Дружинники исчезли с быстротой, вызвавшей на лице майора одобрительную улыбку. В правлении колхоза остались только Каримов и Дрозд. Каримов соединился по телефону с отрядом, узнал, что на преследование нарушителя подняты несколько застав и дружинники ближних колхозов. В радиусе двадцати километров все рубежи перекрыты.
- Проводите меня к товарищу Пряхину, - сказал майор председателю.
- К Пряхину? - Дрозд недовольно поморщился. - Парадоксальный старик, всех оговаривает. К тому же находился в заключении…
Первым в дом Мирона Акимыча вошёл Дрозд. Он остановился на пороге, загородил своим грузным телом узкую дверь. Старик сидел на лавке и вязал на перемёт крючки. При виде Дрозда Мирон Акимыч не встал, только вскинул вверх острую бородку и хмуро уставился на него, подчёркивая всем своим видом, что гость не радует его.
- У тебя что в ногах - подагра? - возмутился Дрозд. - К нему люди пришли, а он к скамье прилип!
- Людей не вижу! - не трогаясь с места, сказал Пряхин. - Тебя вижу, а людей не видать.
- Видите, как он советскую власть приветствует! - вскипел Дрозд и переступил порог.
Мирон Акимыч увидел майора.
- Разрешите войти, товарищ Пряхин? - козырнул Каримов.
Мирон Акимыч живо поднялся и пошёл навстречу:
- Милости прошу, товарищ майор. Извиняйте, сразу не приметил. У нашего председателя тулово - сами видите - всех загораживает.
- Я вам что докладывал? - сказал Дрозд. - Слышали? Авторитет подрывает…
- Потом разберётесь. Сейчас мне надо поговорить лично с товарищем Пряхиным… - Каримов выразительно взглянул на дверь.
Председатель неохотно вышел. Лицо Каримова сразу оживилось, помолодело, в чёрных раскосых глазах мелькнул смешок, но, вспомнив, для чего он здесь, майор торжественно произнёс:
- По поручению командования погранчасти передаю вам благодарность за проявленную бдительность!
Торжественный тон майора смутил Мирона Акимыча, он растерялся и не знал, что ответить.
- Извиняйте за любопытство, - начал он, поглаживая бородку, - кто тот нарушитель, с какой страны?
- Пока ещё неизвестно, товарищ Пряхин. Но не сомневайтесь, узнаем всё.
- Твёрдо говорите. А вдруг сбежит?
- С нами народ, Мирон Акимыч. Куда от народа сбежишь?
Старик, оправившись от смущения, ехидно хмыкнул:
- Такие слова в газетах пишут. На след-то напали? Приметы имеете?
- Пока что знаем мало. Известно, что носит сапоги сорок третьего размера.
- Откуда же это известно?
- Человек не птица, по воздуху не летает, по земле ходит. А раз ходит, значит, оставляет следы.
- Если следы на берегу замеряли, так то, может, мои. У меня как раз сорок третий нумер…
- Знаю. Могу даже сказать, что на вашем левом сапоге пора чинить каблук.
Мирон Акимыч поспешно поднял левую ногу, глянул на сапог:
- Верно! Стоптан! Надо же!
- А у нарушителя сапоги новые, скороходовские, подбиты металлическими планками. На левой планке один шурупчик малость торчит. Неаккуратно работает "Скороход". - Каримов встал. - Поймаем негодяя, напишем о вас в газетах, чтобы вся страна знала, какой патриот Мирон Акимыч Пряхин.
Брови старика сердито дрогнули.
- За славой не гонюсь. Мне справедливость нужна. Без славы человек проживёт, без справедливости - сгинет.
- О чём вы, Мирон Акимыч?
- О том, что ославил Дрозд моего сына вором. А в нашем роду воров не было и не будет! Лодку у меня отобрал. Отнять у рыбака лодку - это справедливо?
Каримов вспомнил слова Дрозда: "Старик всех оговаривает".
- Почему же он отнял у вас лодку?
Торопливо, боясь, что майор уйдёт, старик рассказал об отъезде Васьки, о решении председателя отобрать у него приусадебный участок и "на-цио-на-ли-зи-ро-вать" лодку.
