Шестиклассники, работавшие в физкабинете под его присмотром, не обращали на него никакого внимания, как и он на них. Архимед просил только присмотреть, чтобы они ничего не сожгли и никого не убило током. Сережка приходил в физкабинет, садился за стол в самом верхнем, последнем ряду амфитеатра и безучастно смотрел на возню строителей реостата. Архимед объяснил ему, что никелиновой проволоки они не достали, и спирали придется вить из нейзильбера; а нейзильбер, по упругости почти равный стали, очень неудобен в работе. Поэтому проволоку пришлось отжигать: ее резали кусками по двадцать метров, каждый кусок протягивали через весь кабинет и концами включали в осветительную сеть. Проволока мгновенно накалялась докрасна, тогда ее отключали и, дав остыть, сматывали на катушку; теперь она была мягкой, из нее можно свить что угодно. Сережка смотрел на все это, подперев щеку кулаком, и думал о Тане.
Уже третий месяц с младшим сыном творилось неладное. Хотя веселая глазастая Танечка и не появлялась у них в доме после того памятного обеда, безошибочное материнское чутье сразу же подсказало Настасье Ильиничне истинную причину происходившего с Сереженькой. А происходили с ним странные вещи: начал задумываться, читать за едой бросил, но ел все равно кое-как и курил теперь у себя в комнате совершенно открыто. Видя все это, Настасья Ильинична тревожилась за здоровье сына; и еще больше тревожило ее то, что виновата во всех этих напастях была та самая любительница обезьян.
В том, что Сереженька потерял голову из-за этой хохотушки, не было ничего удивительного. С первой минуты, когда Настасья Ильинична ее увидела, она поняла, что именно к этому дело и идет (если еще не пришло). Коля в таком возрасте терял голову куда чаще, и матери никогда не приходилось беспокоиться по этому поводу. Не беспокоилась бы она и теперь, будь младший сын хоть немного похожим на старшего; но сходства между ними - если говорить о поведении и образе жизни - было совсем мало. Судя по всему, Сергей переживал свое увлечение слишком уж всерьез, чего никогда нельзя было сказать в отношении Николая.
Мысль о том, что дружба между сыном и хохотушкой будет продолжаться в рано или поздно перейдет в другое чувство, - эта мысль все больше и больше беспокоила Настасью Ильиничну. Пусть они еще дети и ни о чем наперед пока не задумываются - но время-то идет, а сердце в эти годы как солома. Займется вдруг, сразу, и ничем уже его не погасишь.
Она то успокаивала себя, доказывая, что о таких вещах и думать-то пока смешно, то снова пугалась, вспоминая, в каком возрасте выходили замуж ее сестры и она сама. А теперь молодежь и вовсе самостоятельная - взбредет что в голову, так и совета ни у кого не спросят. В конце концов, решив, что в таком деле ум хорошо, а два лучше, Настасья Ильинична поделилась своими тревогами со старшим сыном.
Николай сначала посмеялся над материнскими страхами. Да чего об этом думать - школу еще не кончили ни он, ни она, а после школы Сережке в армию призываться, - все это еще сто раз перемелется!
К тому же, признаться, он не разделял такого уж нетерпимого взгляда на братишкину приятельницу. В Тане ему как раз понравились те самые качества, что испугали мать. Нарядная да веселая? Жизни не знает? Ну так что ж, не в старое время живем, Сережка вон сам вуз окончит и кем хочешь станет!
Однако, поразмыслив на досуге над словами матери, он не мог не признать, что кое в чем права и она. Факт, что Таня очень приятная девушка - чтобы с ней поболтать, сходить разок-другой на танцы или в кино. Сам он именно этим и ограничил бы свои с ней отношения, если бы был на месте братишки. А вот ограничит ли Сережка - это еще как сказать. Может, да, а может, и нет. Тут ведь вся беда в том, что Сережка - он же странный какой-то, с девушками до сих пор не бывал, все с книжками сидел, а такие, как он, тихие, - народ в этом отношении опасный. Сегодня он тихий, а завтра, втихаря, такое вдруг отмочит, что после сам не рад будет. Кто его знает, этого Сережку, - возьмет да через год-два с ней и распишется! А это уж плохо будет, факт.
