…
Сережка с интересом нагнулся к столу. Снимки были любительские, не совсем удачные, многие явно передержаны. К его разочарованию, ничего боевого в них не оказалось - он надеялся, что майор догадается заснять хотя бы танковую атаку. Видно, не догадался.
На снимках были скучные песчаные холмы, люди в халатах, улыбающиеся танкисты в комбинезонах, грузовик, палатки, два танка. Так, ничего особенно интересного.
- Видишь, эти холмики там называются барханами, - объясняла Таня над его ухом. - Я тебе не рассказывала? Ко мне в лагерь приезжал один Дядисашин лейтенант, так он много рассказывал про Монголию. Там такая жара, прямо ужас - они все время мечтали о зиме. Ты представляешь - в пустыне, без воды? В общем, вода, конечно, была, но только очень мало, по норме. Я ему сказала, что я это хорошо понимаю - когда летом бывает слишком уж жарко, то я тоже начинаю мечтать о зиме. Хотя я вообще люблю зиму. Лето я тоже люблю, и осень, вот весну не так, но зиму как-то особенно. По-моему, зима - это самое красивое время года, правда? Вот я сейчас покажу тебе одну штуку, ты увидишь. Раздерни-ка штору на окне, я выключу свет. Ты вот увидишь, какой у нас бульвар красивый, когда снегу много. Летом никогда такой не бывает!
Бульвар был действительно красив. Заиндевелые, густо опушенные снегом ветви, резко освещенные белыми фонарями, сияющим сказочным узором были врезаны в угольно-черное небо.
- Какая красота, смотри… - шепотом сказала Таня, стоя у окна рядом с Сережкой. - Похоже, будто смотришь на негатив, правда?
Сережка молча кивнул головой. Повернувшись к Тане, чтобы что-то сказать, он замер, пораженный вдруг прелестью ее профиля, призрачно освещенного снежным отблеском из окна. Не отдавая себе отчета в происходящем, оцепенев от немыслимого и ни на что не похожего чувства, он обнял Таню за плечи и прикоснулся губами к ее щеке.
В памяти его остались два ощущения: горячая упругость бархатистой кожи и запах гречишного меда - словно повеяло летним полднем. Несколько секунд они стояли не шевелясь, все так же тесно друг подле друга; потом она мягким кошачьим движением выскользнула из-под его руки и неслышно отошла к столу. Вспыхнула настольная лампа.
- Сережа, - сказала Таня изменившимся голосом, - пожалуйста, включи радио… в это время бывает музыка…
Рука его так дрожала, что он не сразу попал вилкой в штепсельную розетку. Музыки не было, говорил что-то Левитан. Прошла минута, пока до сознания обоих дошел смысл того, что они слушали: в ответ на непрекращающиеся провокации со стороны финской военщины войска Ленинградского военного округа сегодня в восемь часов утра перешли государственную границу и ведут бои на территории Финляндии.
10
Неделю он проходил как во сне, ничего не видя и не слыша. Весь девятый "А" был занят событиями на Карельском перешейке - для Сережки Дежнева они не существовали. Одноклассники, уважающие его за высокую техническую осведомленность, несколько раз пытались получить исчерпывающие сведения относительно линии Маннергейма, но он только отмахивался. Какие там, к черту, линии! Единственное, что его сейчас занимало, - это то, что он уже четвертый день не может побыть с ней наедине хотя бы полчаса, хотя бы пятнадцать минут…
Все складывалось против них, решительно все. Нескольких девушек из класса, готовившихся к вступлению в комсомол, в порядке нагрузки прикрепили к малышам из первой ступени, отдых и развлечения которых они должны были организовывать на каждой переменке; разумеется, в их число попала Таня. Получил нагрузку и он сам: Архимед попросил его присмотреть за шестиклассниками, взявшимися изготовить реостат для физкабинета. Из-за этого Сережка должен был каждый день оставаться после уроков на час-другой и, таким образом, потерял возможность провожать Таню.
Не мог он и прийти к ней домой. Приехала знаменитая "мать-командирша" - свирепая старуха, что-то вроде Таниной воспитательницы, которая не далее как в прошлом году собственноручно выдрала ее за какое-то разбитое стекло, - Таня сама призналась ему в этом, С такой страшной старухой Сережка предпочитал не иметь никакого дела, ну ее в болото.