Майор слушал старика не перебивая.
- Это что за власть, товарищ майор, если справедливость не соблюдается? За что я в гражданскую кровь проливал? За справедливость! А какая уж тут справедливость, если у нас Дрозд верховодит?
Пряхин смотрел на Каримова, ожидая ответа, - смотрел требовательно, сдвинув густые с проседью брови, нависшие над светлыми глазами.
Каримов выслушал старика не перебивая, резко поднялся, молча козырнул и вышел, хлопнув дверью.
- Рассердился, что жалуюсь, - сказал вслед ему Пряхин. - Видно, и этот не любит правду!
Злоба снова поднялась в нём:
"Революцию делали для справедливости! В гражданскую беляков в лаптях громили - для справедливости! Пётр мой голову в Отечественную сложил - чтобы справедливость была в мире. А где она, справедливость эта?"
Оса настырно гудела и билась в оконное стекло, стремясь на волю. Пряхин подошёл к окну, распахнул его и увидел Каримова. Майор не шёл, а почти бежал.
"Торопится. Все нынче торопкие - "драсьте" сказать некогда", - подумал Пряхин.
Через несколько минут мимо дома старика пронеслась машина, за рулём сидел Каримов…
Каримов не мог сказать старику всю правду. Чекисты уже знали, кто высадился на советский берег. В соответствующих списках нарушитель значился под условным именем "Каин", а после этого прозвища стояло девять фамилий, и под каждой из них - название фашистского концентрационного лагеря. Чекисты не сомневались, что в списке настоящей фамилии Каина нет. Но теперь это не имело значения. Преступления Каина говорили сами за себя: это был наглый, хитрый и жестокий враг.
Поздней осенью сорок первого года Каин попал в плен. Побои, издевательства, голод, призрак неизбежной гибели сломили его волю. Однажды при обыске в его деревянной колодке нашли лезвие бритвы. Каина избили и бросили на неделю в карцер. Это был бетонный гроб, залитый водой, кишащий крысами. Пленные знали: больше трёх-четырёх дней в карцере не выжить.
Ночь прошла без сна. С отвратительным визгом хлюпали по воде крысы, подбираясь к заключённому. Сняв куртку, он размахивал ею в темноте, шлёпал по воде, пытаясь отпугнуть наглых тварей.
Забившись в угол, он думал только об одном - как спасти свою жизнь. Ответ пришёл сразу, но, обманывая самого себя, он прикидывал в уме всякие варианты, и все они оказывались негодными. Отсидеть неделю в карцере? Невозможно! Через три-четыре дня, ослабев от голода, он станет добычей крыс. Обглоданное крысами, его тело бросят в противотанковый ров, где уже тлеют кости многих советских людей. Покончить с собой, не дожидаясь мучительной смерти? Но как? Нет даже ремня, чтобы повеситься. Приходили на память эпизоды из приключенческих романов: убив надзирателя, заключённый переодевается в его платье и оказывается на воле. Убить надзирателя он, пожалуй, сможет: ударит парашей по голове - и всё! А дальше? Из лагеря никуда не денешься, а за убийство эсэсовца подвергнут таким пыткам, что будешь мечтать о смерти, как о величайшей милости. Правда, убив эсэсовца, он смог бы овладеть его пистолетом и, прежде чем погибнуть, уничтожить не одного гитлеровца. Но это всё равно не спасло бы ему жизнь, а все его помыслы были направлены сейчас только на одно - выжить! Любой ценой, но выжить! Как? Ответ был ясен. Остаться в живых можно только ценою жизни восемнадцати пленных коммунистов. Он знал их имена. Ужас перед смертью подсказывал ему подлые оправдания предательства: "Всё равно им не выжить… Рано или поздно немцы узнают, что они коммунисты… Днём позже, днём раньше… А может быть, их и не казнят…" Он ухватился за эту мысль. "Зачем немцам казнить их? Немцы не дураки, понимают, что и так из лагеря никто живым не выйдет. А может, если эти коммунисты будут хорошо работать, выполнять все лагерные правила, может, они меня переживут…"
Утром, когда надзиратель швырнул ему в дверное оконце кусок эрзац-хлеба, он из последних сил забарабанил деревянной колодкой в железную дверь. От такой дерзости надзиратель сперва даже растерялся. Но, придя в себя, спросил ласковым голосом:
- Иван имеет желание быть сейчас мёртвым?