Николай вспомнил одного своего приятеля, хорошего токаря, женившегося на дочери инженера, начальника цеха. Николай сам гулял в позапрошлом году у них на свадьбе. Любовь между ними была большая, не могли налюбоваться друг на друга, а года вместе не прожили. Она начала говорить, что он загубил ее жизнь, что она, мол, училась, а теперь стала женой простого рабочего, и пошла у них такая мура, что посмотрели-посмотрели, да и разошлись. А ну, как и с этой такое будет? Факт, что Сережка простым рабочим не останется, но на инженера учиться - долгое дело. И если они поженятся через пару лет, так сколько это времени придется им жить на стипендию да на его, Николая, заработок. А Таня к такому не привыкла. И сама будет маяться, и Сережке жизнь покалечит…
Вечером Николай поплотнее притворил дверь и подсел к брату на кровать.
- Слышь, Сереж, - начал он нерешительно, - я тут с тобой поговорить хотел… Тебе как, Таня эта - очень нравится?
Сергей почувствовал, что краснеет.
- Ну, нравится, - сказал он храбро. - А что?
- Да нет, я ничего такого, - заторопился Николай, - ты не думай, она мне и самому здорово тогда понравилась. Слышь, Сереж… я просто как старший брат хотел с тобой поговорить… ну, понимаешь, посоветовать! Ты с девушками до сих пор не очень как-то, верно, так что сейчас это тебе вроде бы в новинку - ну, там проводить, поцеловаться, все такое…
- Вот еще, - пробормотал Сережка каким-то чужим голосом, - очень мне это надо, целоваться…
- А чего такого, - возразил Николай, - очень просто, законная вещь! Я в твоем возрасте только этим и… да, так я вот что хотел сказать. На твоем месте, Сереж, я бы все это всерьез не закручивал. Точно тебе говорю, я бы не закручивал. С первого раза никогда всерьез не бывает, это я тебе точно говорю. Я против Тани ничего не имею, ты не думай, но только ведь это у тебя первая девушка, верно, а будет еще много, и, может, после тебе какая еще больше понравится, - а если ты с Таней всерьез закрутишь, так потом оно вроде некультурно получится, идти на попятную…
- А я никогда не пойду на попятную, - сказал Сергей.
- Выходит, всерьез?
Сережка помолчал и потом сказал, будто нехотя:
- Вроде бы так…
- Ну, что ж. Тебе, конечно, виднее, - сказал Николай. - Я, Сереж, понимаю, - в таких делах лучше без советчиков. А только я бы на твоем месте все ж таки подумал бы еще и подумал… Ты вот помнишь, я тебе про Петю говорил, что на дочке инженера Куховаренки женился? Тут, понимаешь, в оба нужно смотреть… ты-то не Петя, я понимаю, ты токарем не останешься, но я к тому, что если бы вы, скажем, поженились раньше, как ты вуз кончишь, так это ей здорово будет трудно… Ты вот сам говорил, как она живет, да и видно по ней. Дочка Куховаренки не жила так, а все равно не по вкусу ей пришлась рабочая жизнь. Таня, она ведь уже к другому привычна… вот оно что. А так она девушка мировая, это я ничего не говорю! Так что ты, Сереж, подумай - прикинь мозгами, как оно лучше… а то после вскинешься, да поздно…
Почти всю эту ночь Сережка не спал. Сначала он был просто возмущен, хотя и не винил Николая. Он ведь не знает Таню - поэтому так и говорит! Факт, она привыкла к богатой жизни. Так что с того? Вон, Сергей Митрофанович читал Некрасова - про жен декабристов, которые в Сибирь поехали добровольно. Те еще хуже были, аристократки на все сто, а ведь поехали! Любили, потому и поехали.
