- Мирона Пряхина, - ответил растерянно Каримов, вспоминая сейчас всё, что говорил о старике Дрозд.
- Который сообщил о высадке диверсанта?
- Да…
- Тогда похоже, что действительно хозяин спит и не ведает, кто забрался в его сарай.
- Дело в том, - голос Каримова звучал растерянно, что у Пряхина нет сарая, обвалился месяц назад.
- Ну тогда одно из двух: либо Карат ошибся и взял след не нарушителя, а Пряхина, либо нарушитель нашёл приют в доме Пряхина.
- За Карата ручаюсь! - Таранов погладил морду овчарки. - След взят от самого леса, а старик за эти сутки в лес не ходил… Факт, что нарушитель у старика…
- Но Пряхин сам сообщил о нарушителе.
- А может, этот гад убил старика? - сказал Бажич.
- Да… Уравнение со многими неизвестными. - Миров ждал, что скажет Каримов. - Ваше мнение, товарищ майор?
У Каримова тоже мелькнула мысль, что нарушитель убил старика, но он старался продумать и другие варианты. Нарушитель явился к Пряхину около двенадцати часов ночи, наплёл старику складную байку и попросился переночевать. Допустим, старик ему поверил. Всё равно он обязан немедленно сообщить, что у него ночует посторонний. Старик знает этот неписаный закон, о нём не раз говорили пограничники рыбакам. Пряхин не мог его забыть, да ещё при таких обстоятельствах, когда все заставы подняты на задержку нарушителя. Итак, нарушитель находится в доме Пряхина более двух часов, и старик не сообщил об этом. Правда, неизвестный явился к Пряхину, когда тот уже спал. Для того чтобы сообщить о неизвестном, старик должен отлучиться из дома на десять - пятнадцать минут. Никакого убедительного повода для отлучки в такое время ночи старик, очевидно, не придумал. Если так, то Мирон Акимыч сейчас не спит, а ломает себе голову, как бы связаться с пограничниками.
Каримов был склонен принять именно этот вариант, и он постарался представить себе, как будут развиваться события дальше. Через несколько часов настанет утро. При свете дня неизвестный, если это нарушитель, конечно, не рискнёт появиться в посёлке. Пряхин же, при его смётке, найдёт возможность покинуть свой дом хотя бы на несколько минут, чтобы добежать до соседа, шепнуть о подозрительном госте и вернуться обратно.
Каримов поймал себя на желании отдать предпочтение варианту, при котором Пряхин останется вне подозрений. А почему, собственно? Разве он не сталкивался с людьми, патриотизм которых был вне сомнений и которые были - разоблачены как агенты иностранных разведок? Но если Пряхин связан с нарушителем, то как объяснить, что он сам сообщил о его высадке? Опыт подсказывал пограничнику наиболее логичный ответ на этот вопрос: "Это может быть продуманный ход, причём отличный ход! Заявив о высадке нарушителя, Пряхин оградил себя от всяких подозрений. Он мог быть уверен, что шпиона будут искать где угодно, только не в его доме. Возможно это? Возможно".
Все эти рассуждения, однако, не отвечали на основной вопрос: как взять нарушителя живым в доме Пряхина?
11. Отец и сын
С тех пор как уехал Васька, Мирона Акимыча часто мучила бессонница.
В эту ночь старику снова не спалось, хотя минувший день был наполнен удивительными событиями и закончился неожиданной радостью: пришёл Пашка и сообщил, что по распоряжению Дрозда отвёл старикову лодку на прежнее место.
- Это как же понимать? - спросил недоверчиво Пряхин, ожидая нового подвоха.
- А не знаю, - ухмыльнулся парень. - Говорят, в райкоме был ему драй. Вернулся из района тихий и даже никаких слов непонятных не произносит…
"Интересно всё-таки устроена жизнь, - философствовал Мирон Акимыч, томясь бессонницей. - Неделю назад была у меня лодка. Пришёл Дрозд и отобрал. Сегодня утром опять появилась у меня лодка. Пришли пограничники - снова лодки не стало. Утром не стало, а к вечеру - опять я с лодкой. Видно, и впрямь, пока жив - не теряй надежды".