- У меня важное сообщение!
- Говори, Иван. Перед смертью всегда делают важное сообщение.
- В лагере есть коммунисты. Я знаю кто!
Голос эсэсовца сразу стал отрывистым, лающим:
- Ты будешь говорить это господину штурмбанфюреру!..
Дверь в карцер отворилась через несколько минут.
- Иди, Иван. Тебя ждёт господин штурмбанфюрер.
Щурясь от света, заключённый переступил порог карцера и пошатнулся, - от слабости у него кружилась голова. Надзиратель протащил пленного по коридору и втолкнул в комнату, где за большим канцелярским столом сидел комендант лагеря.
Заключённый ждал, когда заговорит штурмбанфюрер, но тот молчал, не отводя от него белёсых глаз.
- Ну! Говори! - произнёс он наконец.
И Каин заговорил. Быстро, шёпотом, холодея от ужаса перед своим преступлением, он пробормотал восемнадцать фамилий и умолк, чувствуя, как его бьёт озноб.
Штурмбанфюрер сказал что-то по-немецки эсэсовцу, тот сунул руку в ящик стола и вытащил лист бумаги.
- Подходи к столу и пиши, - сказал он пленному.
- Что писать? - Заключённый выбросил вперёд руки, точно защищаясь от удара.
- Пиши! - надзиратель указал на чернильницу.
Заключённый подошёл к столу и взял перо.
- Пиши! - повторил надзиратель. - Господин штурмбанфюрер приказывает писать аккуратно, чтобы все фамилии - разборчиво. И подпишись. Тоже разборчиво.
Каин написал восемнадцать фамилий и подписался. Надзиратель стоял за его спиной, шевеля губами. Должно быть, он повторял про себя эти русские фамилии.
Штурмбанфюрер сложил вчетверо бумагу, сунул её в нагрудный карман, буркнул что-то надзирателю и вышел.
Каин надеялся, что сейчас его выпустят, он дотащится до барака и заберётся на нары, чтобы забыться сном.
- Сиди, - сказал надзиратель. - Есть приказ давать тебе кушать…
Он принёс котелок гороховой похлёбки и горку нарезанного хлеба. Показав на хлеб, эсэсовец криво усмехнулся:
- Ешь, Иван. Это есть награда. Восемнадцать порций хлеба. Мёртвым хлеба не надо…
В барак Каин не вернулся. Он провёл весь день в комнате надзирателя, а после поверки, когда все заключённые уже спали, его посадили в машину и увезли.
Утром староста барака объявил, что Каин умер в карцере.
С этого дня Каина переводили из одного концентрационного лагеря в другой. В каждом лагере у него была другая фамилия. Немцы меняли ему фамилию, биографию, профессию, но задание оставалось неизменным: войти в доверие к пленным, выявить в лагере коммунистов, политработников, евреев.
Он переходил из лагеря в лагерь, оставляя за собой удушливый смрад крематориев, стоны истязуемых, виселицы, над которыми каркающей тучей кружило вороньё.
После войны Каин исчез. Его следы советские органы обнаружили в пятьдесят втором году. Он жил в одном из маленьких городков Западной Германии под именем Сергея Ивановича Зубова.
8. Олух царя небесного
Дрозд сидел в приёмной секретаря райкома и гадал - зачем его вызвали. Сосредоточиться мешала машинистка. Стуча по старому неуклюжему "ундервуду" двумя пальцами, тётя Маша наполняла тесную приёмную пулемётным треском. От этого у Дрозда гудело в голове.
Совсем недавно новый секретарь райкома впервые вызвал его для беседы и повёл речь о взаимоотношении Дрозда с колхозниками, о методах его руководства, которые сводились к окрикам, угрозам и взысканиям.
- Если так будет продолжаться, - сказал тогда секретарь, - то придётся поставить на бюро вопрос о вашем соответствии занимаемой должности.