Самое правильное - это как Валька, жениться на первом курсе. До вступительных нельзя - много мороки. А как вступительные сдал - тогда женись спокойно, чего там. Ну, трудно будет, факт, так ведь если любишь - разве этого побоишься? Да нет, чего там, просто он не знает Таню так хорошо, как я…
Но дело в том, что у Сережки был слишком трезвый ум - несмотря ни на что. Слишком логичный, слишком требующий ясности во всем до конца. Случайно промелькнувший довод - "не знает ее так, как я", - тотчас же вызвал ответную мысль: "А как, собственно, я ее знаю?" За этой мыслью, как нить из клубка, потянулись другие, не менее тревожные. Сережка лежал на спине, глядя в темноту широко открытыми глазами, и сердце его капля по капле наполнялось тоской и беспокойством.
За высоким окном, в занесенном сугробами саду, мальчишки из младших классов швырялись снежками. Таня следила за ними с завистью.
- Люся, а может, выскочим - побесимся немножко в снегу? Мне так хо-о-очется…
- Пожалуйста, не выдумывай. Ты мне лучше отвечай на вопрос.
- О чем это? А-а-а, насчет этой Ани… но, Люся, что я могу, если мне вовсе не хочется никуда с ней ходить. Что за удовольствие показываться куда-то с таким чучелом: она одевается как колхозница, я просто умерла бы, если бы мне пришлось так одеваться. Очень нужно…
- Повтори-ка, что ты сейчас сказала! - вспыхнула Людмила.
- Что, Люсенька?
- Что ты сказала насчет колхозниц?
- Ну, - Таня покраснела, - что они плохо одеваются, но это я не в том смысле…
- Ты что, окончательно сошла с ума? Ты, завтрашняя комсомолка! Ты соображаешь, что ты сейчас сказала?
- Люсенька, ты ведь меня не так поняла. Люсенька, я сказала не в том смысле, что бедно, а просто что безвкусно, ты понимаешь? Ты помнишь, нас в прошлом году посылали приветствовать съезд передовиков сельского хозяйства, и там еще была одна передовица - или передовичка, как это правильно сказать, - из какого-то колхоза-миллионера, ты помнишь - на ней еще было пестрое крепдешиновое платье, наверное очень дорогое, с такими вот оборками, а поверх - серый жакет от костюма, английского покроя, - и ты еще сама сказала, что это просто немыслимо - такое сочетание, помнишь? Люсенька, я ведь только в этом смысле, просто она мне очень запомнилась, да ведь пойми: Аня ведь тоже совсем не бедная, только у нее нет никакого вкуса, а платьев у нее много, куда больше, чем у меня…
- Так ты в таком случае изволь выражать свои мысли более членораздельно, - сказала Людмила, меняя гнев на милость. - Послушал бы тебя кто-нибудь со стороны!
- Люсенька, ну я больше не буду, честное слово, я всегда буду очень-очень хорошо обдумывать каждое свое словечко! Вот, а на тот вечер я не пошла с Аней только потому, что была в кино с Дежневым. Ну и, конечно, еще потому, что мне с ней действительно неприятно ходить вместе…
- Вот с этого и нужно было начать, что ты была в кино! А то наговорила глупостей… смотри, у меня в кармане нашлась завалящая ириска. Хочешь половинку? На, кусай - только не пальцы. Так ты признавайся, что там у тебя с Дежневым?
Таня покраснела:
- Да так, ничего…
- Слушай, Танька! Ты что думаешь - я слепая?
Таня, зардевшись еще ярче, обняла подругу за плечи и стала что-то торопливо шептать ей на ухо.
- О-о-о, - протянула Людмила, - так вот он какой! А ты его?..
Таня энергично замотала головой:
- Нет, нет, но только…
- Что "только"?
- Теперь я страшно жалею, правда!
- О чем жалеешь?
- Что "нет"…
Архимед поймал Сережку в нижнем коридоре.
- Послушай, Дежнев! Как там с реостатом?
- Ничего, Архип Петрович, отжиг сегодня кончат. Наверно, завтра начнут вить спирали.
- А, это хорошо. Все благополучно? Ты присмотри там, будь ласков, у меня ни минуты нет времени. Что я хотел у тебя спросить… ах, да! Ты принес справочник, что я тебе давал?