Цепляясь одна за другую, мысли вернули Пряхина к утренним событиям. "Видать, ещё не поймали того бандюгу… Как поймают - пойду к пограничникам, скажу: "Покажите мне ублюдка". - "Зачем?" - спросит пограничный начальник. "Так и так, - скажу, - желаю напомнить зарубежной стерве, что мы есть за народ. Хотела нас белая сволочь закабалить - сама в землю легла. Хотела нас Антанта задушить - обрубили лапы гидре международной. Немцы-фашисты народ советский истребить хотели. А с чем остались?.." И ещё скажу я зарубежной падле: сколько мы жизней своих положили, так это, если считать с утра до вечера, - года не хватит! Набухла наша земля кровью - больше некуда!.."
Где-то тявкнула собака, ей лениво отозвалась другая, и снова тишина придавила маленький пограничный колхоз. Старик нащупал в темноте кисет, набил трубку, потянулся за спичками, и тут ему почудился тихий стук в окно. Он прислушался. Стук повторился. Кто-то нетерпеливо стучал ногтем по стеклу, точно выбивал морзянку.
Старик обрадовался: "Васька! Боле некому! Как раз поезд в это время приходит. Вернулся, сукин сын!"
Он вскочил с кровати, засеменил к окну.
- Васька, ты? - спросил он притворно сердитым голосом.
- Открой, батя!
Так и есть - Васькин голос, только простуженный. И где он простудился летом, пёс бродячий!
Не торопясь, чтобы не показать свою радость, Мирон Акимыч пошёл в сени.
- Входи, коли пришёл, - сказал он равнодушным голосом. - Видно, без дома и собака тоскует…
Человек молча шагнул в тёмные сени.
Ночью вернулся, как вор! - начал старик ворчливо. - Я из-за тебя тут такого наслушался.
- Батя! Узнал?
И опять этот голос - одновременно и Васькин и не Васькин.
- Четырнадцать лет не виделись! Батя!
Старик охнул.
- Господи, господи! - Старик весь дрожал, сам не веря своей догадке. - Пётр, ты?
Он чиркнул спичку, спичка сломалась, он чиркнул вторую, она сразу же потухла, точно её кто задул.
- Не надо, батя… - произнёс в темноте голос. - Погоди…
- Петя! Сыночек! - Старик припал к груди сына и заплакал. - Сыночек… жив… жив… Господи, счастье-то какое…
- Что ты, батя, что ты? - заговорил приглушённо Пётр. - Успокойся. Ты думал, я погиб? А я - вот, цел-целёхонек… Ну чего же ты плачешь?
- С радости я, Петя! Сам себе не верю! Может, приснилось? Дай огонь зажгу, посмотрю на тебя, сыночек мой!..
- Погоди с огнём… А где же мамаша?
- Померла, Петюша, померла. Как похоронную на тебя получили, стала она, бедная, сохнуть, ночи не спала, и померла голубушка… Последнюю ночь всё тобой бредила… звала…
- Лечить надо было, - сказал Пётр после долгого молчания.
- Какое уж леченье, когда немцы пришли. Сам знаешь!
- А Василий жив?
- Жив.
- Где же он? Врозь живёте?
- Потом скажу. Дай мне на тебя-то посмотреть! Где ты пропадал, сынок? За четырнадцать лет ни одной весточки! Может, осуждён был?
Пётр молчал.
- Ты не таись, есть которые зря пострадали…
- Я, батя, в плен попал…
- Ой, бедняга! Знаем, каково в плену нашим было! Счастье какое, что ты уцелел, сыночек!..
- Значит, не коришь меня за плен?
- Как можно? На войне всякое бывает.
- А ведь у вас расстреливали тех, кто из плена вернулся.
- Это ты зря, сынок. Несправедливости, конечно, бывали, а насчёт расстрела - брехня! Да дай мне взглянуть на тебя, Петюша, - Мирон Акимыч потянулся за спичками.
- Погоди. Скоро рассветёт… Хочу правду тебе рассказать… без утайки…
- На правду и суда нет…
- На правду - нет, а на меня будет. Я к тебе попрощаться пришёл. Больше не увидимся…
- Да что ты, сынок? Ничего тебе за плен не будет. Не трогают теперь за это…
Есть на мне малая вина, батя. Ничего от тебя не скрою. Как я в плен попал - не помню, контуженный был, в беспамятстве.