От кого секретарь узнал все факты - Дрозд не догадывался, но твёрдо решил выявить кляузника, "прижечь ему пятки". И сейчас, морщась от стрекота машинки, он сумрачно смотрел на обитую клеёнкой дверь, перечитывая - в который раз! - надпись: "Секретарь райкома КПСС Суслов Иван Вадимович".
- Печатаешь?.. - начал разговор Дрозд. - А меня вот вызвали… Да… Не знаешь зачем?
- Материал на тебя! - прокричала глуховатая тётя Маша, продолжая расстреливать короткими очередями белый лист бумаги.
- Какой ещё материал? - Дрозд придвинул стул к машинке. - Да перестань ты стучать! Какой материал?
- Про твои отношения с богом! - выкрикнула, не переставая печатать, тётя Маша. - Из авторитетных источников!
- Ты что? - Лоб Дрозда вызмеился морщинами. - Распространяешь клевету? Будешь отвечать!
- Не слышу! - тётя Маша мотнула головой. - Не мешай! Зачем вызвали, скажет Иван Вадимыч, не утаит…
Из кабинета Суслова вышел районный агроном и весело кивнул на ходу тёте Маше.
- Пока! - прогудела тётя Маша, не выпуская изо рта папиросы, и повернулась к Дрозду - Иди, куманёк, твой черёд кашлять!
Дрозд вошёл в кабинет, бросив исподлобья быстрый взгляд на секретаря райкома, пытаясь понять по лицу Суслова, что его ждёт.
- Садитесь, - сказал Суслов, не глядя на Дрозда.
Осторожно, словно опасаясь, что из-под него выдернут стул, председатель колхоза опустился на краешек сиденья.
- Садитесь на все три точки, разговор будет длинный, - сказал Суслов, по-прежнему не глядя на Дрозда. - Рассказывайте.
- О чём прикажете информировать?
- О вашей войне с Пряхиным.
- А-а-а! Уже накляузничал. Так… Теперь всё понятно. Разрешите доложить?
- Для того и вызвал.
Дрозд оглянулся на дверь, прислушался к стрекоту машинки и произнёс доверительно:
- Не внушает доверия…
- Кто?
- Пряхин. Мирон Пряхин. Не внушает…
- Это почему же?
- Был репрессирован. К тому же скрывает адрес сына - расхитителя колхозной собственности. В разговорах присутствует отсутствие лояльности…
Суслов сжал веки, точно злой холодный ветер гнал в его лицо колючий песок.
- Что значит "присутствует отсутствие лояльности"? - спросил он тихо. - Говорите яснее.
- Сперва разрешите доложить о расхитителе колхозной собственности, о сыне упомянутого Мирона Пряхина…
- Меня интересует не сын, а отец. Кстати, вы знаете, что Мирон Акимыч не хотел, чтобы сын уезжал из колхоза?..
- Плохо хотел, а то бы не допустил…
- Но вы тоже знали, что Василий решил перебраться в город. Поговорили вы с ним? Объяснили, что это недостойно - бросить старого отца и укатить в поисках лёгкой работы?
- Не успел… Дел столько…
- А прийти к старику, обижать его - для этого у вас время нашлось?!
- В порядке государственной обязанности, по партийному зову сердца пришёл уточнить позицию…
Суслов почувствовал неодолимое желание выгнать Дрозда из кабинета. Сжав под столом кулаки, он спросил тем же тихим голосом:
- Что же подсказал вам партийный зов вашего сердца?
- Полагаю необходимым конфискацию принадлежащей дезертиру лодки. А также заявил об отчуждении приусадебного участка…
- Так… Ещё что?..
- Ещё предложил Пряхину прекратить выпады против членов сельсовета, осуществляющих функции советской власти на местах.
- Вы имели в виду себя?