- Принес, Архип Петрович, он у меня в парте. Хотите, сейчас принесу?
- Будь ласков, он мне сегодня понадобится. Принесешь в учительскую, я буду там.
Сережка побежал наверх за справочником. В полупустом верхнем коридоре стояли возле окна Таня с Земцевой. Подойти? - с замершим сердцем подумал Сережка. Нет, лучше после. Отнесу Архимеду справочник, он там ждет. Отнесу и вернусь. А у нее волосы красивее, чем у Земцевой, и вообще она лучше. Тоненькая такая, как тростиночка. Таня, Танюша… Как он только мог думать о ней такое - сегодня ночью? Всегда он был перед ней сволочью, с самого первого раза. Сейчас пройду - не окликну, а после вернусь. Чего уж теперь стесняться Земцевой! Таня, Танюша, Танечка…
Девушки стояли к нему спиной, увлеченные разговором. Проходя мимо, он отчетливо услышал Танины слова:
- …одевается как колхозница, я просто умерла бы, если бы мне пришлось так одеваться…
Войдя в класс, он уже не помнил, зачем пришел. Дежурная, Лена Удовиченко, накинулась на него:
- Дежнев, пожалуйста, убирайся из класса! Сколько раз говорили - не входить в класс на переменах, а ему хоть бы что…
Он молча прошел мимо нее и опустился за свою парту. Ну вот, теперь все ясно. Все ясно. Значит, Николай сразу это увидел, а он сам просто ничего не замечал, не видел, как мальчишка… Ясно - если она может так говорить…
Он вдруг с беспощадной ясностью, словно со стороны, увидел самого себя - свое порыжевшее по швам пальто с заплатами на локтях, свои потерявшие уже всякую форму футбольные бутсы, свой новый мешковатый костюм, которым так гордится мать. Как же она должна тогда смеяться над ним! Он ведь тоже, на ее взгляд, одевается "как колхозник"!
Но почему же тогда она ходила с ним в кино? Почему делала вид, будто ей с ним приятно и интересно? И зачем приглашала к себе?
Простая вещь - со скуки. От нечего делать. Ясно! А он-то думал…
Думал! Что ты там думал - ничего, ни вот на столько - просто смотрел на нее и любовался, и ничего не соображал. Помнишь, с каким выражением она тогда сказала, когда первый раз были в кино: "Но разве я могу жить в такой обстановке?" И ты тогда ничего не понял, даже тогда, и даже подумал сам: конечно, мол, ей это и в самом деле не пристало. "Я бы умерла, если бы мне пришлось так одеваться!" Как же она должна была смеяться тогда над ними, над их квартирой! А ведь ему сказала: "Мне у вас страшно понравилось, правда, ужасно милая у тебя семья, и комнатка такая уютная - прямо купе". Земцевой этой своей наверняка после говорила: "Живут, как колхозники, я бы просто умерла, если бы мне пришлось так жить"…
Это ведь подумать только - такая на вид… и так врать каждым своим словом, каждым поступком! Ну, ладно. Довольно теперь - поиграли и хватит…
- …что же из того, что некрасивый, зато он очень мужественный. Ты разве не находишь? По-моему, это главное…
- Ну чего ты ломишься в открытые ворота? Можно подумать, что я с тобой спорю! Я тоже считаю, что он в общем интересный.
- Угу, очень. И потом он страшно умный! Ты же видишь, по математике он идет впереди всего класса. По физике тоже, по химии… ой, знаешь, он мне рассказывал, что хочет стать инженером-электриком - строить заводы-автоматы, правда! Ты представляешь, как интересно?
- Представляю. Тебе, конечно, тоже сразу захотелось строить заводы-автоматы?
- Конечно, захотелось. Потом у него ужасно симпатичный брат - такой простоватый, знаешь, но очень симпатичный. И мама, и сестра - все симпатичные, очень. А ты действительно не можешь завтра пойти?
- Ну слушай, Трофимовна уезжает послезавтра утром, не могу же я в последний вечер отправиться в театр!
- Ага, конечно… ну, хорошо, я тогда пойду с Сережей. Я с удовольствием с ним пойду, правда! Вот беда, звонок… идем в класс, Люся, я тогда сразу и скажу ему про билеты…
Таня удивилась, увидев Дежнева, уже сидящего на месте: первым входить в класс после звонка не в его обычае. На соседних партах еще никого не было.
- Здравствуй, Сережа! - Она подошла к нему с сияющим лицом. - Что это у тебя за такой вид - надутый, ужас прямо. Слушай, Сережа, обязательно пойдем сегодня вместе домой, я тебя подожду, если ты задержишься, и потом я хотела сказать - у меня есть билеты в драмтеатр, на завтра, на "Разбойников" - знаешь, Шиллера. Это Люсиной маме дали, она-то сама никогда в театр не ходит, а Люся завтра занята, так что мы пойдем с тобой вместе - вот здорово, а? Ой, Сережа, и что еще я…
- Никуда я не пойду, - сказал Сережка.
- Почему? - удивилась Таня. - Да что это у тебя за вид? Ты что, плохо себя чувствуешь?
- Я больше никуда с тобой не пойду. Ясно? Ни в кино, ни в театр.
- Да что с тобой, Сережа… - прошептала Таня, глядя на него с испугом. - Я просто не понимаю - шутишь ты, что ли… или… или, может быть, ты на меня обиделся за что-нибудь? Хотя я просто не знаю, что я такое могла сделать… Ну хорошо, все равно - тогда прости меня, хотя я просто не знаю, за что! Правда, Сережа, ну скажи мне, в чем дело! Если ты обиделся, что я после уроков ни разу не зашла к тебе в физкабинет, - так я хотела зайти, честное слово, только потом подумала, что, может быть, это тебе будет неприятно - там эти мальчишки еще начнут говорить всякие глупости… а на переменках, ты же сам знаешь…
- Ладно, хватит! - грубо перебил ее Сережка. - Обижаться мне на тебя не за что, а только мне все это надоело! Ясно?
- Как надоело… - Вокруг них, галдя и хлопая крышками парт, рассаживались одноклассники; кто-то окликнул ее, она оглянулась машинально, невидящими глазами, и снова уставилась на Сережку.
- Внимание, - закричал кто-то, - на горизонте показался Халдей!
- …как "надоело", Сережа, я просто не понимаю, что с тобой сегодня делается…
- А вот так и надоело! Пошутили - и довольно. И давай этот разговор кончать, понятно?
- Пошутили? - Таня покраснела до ушей, потом вся кровь отхлынула от ее щек. - Значит, для тебя это была шутка! Ну, хорошо! Только ты напрасно думаешь, что я буду плакать, вот что!
Сережка криво усмехнулся:
- Факт, что не будешь. Такие, как ты, не плачут!
- Что с тобой? - всполошилась Людмила, увидев ее лицо. - Что случилось? Татьяна, отвечай немедленно, слышишь!
- Ничего, - вздрагивающим голосом ответила Таня, кое-как овладев собой. - Пожалуйста, успокойся, совершенно ничего не случилось…
- Как - ничего не случилось? Татьяна, ты у меня дождешься! Вы идете завтра в театр?
- Земцева!! Николаева!! - раздался дикий вопль с учительского места, где уже умостился маленький старичок в остроконечной тюбетейке, со сморщенным лицом смугло-желтого цвета и необыкновенно черными и густыми бровями. Халдей славился вспыльчивостью и пронзительным голосом.
- Сколько времени я буду ждать, пока вы соизволите прекратить свой базар?! - кричал он, стуча по краю стола высохшим кулачком. - Не я один, сорок человек вас ждут! А ты, Николаева, особенно поберегись! Ты уже третий раз пытаешься сорвать мне урок! Не думай, что я ничего не замечаю!
Пронзив Таню свирепым взглядом из-под кустистых бровей, он снова уткнулся в журнал, ставя птички, - устной переклички он никогда не делал. Таня входила в число немногих его любимцев, а к ним он относился с особой свирепостью.