- Вот видишь! - обрадовался старик. - В беспамятстве всякого в плен возьмут!
- И оказался я в лагере для военнопленных. Было нас там, может, тысяч десять. Как мы страдали, какие пытки вынесли - лучше и не вспоминать. Не знаю, как разум уцелел. Которые в живых остались, те, поверишь ли, психами стали. Немногие до свободы дожили. Нас американцы освободили. Это, батя, замечательная нация. Страна богатющая! Хочешь верь, хочешь нет - там каждый фермер, крестьянин значит, машину свою имеет, а то и две. Не то что наши колхозники…
- Про Америку слыхали. Так в чём же твоя-то вина, Петюша?
Пётр досадовал, что не может в темноте следить за отцом, за выражением его лица. Если бы он видел его лицо, было бы легче находить нужные слова. Но в комнате всё ещё было темно, рассвет занимался несмело.
- В чём моя вина? К тому и веду… Освободили меня американцы из фашистского лагеря и посадили в свой. В ихнем лагере тоже было много народу из разных стран, а больше всего наших, советских. Опять я оказался за проволокой…
- Хватил ты лиха, сыночек! - голос Мирона Акимыча дрогнул. - Не всякий такое выдержит…
Сто восемьдесят семь дней просидел я в американском лагере, - продолжал Пётр. - Конечно, американцы - не фашисты. Кормили хорошо, побоев никаких. Я всё ждал, когда меня на родину отправят. А многие из наших просились, чтобы их в Америку отправили. Нравилось им, как там народ живёт.
- Вот стервецы!
- Подал я, значит, заявление, чтобы меня на родину отправили, а через неделю пришёл американский офицер, стал меня уговаривать: "Поезжай, мол, в Америку, мы тебя работой обеспечим". Я отвечаю: зачем мне Америка, у меня своя земля есть, меня отец с матерью ждут. Родился, говорю, в России, в России и умру… А американец мне объясняет: "Это верно, что ты умрёшь в России, если туда вернёшься. Там есть приказ - всех бывших в плену расстреливать". Не может быть, говорю, в плену, может, миллион было, так что же, всех и расстреливать? Тогда он вынимает из кармана бумагу, на русском языке напечатанную, и даёт мне читать. Там сказано, чтобы всех бывших в плену казнить без суда, и всю ихнюю родню ссылать на Колыму или в шахты свинец добывать.
- И ты поверил?! - Старик вскочил с лавки и стукнул кулаком по столу. - Тебя американец, как плотву, взял на крючок!
- Поверил я, дурак. Только думал тогда я не о себе, - голос Петра звучал тихо и печально. - Смерть так смерть! Я её на фронте нюхнул! А как представил, что тебя с мамашей в шахты, на каторгу отправят, так во мне всё прямо забурлило! Отца родного на смерть обречь! Мамашу с Васькой загубить! Нет, думаю, лучше уж я буду мыкаться на чужбине, а этого не допущу…
Мирон Акимыч тяжело поднялся с места и отдёрнул занавеску. За окном мутнел рассвет. Старик порывисто обернулся к сыну. В призрачном свете лицо его расплывалось в неясное белёсое пятно, и Мирон Акимыч никак не мог поймать взгляд сына.
Пётр сидел неестественно напряжённо, на самом краю табуретки, точно бегун, готовый сорваться с места по первому сигналу.
- Садись сюда, ко мне. Что ты как воробей на жёрдочке? - сказал старик и опустился на скамью.
Ему хотелось почувствовать близость сына, обнять, заглянуть ему в глаза. Но Пётр не двинулся с места.
- Отсюда я тебя лучше вижу, батя. А ты у меня ещё молодец. Только поседел, а так - не изменился, словно вчера расстались.
Какое уж там не изменился!.. Дальше-то рассказывай. Где же ты эти четырнадцать лет маялся?
- Да… да… столько лет. Что же долго рассказывать?.. Поверил я американскому майору, и отправили меня в эту проклятую Америку…
- Ты же говорил, она богатющая, нацию расхваливал, а теперь проклятой называешь.
- Для американцев она хорошая, а нам, русским, своё лучше, - нашёлся Пётр. - А ещё скажу, я и в наших газетах читал хорошее про Америку.
Старик хмыкнул:
- Жил-жил в Америке, а ничего не разобрал. Ну ладно, не в этом суть. Приехал в Америку, а дальше что?
- Нанялся я трактористом к одному фермеру. Местность штат Иллинойс называется. Три года проработал, а потом надоело в деревне. Подался в город, стал грузовую машину водить. Жил - всего хватало. Решил деньгу копить. А у тебя, батя, как в смысле деньжат, много ли скопил? - неожиданно спросил с усмешкой Пётр.
- Хватает. Сказывай дальше…
- Скопил я, значит, деньжат, решил заиметь свой бизнес. В Америке кто с головой всегда свой бизнес имеет. Тут и получилась главная неприятность. Подал заявление, что хочу открыть бензозаправочную станцию, а мне отвечают: "Открывайте, только примите прежде американское гражданство, такой в Америке порядок…"
- И ты согласился?! Отрёкся от России?! - вскрикнул Мирон Акимыч испуганно.
- Я же тебе объясняю - такой у них порядок. - И, боясь, что отец начнёт снова задавать неприятные вопросы, Пётр торопливо продолжил рассказ: - Пять лет держал я станцию. Денег - считать перестал! В банке счёт имел, чековая книжка всегда в кармане. Ездил на машине. В рассрочку купил. Коттедж - дом, значит, - с мебелью заимел, тоже в рассрочку. Кругом почёт, уважение… Да… Вдруг напала на меня тоска по родине. Тоскую - места себе не нахожу, а что делать? Вернусь - вас всех на Колыму, меня под расстрел! И тут узнаю, что у вас новые законы вышли, чтобы пленных не судить строго, а главное - родню ихнюю не трогать. Решил я тогда вернуться домой. А как вернуться? Не соглашаются американские власти, чтобы я вернулся в Россию. Только я ведь такой человек - что решено, то и сделано. Бросил к чертям свой бизнес, нанялся кочегаром на корабль в заграничное плавание. Думаю: приедем в Россию - сбегу. А корабль, как назло, в советские порты не заходит. Наконец узнаю: пойдём в Ленинград. А дальше и рассказывать нечего. Ошвартовались вчера утром в Ленинградском порту, вся команда - на берег. Кто куда, а я на вокзал, на поезд. Вышел на нашей станции в двадцать один час, пошёл знакомыми тропками в обход, и вот, добрался… Теперь ты всё знаешь…
Он умолк. Рассвет теснил остатки предутренних сумерек.
Мирон Акимыч всё вглядывался в лицо сына, и от этого взгляда Петру стало тревожно. Он думал, что, услыхав рассказ о богатой жизни в Америке, отец начнёт сравнивать эту жизнь с колхозными порядками, станет жаловаться на несправедливость, на нужду. Но такого разговора не получалось. Пришлось перестраиваться на ходу.
- А в партии тебя восстановили? - спросил он, чтобы разбередить старую рану отца.
- Пока не просил, не спешу. Однако секретарь райкома товарищ Суслов беседовал со мной, советовал не таить обиду… Ну, да обо мне - потом. Как же ты, так бобылём и маялся? Не женился? Может, у меня и внучата в Америке есть?
- Баб за границей и без женитьбы хватает. Были бы деньги!
- Любовь, Петя, за деньги не купишь.
- Хо! Ещё как купишь! - Пётр уловил удивлённый взгляд отца и неуклюже поправился: - На чужбине и любовь - не любовь…
- Так что же теперь будет с тобой, Петя?
- Малость поживу у тебя, а потом - в Ленинград. Заявлюсь к властям. Как думаешь, много дадут за то, что я американское подданство принял?
- Я этих законов не знаю, - тяжело вздохнул старик. - Чего-нибудь дадут, конечно. Господи… - голос его задрожал, - неужели для того ты нашёлся, чтобы я снова тебя потерял? Ведь мне и жить-то осталось…
Пётр понимал, что в Радугу ему не пробраться и встреча с Жаком не состоится. Но вернуться, не выполнив задания, он не мог. Надо найти выход. Попробовать уговорить отца… Старик мог появиться и в Радуге и в Муравьином овраге, не вызвав никаких подозрений.
- Ах, батя, батя… - Пётр ладонью провёл по глазам. - Лучше бы мне не приезжать. Теперь и тебе позор до могилы: сын вроде изменника - в тюрьме… В партии тебя не восстановят. Из пограничной полосы, конечно, выселят по этапу… за тридевять земель… Это уж обязательно. Постарел ты, выдержишь ли… чтобы по этапу, в арестантском вагоне? Если и выдержишь, как будешь жить среди чужих? С протянутой рукой ходить?.. И всё из-за меня, всё я виноват!
Мирон Акимыч сидел, опустив голову.
- Как быть, сынок, как быть? Что ты в плен беспамятный попал - в этом не корю тебя. Видно, судьба наша такая… и твоя и моя.
- Нет, - твёрдо сказал Пётр. - Судьба судьбой, а самому тоже голову иметь надо… Согласишься - станем жить вместе… в достатке. Будет тебе на старости лет почёт и уважение…
- Ну что ты, сынок, меня утешаешь, словно дитё малое. Какой уж тут почёт, какой достаток, если тебя в тюрьму посадят?
- Нет, батя! - Пётр поднялся с табуретки. - Не допущу я, чтобы ты век доживал в нужде и позоре. Решено! Будем теперь вместе.
- Да как же, как?
- А вот так! Поедешь со мной, и всё будет олл райт - отлично!
- Куда поедем? Когда?
- За рубеж! Хоть в ту же Германию. Это мне - без труда. - Не давая старику опомниться, Пётр сыпал слова: - У меня и в Германии текущий счёт есть. Купим маленький домик с садом, яблоньки, вишни, огород, конечно. Хозяйствуй! Трудно станет - батрака наймём. Ты только согласись. Сам подумай, Васьки нет, я в тюрьме, - ты один на всём свете, один, старый, без денег. А вдруг заболеешь? Кто за тобой ходить станет? Кому ты здесь нужен? Никому!
- Постой, постой! - Мирон Акимыч поднялся с лавки. Теперь они стояли друг против друга, оба высокие, плечистые, чем-то неуловимо похожие. - Постой!.. Это как понимать такое предложение? Это, выходит, я должен родину бросить и в твою Германию бежать?
- Да ну, батя! Начитался ваших газет и повторяешь: "отечество", "родина-мать". А я так скажу: родина для человека там, где ему хорошо. А если ему на своей земле плохо, значит, родина ему не мать, а мачеха.
- Ты что?! - закричал вдруг Мирон Акимыч, срываясь с голоса. - Ты что, ополоумел? Какая мачеха?! За эту мачеху люди жизнь отдавали, на амбразуру бросались, а ты!..
- Про амбразуру это ты тоже в газетах начитался. А тебя-то самого ведь кругом обидели! Ты посуди разумно…
- Чего разумно?! Вижу, насквозь вижу, какой ты разумник! "Кругом обидели"! Меня плохие люди обидели! Люди, а не родина! Понял? Я твоих речей больше слушать не желаю! Будь ты не моим сыном, я бы… я бы…
- Донёс бы? - ощерился Пётр.
- Сам бы скрутил!
- Эх, батя, хотел я добра тебе, а ты… - Надо было быстрее притушить отцовский гнев. - Может, ты и прав, батя. Да! За грехи надо платить сполна! Ты уж прости, струсил я в последнюю минуту. Не легко самому в тюрьму идти. Не легко, а придётся. Теперь уж я решил твёрдо…
Старик всё ещё стоял против сына, вглядываясь в его лицо, точно не веря, что это действительно его Пётр. От пристального взгляда отца Петру становилось беспокойно, он не знал, о чём теперь говорить, а молчать было нельзя.
- Спать ляжешь или поешь сначала? - спросил старик так, точно Пётр не пропадал без вести на многие годы, а отлучался на день по делам в районный центр и теперь вот вернулся с ночным поездом, устал и проголодался. - Заграничных кушаний у нас нет, а молока козьего, хлеба, картошки холодной - это можно…
- Молока выпью с хлебом. Спасибо…
Мирон Акимыч принёс из сеней початую буханку хлеба, кувшин с молоком и поставил на стол.
- Соседи наши прежние? - спросил как бы ненароком Пётр.