- В том числе. Меня, товарищ Суслов, избрал народ, значит, кто против меня, тот против народа. А кто против народа - тот враг народа со всеми вытекающими последствиями. Такова на сегодняшний день логика классовой борьбы, товарищ Суслов. Нам, коммунистам, об этом надо помнить денно и нощно…
Теперь Суслов, пересилив себя, смотрел на Дрозда в упор, вернее, не смотрел, а рассматривал. Ему бросилось в глаза разительное несоответствие между внешностью и характером председателя колхоза. Пухлые красные губы, тугие румяные щёки, светло-голубые глаза, - эта внешность вызывала симпатию и расположение. "Будь у него другая физиономия, - подумал Суслов, - все давно бы поняли, что он тот самый дурак, который опаснее врага…"
Пристальный взгляд Суслова Дрозд выдержал спокойно. Он был убеждён в правильности своих поступков. О колхозной собственности заботится, не пьёт, с планом не мухлюет, массы воспитывает в духе уважения к закону, к партии, к советской власти. Всегда бдителен, в подозрительных случаях немедленно сигнализирует…
- Людей-то вы у себя в колхозе хорошо знаете? - спросил Суслов.
- Не сомневайтесь, - многозначительно сказал Дрозд. - Уж что-что, а это… На многих завёл личные дела. Директивы такой нет, я сам, по личной инициативе! Я их личные дела назубок знаю!
- А своё дело вы знаете?
- Моё личное дело - анкеты, автобио и прочее - знают кому положено. Моё дело и вам положено знать, Иван Вадимыч…
- Мы о разном говорим, товарищ Дроздов. Похоже, что вы не знаете своего дела. Иначе почему вы из месяца в месяц не выполняете план, почему вас не уважают рыбаки?
- Народ разболтанный, не любит строгости. Однако у меня воспитательной работой охвачено девяносто один процент. Конечно, отдельные недостатки присутствуют, но мы боремся, преодолеваем…
"Это же робот, безмозглый робот, - подумал Суслов. - И как его до сих пор терпели?.."
- Значит, народ разболтанный… - Секретарю райкома очень хотелось выгнать этого розовощёкого злого дурака с такими светлыми голубыми глазами. - Почему отбираете приусадебный участок у Пряхина?
- В соответствии с положением: не работает в колхозе.
- А вы предлагали ему работу?
- Нет… Уже объяснял: не питаю политического доверия. Не перестаю удивляться, почему ему позволяют находиться в пограничной зоне. Сам слышал, как он отзывался о некоторых членах капесесе нецензурным образом.
- А может, у него есть основания критиковать некоторых членов партии и даже, чёрт вас подери, ругать их "нецензурным образом".
Дрозд возмущённо поднялся со стула:
- Если все начнут критиковать партийных…
- Садитесь, разговор не кончен. Если все начнут критиковать - тогда и говорить не о чем! Коммунистов, которых критикуют все, надо немедля гнать в три шеи. Но Пряхин - это ещё не все, и тем не менее у него есть право критиковать и вас и меня. Прежде всего виноваты перед ним вы. Вам известно, почему Пряхин хромает?
- Кажется, подбили в драке, - неуверенно сказал Дрозд.
- Правильно. В драке. Он с шестнадцати лет дрался. Дрался с Юденичем, потом с Колчаком, потом с белополяками в буденновской Конармии. В память об этих драках носит он не медали, не ордена, а пулю в ноге! Так на каком же основании лишаете вы его политического доверия?
- Уже докладывал: в тридцать шестом году Мирон Пряхин провёл в заключении шесть с половиной месяцев, а точнее - сто девяносто восемь дней! Имею все основания для политического недоверия.
- Интересовались, за что его арестовали?
Зря у нас не сажают! Это уж - безошибочно!
- Но его-то освободили. Значит, ошибка всё же была?
- Это неизвестно. У органов могут быть свои соображения. Вот вас же почему-то не арестовали и меня не тронули, а его взяли. Над этим нужно задуматься, сделать выводы, товарищ Суслов. Тем более, что мы живём и работаем в пограничной зоне. С нас партия и народ требуют особой бдительности. Вы сами об этом говорили на партийной конференции.
С каждой минутой Суслову становилось труднее сдерживать яростное желание заорать, затопать ногами на этого человека… "Не распускайся, не распускайся!" - приказал он себе и заговорил медленно, с трудом выдавливая из себя слова: